Способный ученик

Чарльз моргнул и до побелевших пальцев вцепился в свой неудобный стул, понимая, что откровенное, до жадности разглядывание опасного гестаповца непозволительно затягивается и закономерно может привести к физическому насилию, если тот сейчас выйдет из себя — Леншерр впивался в него колким взглядом не менее жадно, рука плавно легла на ремень портупеи с пристегнутым к ней стеком. Однако Ксавье так и не нашел в себе сил разорвать зрительный контакт. Впрочем, захлопнуть свой изумленно приоткрытый яркий рот — тоже. Эрик сделал это за них обоих. Следователь звучно шлепнул папку с личным делом Ксавье об стол, словно стопка исписанной бумаги была персонально виновна в том, что происходило; резко грохнул своим стулом об пол, выводя вздрогнувшего Ксавье из ступора, но так и не занял свое место напротив арестованного. Лицо его оставалось непроницаемым. На Чарльза он больше не смотрел. А после Леншерр стремительно вышел из допросной. Прошагал до конца серого узкого коридора к зарешеченному окну. Привалился плечом к стене, на ходу выуживая из портсигара сигарету. Потянулся к форточке, подставляя лицо холодному октябрьскому ветру. Пододвинул к себе стоящую на подоконнике пепельницу — ею служила старая консервная банка. Закурил, постепенно остывая. Давая возможность справиться с потрясением и собраться самому себе. Давая возможность арестованному шотландцу в допросной остыть и не наделать непоправимых глупостей. Отчего-то Эрик был абсолютно уверен — не заставь он себя усилием воли оторваться от арестанта, останься он рядом с ним хоть на секунду, произошло бы нечто непоправимое. Как тогда, когда он встретил того, кого точно не может быть в этой допросной. Он наверняка не пошел на фронт, но и не скрылся трусливо в какой-нибудь безопасной норе. Быть может, работает в каком-нибудь госпитале. Или же помогает Сопротивлению. Или финансирует помощь фронту — он же богат, он сам ему говорил! У него приличная семья и репутация! Но уж точно не совершил такую глупость и не оказался здесь, чтобы попасться в жернова гестапо. Чарльз Фрэнсис Ксавье… Чарльз Ксавье в его руках? Здесь? Чарли? Его Чарли? Абсурд! Невозможно! Словно призрак из прошлого… Когда Леншерр вновь шагнул в комнату спустя восемь с половиной минут, Чарльз Фрэнсис Ксавье был относительно спокоен. Не таращился на него завороженно, не паниковал, не боялся, но явно был насторожен и заметно (во всяком случае, для его опытного взгляда) нервничал. Вполне естественное и закономерное поведение. В пронзительно-синих, удивительно глубокого оттенка глазах — вежливый интерес и ожидание. Эрик кивнул самому себе, удовлетворенно отмечая, что сделал все правильно. — Добрый день, герр Ксавье, — вежливость всегда располагает людей друг к другу, где бы они не находились, тем более, сегодняшний допрос можно смело считать официальным знакомством, — меня зовут штурмбанфюрер Эрик Леншерр. Обращаться можно “герр Леншерр” или “герр штурмбанфюрер”. Я веду ваше дело и поэтому мне предстоит задать вам некоторое количество вопросов. Прошу быть честным в ответах на них — от их правдивости зависит ваша дальнейшая судьба, если не жизнь вообще. Вам все понятно или у вас у самого есть какие-то вопросы? Если да, то задавать их не запрещено. — Нет, благодарю, герр штурмбанфюрер, мне все ясно, — на немецком Ксавье говорил практически без акцента, и его голос, надо сказать, заставлял этот язык звучать совершенно иначе: мягко, обволакивающе-бархатно и приятно-тепло. Так, как у самого Эрика звучал только дома, когда он переходил на другой, более близкий ему язык. И почему-то вызывал смутное ощущение “deja vu”. Словно он уже когда-то слышал этот голос. Или… похожий? Эрик не без труда оторвался от примечательных глаз напротив и присмотрелся к заключенному. Среднего роста (определенно ниже его), в арестантской одежде, плюс после двух недель пребывания здесь кажется болезненно-бледным, а обманчивая хрупкость скорее предстает начинающейся худобой. Темные волосы до заключения явно были слегка вьющимися, теплого темно-каштанового цвета, близкого к горькому шоколаду, но сейчас явно нуждались в шампуне и горячей воде, равно как подбородок — в бритве. Эрик мысленно сделал пометку обеспечить следящему за крылом заключенных выговор — то, что некоторые заключенные ожидают допроса, не означает, что им не нужно выделять день для приведения себя в чистый вид. Не хватало еще только нарушения санитарных норм. Ярко-синие глаза смотрели на него со спокойным ожиданием. Леншерр невольно отметил про себя, что никогда раньше (или “никогда больше”) не встречал таких глаз — столь глубокого, чистого цвета. — Впервые вижу такой потрясающий цвет, — синие глаза завораживают своим блеском в свете вечернего солнца, — такой чистый и яркий. Настоящая берлинская лазурь! — Это самый поразительный и оригинальный комплимент, что я когда-либо слышал! Леншерр еле удержался, чтобы не мотнуть головой. Это было давно. Так давно, что уже сам не веришь, что это было, а вспоминаешь, как когда-то приснившийся прекрасный сон. Думать о котором сейчас не время и не место. И о котором вообще лучше не думать. — Раз вам все понятно, — заметил он, раскрывая блокнот, — то, пожалуй, не будем терять время и приступим. В это же время, Допросная №2 — У меня есть к тебе предложение, — Курт сделал ход, с пытливой насмешкой глядя на своего противника. Гладкая, лишенная волос голова (дань памяти Первой мировой, когда после вызванного взрывом пожара пришлось сбрить остатки волос, а потом "как-то привык"), безмятежный взгляд голубых глаз, приятные черты лица со спокойным, добродушным даже выражением. Словно они не в угрюмой допросной, а в его уютной квартире в Париже, где они во времена бурной молодости провели множество занимательных часов за шахматами. И не только за шахматами, если уж быть откровенным. И до того, как были разделены долгом и линией фронта. — И какое же? — Жан-Люк Пикар, профессор математики университета Сорбонны, известный французский гроссмейстер, сделал ответный ход. — У тебя очень интересные соседи. Британцы. Что ты скажешь, если в ответ на небольшую помощь в наблюдении за ними я инициирую пересмотр твоего дела? Мгновенной свободы обещать не буду, но смягчение условий и сокращение срока заключения — вполне. — Предлагаешь отрастить крысиный хвост и шпионить за ними? — выгнул бровь Пикар. — Ну почему же так грубо? — деланно изумился Курт, — ты же все равно там присутствуешь. Не просят же они тебя заткнуть уши. Просто будь рядом с ними, а потом рассказывай мне, о чем щебечут эти две птички. Как себя ведут, не замышляют ли какие-нибудь… глупости. Побег, например, или бунт. Брось, Жан, ты же француз. Мне кажется, неприязнь к англичанам у вас должна остаться еще со времен Столетней войны! — Они шотландцы, Курт, — поправил его Жан, — и коль ты отсылаешь меня к истории, то советую вспомнить, что шотландская королева Мария Стюарт какое-то время была и королевой Франции. Так что, прости, но не аргумент. — Выходит, отказываешься? — Совершенно верно. Я не буду шпионить на тебя, Курт. И к слову, дорогой… тебе мат. Курт удивленно уставился на доску, только сейчас замечая, как его ловко обставили в несколько ходов. — Будь внимательнее, за своими бессмысленными уговорами ты потерял концентрацию. — Не смей разговаривать со мной, будто с несмышленым учеником своей шахматной школы, — закуривая, проворчал Курт, недовольный разом и результатом беседы, и проигрышем. — Ну-ну, мой дорогой, не будь так серьезен, — Жан озорно улыбнулся ему, расставляя фигуры по местам. — Я дам тебе отыграться. Дюссандер вздохнул. Как же с ним сложно… И, черт возьми, так было всегда. Он помнил, как долго добивался упрямого обаятельного француза, ухаживал за ним, насколько это было возможно сделать, не насторожив окружающих; был терпелив и отвечал колкостью на колкость, когда хотелось просто прижать его к ближайшей стене и целовать до тех пор, пока эти соблазнительные мягкие губы не распухнут, пока он не откликнется ему, пока не захочет его столь же сильно, как и Курт его. В реальности же прижатым оказался сам Курт. К полу небольшой квартиры, в которой жил Пикар, после очередной партии в шахматы и полушутливой, в тот вечер коснувшейся опасной грани дозволенного, перепалки. В ответ на очередную колкость Жан прошипел что-то вроде "чертов allemand" и поистине молниеносно бросился к нему. Все произошло так быстро, что Курт пришел в себя отвечающим на голодные и нетерпеливые поцелуи заставшего его врасплох Жана, уже стягивающего с него рубашку. Той ночью они стали любовниками. Курт таял, отдав себя во власть нежного и пылкого француза, а наступившим утром взял свое — с согласия сонного, расслабленного чуткими ласками и утренней негой Жана. Так начался их роман. Бьющий в голову, как лучшие французские вина, наполненный их же вкусом, мягкостью и теплом свежих круассанов на завтрак и запахом собственноручно сваренного Жаном кофе. Уютом небольшой квартиры, долгими вечерами за разговорами, чтением друг другу и жаркими, томными ночами, когда было неважно: кто властвует, а кто отдает себя в эту власть. Когда между ними пробежала первая трещина отчуждения и разлада, Курт уже не помнил. Предложение Жану преподавать в Сорбонне? Или же необходимость вернуться в Мюнхен ему самому? Или же всему виной стала война, разделившая их, бросив по разные стороны фронта? Или же все вместе? Искренне надеюсь, что не увижу тебя ни среди раненых военнопленных, ни среди погибших, Курт. Если же нам суждено встретиться вновь, пусть это будет тогда, когда однажды эта война закончится — писал Жан ему в своем последнем письме перед отправкой на фронт. Он был пацифистом, война была чужда природе мирного интеллигента, но он вызвался помогать в военных госпиталях, не желая оставаться в стороне, и чтобы никто не посмел ему сказать в дальнейшем, что он струсил. Надеюсь, ваши госпитали хорошо защищены, и у них есть возможность эвакуироваться, Жан, и, смею также надеяться, что мне не доведется ни брать тебя в плен, ни видеть тебя погибшим, — отвечал на это Курт, уже будучи на пути к линии фронта. Каким-то шестым чувством он знал, что Жан получил его письмо, которое тоже стало последним. Проклятая война разлучила их и разрушила все, что было между ними. Курт знал, что Жан жив, но встретиться с ним уже не смог. Будучи истинным сыном Германии, разве он мог бросить свою родину в столь трудный час, пусть ему и было больно видеть, во что превратилась некогда великая империя, в лоне которой он был рожден и взращен? И что он мог сделать, чтобы вытащить ее из бездны? Ответы он получил, впервые придя на собрание Национал-социалистической рабочей партии. Слово “рабочей” его не смущало, в конце концов, он не был аристократом крови, чтобы морщить нос, и прекрасно знал, что глупо кривиться на тех, кто честно трудится на благо своей страны. Речи и программа партии впечатлили Дюссандера, и он с радостью вступил в нее. А когда они пришли к власти, и им потребовались военные кадры, не стал стоять в стороне, пусть теперь ему предстоял иной фронт, более важный и сложный — защита рейха изнутри, сохранение его чистоты и крепости. И одним из пленных этого фронта стал слишком острый на язык и упрямый гроссмейстер, в котором он с удивлением и горечью узнал Жана. Но вот его ли? По какой-то издевательской шутке судьбы они вновь оказались по разные стороны баррикад. Потерявшие друг друга в одной, и нашедшие во второй войне. Директор тюрьмы и заключенный. Возлюбленные в юности, сейчас неуловимо изменившиеся, уже не те, что прежде, но все еще связанные друг с другом. Если не чувствами, то их эхом, искрами взаимного притяжения, когда-то горевшего пламенем, общим прошлым и памятью о нем. — Я уже успел забыть, как ты упрям, — вздохнул Курт, — Жан, неужели ты не хочешь выйти отсюда целым и невредимым? Живым, в конце концов? Думаешь, мне так просто искать способ вытащить тебя отсюда? — Учитывая, что все они связаны с моим переходом на твою сторону, вряд ли это составляет для тебя большую трудность, — с легким ехидством парировал Жан, — тем самым, позволяя тебе делать то, что ты обещал не делать: ставить меня перед выбором. Особенно между свободой, полученной путем предательства себя, и заключением, но с сохранением своего сути. Дюссандер внутренне замер. Они действительно обещали друг другу это — не заставлять друг друга делать выбор. — Ты помнишь, — улыбнулся он, неожиданно искренне, так, что Жан улыбнулся в ответ: — Я все помню, Курт. Но смотрю на тебя сейчас, узнаю и не узнаю одновременно. Впрочем, мы оба уже не те, какими были, когда столкнулись в кафе в Париже. — Это верно. Но неужели ты не можешь, даже в память о нас, уступить? Я никогда ни о чем не просил тебя, Жан, но сейчас готов это сделать. — Уступишь один раз — и потеряешь себя, — Пикар покачал головой, — и разве не за твердость и верность себе ты любил меня? Дюссандер молчал. — И действительно ли ты хочешь вытащить меня в память о том, что нас связывает, а не потому, чтобы полностью и безраздельно владеть мной? Пользоваться тем, что ты дал мне свободу, теша свое эго театральным милосердием? Тот Курт, которого я знал и любил, просто был со мной. Ты же для меня незнакомец, и я не знаю, чего ты хочешь от меня. — Чтобы ты отбросил свое проклятое упрямство и жил, donner wetter! — не выдержал Курт. Да, он хотел, чтобы Жан был рядом. И не только отдавая дань ностальгии. И не потому, что хочет владеть им (хотя, для окружающих это была бы самая очевидная и не вызывающая вопросов причина). А просто потому, что он хочет, чтобы Жан снова был рядом с ним. Чтобы они снова были друг у друга. В Эрике он видит себя — уже уверенно вставшего на лапы молодого волка, который либо однажды уйдет от вырастившего и воспитавшего его вожака, либо перегрызет ему горло, сам становясь таковым. И как бы Курт ни заявлял, что Эрик его, тот не остается с ним до утра, оставляя его в развороченной, медленно остывающей постели, в которой не было тепла и подлинной нежности с тех пор, как из его жизни исчез Жан. Он уходит к глупой женщине, определенно спит с ней, раз они и дочерью уже успели обзавестись, и он сам же, Курт, одобрил этот тошнотворный союз ради незапятнанной карьеры своего мальчика. Он просто хочет, чтобы Жан вернулся в его жизнь. И остался в ней. — Не такой ценой, Курт, — покачал головой Пикар, и в голубых, «морских», как он всегда называл их, глазах плескались понимание, сожаление и печаль, — будешь ли ты уважать меня, глядя на то, как легко я поступился своими принципами? Нужен ли будет тебе рядом тот, кто так просто отказался от себя? — Дюссандер молчал, и Жан сам ответил: — Нет, вряд ли. Так что не трать свое время и дар убеждения — мой ответ остается прежним. Нет. — Каким бы ты ни был, ты был бы жив, и это самое главное, — нарушил повисшее тяжелое молчание Курт, — но если ты выбираешь заключение и медленную смерть в тюрьме ради своих принципов, то так тому и быть, — он сделал ход: — Шах. Пикар улыбнулся: — Вот теперь я вижу, что в тебе осталось хоть чуть-чуть от того Курта, что я знал, — посмотрев на доску, он сделал ответный ход: — И вновь тебе шах и мат. И если мне суждена смерть, то пусть я приму ее от твоих рук. Я тоже никогда тебя ни о чем не просил. Дюссандер хмыкнул: — Доверишь свою жизнь только мне? — А кому еще, кроме тебя? Курт кивнул: — Хорошо. Пусть будет так, как ты хочешь. Надеюсь, ты единственный такой невыносимый упрямец в этой тюрьме. Жан лишь улыбнулся уголками губ, будто знал что-то, что вкупе с замечанием Курта, его позабавило. В это же время Допросная №1 — Начнем с формальностей, для протокола. Ваше имя? — Чарльз Фрэнсис Ксавье. — Возраст? — Двадцать пять лет. — Двадцать пять? — вырвалось у Эрика на чистом английском, — двадцать пять тебе, нахрен? — Что-что, простите? — Чарльз непонимающе ему улыбнулся, словно не разобрал речи на родном языке. Эрику показалось — излишне очаровательно, а глаза… в выразительных небесных глазах Ксавье мелькнули смешанные чувства — то ли испуг, то ли… насмешка? Губы едва дрогнули, Эрик оторопел повторно. Это что еще... Насмешка над ним? Рука гестаповца мысленно потянулась к стеку, в отличие от хозяина абсолютно уверенная, что они с арестантом прекрасно друг друга сейчас поняли. Безошибочно прочитав свою неосторожность в окаменевшем лице следователя, шотландец мгновенно взял себя в руки и стер с лица странную улыбку, вновь став очень серьезным и немного обеспокоенным: — Но так указано в моем паспорте… это подлинный документ, герр штурмбанфюрер, я не… — Я понял, — жестко оборвал его Леншерр, одергивая и себя самого, и снова перешел на немецкий: — Не отвлекайтесь на ненужные объяснения. Ваш род деятельности? — На данный момент — медицинский вспомогательный персонал, медбрат. Ранее работал в Институте Магнуса Хиршфельда. По своему профилю — ученый-генетик, научная степень — профессор, хотя… — тут арестант чуть горько улыбнулся, — здесь это уже не имеет значения. Закрытие института повлекло лишение меня всех званий, действовавших на территории Германии. — Но вы все равно остаетесь им, — возразил Леншерр и одобрительно заметил: — Это поразительно и весьма похвально — иметь такую научную степень в столь молодом возрасте. Судя по всему, вы искренне любите свое дело. Или же за вашим безобидным обликом таятся большие амбиции. — Тоже самое могу сказать и о вас, — вежливо заметили в ответ, — ваши карьерные стремления также впечатляют. Вы ненамного старше меня, а уже занимаете столь важный и высокий пост. Эрик ощутил, как благодушный настрой по отношению к ведущему себя как сейчас, так и все время заключения спокойно, без каких-либо нарушений и истерик Ксавье медленно покрывается ледком отчуждения и неприязни. Ибо тот, сам того не желая, своей призванной быть легкой шпилькой, фразой ударил ею по больному месту словно офицерским штык-ножом, попав по ноющей после вчерашнего ране. «Он не знает, — мысленно одернул себя Леншерр, — похоже, он всего лишь пытается тонко уколоть меня — вежливо и очень по-британски. Он не знает. Не смей срываться. Он. Просто. Не. Знает». Делая вид, что просматривает досье и материалы дела, Леншерр мысленно сосчитал до десяти, успокаиваясь, и одновременно с этим проверяя сказанное. Ксавье терпеливо ждал следующих вопросов, будто Эрик сейчас не допрашивает его, а проводит с ним собеседование, как какой-нибудь работник по подбору кадров. Что же, все услышанное совпадало с материалами дела. Пока все шло хорошо. Случаи, когда не требовалось давить или ломать кого-то, Эрика тоже устраивали. Если быть откровенным, то даже больше, чем когда требовалось силовое убеждение сотрудничать. Все же, когда крови и боли много, от них может и начать тошнить. Как может рвать хищника, от жадности обожравшегося плоти своей жертвы. Эрик же, по его собственному мнению, столь жадным хищником не был, да и кровожадностью и любовью к чужой боли тоже не отличался. В конце концов, хотя бы в этом он может не быть похожим на взрастившее его чудовище, пусть и приходится, как говорится, будучи в Риме, поступать как римлянин, напяливая на себя шкуру похожего монстра. — Профессор Ксавье, — не то, чтобы Эрику хотелось делать акцент на его звании, но небольшое проявление уважения к уровню образования и интеллекта тоже помогает расположить к себе, — скажите, почему вы не покинули Германию вместе со своей ассистенткой, Мойрой Мактаггерт в тридцать девятом году? С какой целью подданный Соединенного королевства остался на территории Германии? Вы были осведомлены о напряженной ситуации и возникшем конфликте между Рейхом и Великобританией? — Да, я знал, — спокойно ответил Чарльз, — я слежу за новостями, — пояснил он, отметив, как прозрачно-голубые глаза довольно сверкнули. Похоже, его спокойствие и покладистость нравились следователю. Может, все и обойдется. — И с какой же целью? — Чтобы знать, что происходит в мире, разумеется. Особенно учитывая, что это касается как моей родины, так и страны, в которой я сейчас нахожусь. Так что да, герр Леншерр, я знал о конфликте между Великобританией и Германией. — Хорошо. Быть в курсе событий — похвально, сразу видно неравнодушного обывателя, а часть общества. Но разве вы не предполагали, что нахождение иностранного гражданина на территории страны, ведущей боевые действия со страной, откуда этот гражданин родом, представляют опасность для его жизни, порождая здравые подозрения и настороженно-предвзятое отношение к нему? — Разумеется, я предполагал. Но с моей стороны нет нарушений, я успел оформить все необходимые документы, позволяющие мне находиться здесь легально. Я нашел работу, какую смог найти, и которая позволяет мне жить в этом прекрасном городе. — Вы находите Мюнхен прекрасным? — А вы нет, герр гауптштурмфюрер? — выгнул бровь Чарльз, — его планировка, архитектура, сохранившиеся старинные здания… То, что я человек науки, не означает, что я не могу интересоваться чем-то другим и лишен чувства прекрасного. Эрик хмыкнул, не став говорить о том, с какой стороны видел этот город, и о том, что чувствует к нему на самом деле. — Что же, мне, как жителю города, приятно это знать. Да, мы в курсе, что вы находитесь здесь легально, и что вы работаете. Но заработок в качестве вспомогательного медицинского персонала мал в сравнении с тем, что вы получали прежде. Неужели у вас нет никакой финансовой поддержки от родных? Родители? Другие родственники? — Увы, но нет. Думаю, в вашем досье на меня есть страница, посвященная моей семье. Отец не вернулся с фронта Первой мировой, мать долгое время растила меня одна, пока повторно не вышла замуж. Поскольку с моим отчимом и его сыном от первого брака отношения у меня были натянутыми, то после моего завершения учебы, они все уехали в Штаты. — И вы не поддерживаете связь? — Поздравляем друг друга с днем рождения и другими праздниками, и только. — Родственники? — Сестра осталась в Шотландии, на ней сейчас забота о фамильном имении, и я не стал бы отвлекать ее от связанных с его содержанием проблем. Для нее я задержался здесь из-за сложной геополитической обстановки и вызванных ею трудностей с перемещениями. «Во всяком случае, надеюсь, Мойра смогла убедить ее сидеть на месте и никуда не лезть». — Значит, вы ведете с ней переписку? — тут же ухватился за это Эрик. — Да. Но, полагаю, поскольку я британец, сейчас она негласно просматривается? — Это уже не ваша забота, профессор. — Вы правы, простите, герр Леншерр. Но не так давно мы прервали ее — почтовые услуги подорожали, я уже не мог себе их позволить. — А ваши друзья, оставшиеся на родине? Знакомые? Сомневаюсь, что у вас — человека с происхождением, из высшего общества, известного ученого, нет достаточно влиятельных друзей или знакомых, которые не только бы поддержали вас финансово здесь, но и смогли бы вытащить и вас, и вашего коллегу. — Увы, при всем моем успехе и происхождении, я, своего рода, затворник, — позволив себе легкую улыбку, Чарльз развел руками, — к тому же, я бы подставил их под удар, заставив рисковать, а я бы этого не хотел. — Тогда с какой целью вы и Генри Маккой, отправив Мойру Мактаггерт и Магнуса Хиршфельда во Францию, остались на территории этой страны? — Потому что не успели уехать. Или же нам не дали уехать. — Поясните. Вы намекаете на то, что вас и вашего коллегу намеренно задержали на территории Германии? — А как еще я могу объяснить то, что именно тогда, когда я собирался покинуть ее, вдруг нашлись какие-то проблемы с моими документами, из-за чего меня задержали прямо на Берлин-Александерплатц? — А может, они нашлись потому, что вы сами вызвали подозрение? — посуровел Эрик, — например, в шпионаже? Или же в иной, подрывающей режим деятельности? — Вы сейчас так шутите, герр Леншерр? Я здесь работаю и живу! Вернее, мы: я и мой не просто коллега, а давний друг. И о каком шпионаже и подрывной деятельности может идти речь, когда ты идешь с суточного дежурства с единственной мыслью — не заснуть на ходу? Так что, нет, я не занимаюсь ни шпионажем, ни иной, подрывающей режим деятельностью. Ни я, ни профессор Маккой. — То есть, обладай вы возможностью, вы обязательно бы помогли разведслужбе Великобритании, будучи на территории ее противника, я правильно вас понял? — Я что, похож на Мата Хари? — возмутился Чарльз, — я — ученый, я, смею назвать себя так, медик, и у меня полно других, более важных на данный момент дел. Тем более, взгляните на меня — какой из меня шпион? Я далеко не герой, я самый обычный человек, который просто любит жизнь, науку и сторонник мира. — Самый обычный? Вы скромничаете. Гордость мировой интеллектуальной элиты и — обычный человек? Похвально, что слава не кружит вам голову, но разве, обладая таким уровнем интеллекта, заслуженным званием профессора, вы заслуживаете того, чтобы зарабатывать на жизнь неблагодарной, низкооплачиваемой работой медбратом? — вкрадчиво спросил Эрик, — и с каких пор такой человек вынужден это делать? — Я… принял решение в это нелегкое время делать все от меня зависящее, чтобы помогать жителям этого города, а также раненым военным — всем, кто обращается в больницу, где я работаю. Сейчас я полезен как медработник, а не как ученый. Оставаясь на научной работе, больше связанной с теорией, вряд ли я бы смог помочь пациентам своими научными статьями и лекциями об исследуемой мной области. Мой друг и коллега поддержал меня в этом. К тому же, как я упоминал ранее, раз уж мы остались здесь, то нужно на что-то жить. Снимать жилье, покупать еду, необходимые вещи. — У вас была возможность делать все от вас зависящее и быть полезным и в вашей сфере деятельности. Вы, как и профессор Маккой, получали предложения от высшего руководства Германии работать с лучшими умами рейха, возглавить отдел любого исследовательского института на ваш выбор. Насколько мне известно, вам поступали такие предложения не единожды. Но вы, как и ваш друг, отвергли его. По какой причине? — Выполнение моего долга как ученого в вашей стране неизбежно вступило бы в противоречия с моими собственными убеждениями. — С вашими политическими взглядами, точнее. Вы выступаете против курса нашего фюрера? — Я имел ввиду, “в стране, которая проводит активную международную политику в отношении соседних государств” с моими взглядами о недопустимости ведения подобных действий, как таковых, это, к величайшему сожалению, да, не согласуется. — Значит, вы критикуете действия фюрера, — подытожил Эрик. — Я не знаком с ним лично, чтобы критиковать его действия, — мягко возразил Чарльз, — я всего лишь пытаюсь сказать, что являюсь сторонником дипломатии и международных переговоров в качестве инструментов внешней политики. — Я понял вас. Как вы относитесь к оружию? — Отрицательно, герр Леншерр. Как и к любым приспособлениям и действиям, влекущим травмирование и гибель людей. — Хорошо, в таком случае, как бы поступили, если бы вас призвали на военную службу, исполнили бы вы свой гражданский долг перед фюрером? — Я бы счел необходимым подать запрос на альтернативную гражданскую службу. Чем я по сути и занимаюсь, оказывая посильную медицинскую помощь раненым военнослужащим. — То есть, вы являетесь идейным уклонистом? — Очевидно, что так. Именно поэтому я наиболее полезен в военном блоке лечебного учреждения, чем в зоне боевых действий. Так я могу сохранять и спасать жизни, нежели, чем отнимать их. — Хорошо. С вашим мировоззрением, вашими взглядами касательно внешней политики мне все ясно. Ваша специализация — медицинское обоснование вариативной сексуальной ориентации. Тема вашей диссертации — “Генетическое обоснование различий в сексуальном поведении”. Все верно? — Совершенно верно. — Профессор Ксавье, вы являетесь гомосексуалистом? От опытного взгляда Эрика не укрылась набежавшая на лицо Ксавье тень и на миг расширившиеся зрачки. — Позвольте мне не отвечать на этот вопрос, герр Леншерр. То, кто в моей постели и какого пола этот человек, к моему делу не относится. — И все же? Это не мой праздный интерес, — вкрадчиво заметил Леншерр, — это вопрос, призванный выяснить, насколько близка и важна для вас тема ваших исследований. Сторонний ли вы наблюдатель или же она является для вас личной? — Я отказываюсь отвечать на данный вопрос, считая его оскорбительным и дискредитирующим меня, как ученого, — впервые за время допроса в голосе Чарльза звякнул металл злости. Леншерр довольно кивнул. Значит, задело. Либо он прав, либо Ксавье из тех, кому все равно, с кем спать. — Хорошо. Для протокола — отвечать отказался, — констатировал он, — однако вы проживаете вместе с профессором Маккоем. Что он ответит, если я спрошу, не являетесь ли вы любовниками? — Эрик нехорошо прищурился, постукивая фильтром сигареты по столу, и Чарльз, фыркнув, дерзнул скопировать его взгляд: — Сначала он покраснеет, а потом вы пополните свой ругательный запас. Не обманывайтесь его внешностью студента-отличника, он вспыльчивей меня. Мы живем под одной крышей, потому что так дешевле и выгоднее. Я отвратительно готовлю, Хэнк же вполне может дать фору шеф-повару, но при этом в его вещах полный хаос, а я жуткий аккуратист. — То есть, таким образом вам проще оплачивать жилье и вести быт? — Именно так. — Двое, позволю себе заметить, молодых, здоровых и симпатичных мужчин, живущие под одной крышей, и ни одной женщины рядом… — с деланной задумчивостью протянул Эрик, — согласитесь, со стороны выглядит подозрительно. Как же вы оба справляетесь со… скажем, определенными мужскими потребностями? Учитывая, при этом, что ваш доход не позволяет оплатить посещение хорошего борделя. Синие глаза потемнели от гнева, линия зло сомкнувшихся губ стала жесткой, а лежащая на столе ладонь сжалась в кулак. Отлично, довольно отметил про себя Эрик, ловя себя на том, что даже находясь в таком беспорядке, явно разгневанный шотландец весьма хорош собой. — А вот уже ни в какие рамки даже для вашего, похоже, отличающегося исключительной прямотой, ведомства, — прошипел Чарльз, — повторю еще раз, с поправкой на вопрос: то, как я справляюсь со снятием сексуального напряжения, с кем или при помощи чего получаю удовольствие, к делу не относится и вас не касается. Что же касается моего друга, то у него на родине есть невеста, которую он любит и изменять которой не намерен. — И кто же эта невеста? — Моя сестра. Эрик хмыкнул: — Действительно, было бы неловко спать с будущим родственником. Я готов поверить в то, что у вас нет сексуальной связи, но не в то, что вы не гомосексуалист, профессор. Ваш отказ отвечать наводит на определенные подозрения, плюс зная нравы ваших английских школ для мальчиков… — Я шотландец, герр Леншерр, а что касается закрытых школ… Если бы все выпускники таковых выходили оттуда гомосексуалистами, то Великобритания давно бы опустела. — Рад, что чувство юмора вам не изменяет, профессор Ксавье. Но, боюсь, оно вас не спасет. На сегодня достаточно, продолжим в следующий раз. И настоятельно рекомендую подумать о том, стоит ли того ваше молчание и упрямство. Конвой! Повинуясь зову, в допросную вошли двое охранников. — Сопроводите задержанного в камеру, и приведите заключенного Маккоя сюда. Эрик вышел из допросной одновременно с Равеной. От внимательного взгляда не укрылось то, как на лицо девушки при виде заключенного набежала тень. Всего на миг, но Леншерру этого мига хватило. Жалеет? Вроде не с чего, он пока не применял к Ксавье ничего из своих методов убеждения. Или же… — Встречали этого человека ранее, фройляйн? — Да, герр Леншерр, — Равена вновь была собой — собранной и невозмутимой, — вернее, их обоих. Видела мельком в больнице, кажется, недели две назад. — И что же вы там делали? — они шли к кабинету. Равене нужно было взять новые бумаги для протоколирования, Эрику — перекурить и выпить кофе. Если второй будет тоже так упрямиться, он поверит, что все шутки англичан касательно шотландцев — правда. — Покупала лекарство от простуды в аптеке при больнице. Просто не ожидала увидеть его здесь. — Жизнь порой череда сплошных неожиданностей, — философски заметил Эрик, — плохо, что вас так легко застать врасплох, фройляйн, но это приходящий опыт. Сочувствуете ему? — Раз он здесь, значит у рейха на то есть веские причины. Разве я могу сомневаться в его правоте? — Верная позиция, фройляйн Шварцхельм. Будьте добры, обеспечьте мне чашку кофе и пять… нет, пятнадцать минут покоя и тишины. Мне нужно подумать. — Будет сделано. Заключенный Маккой? — Подождет. Немного ожидания порой очень полезно. Эрику сейчас необходимо было стряхнуть с себя взвинченность, захватившую его с самого знакомства с вверенным ему подследственным. Механически допрашивая Ксавье, он чувствовал, что каждый брошенный на него взгляд не проходит бесследно для самообладания. — Да что за чертовщина, — задумчиво пробормотал он, постукивая ногтями по личному делу Ксавье, и перевел взгляд на свои руки, по которым волнами бежала дрожь, приподнимая рыжие волоски. — Сколько таких хорошеньких Чарльзов Ксавье в Европе. Верно? Это лишь совпадение. Чудовищное совпадение… Тот парнишка не такой дурак, чтобы остаться здесь жить! “Однажды он уже это сделал. Сбежал к тебе от родителей, — вкрадчиво напомнил ему внутренний голос. — И сейчас ему наверняка столько же. И выглядит наверняка также. Изменился, возмужал, но… нет, ты слышал его, он находит Мюнхен прекрасным!” “Но возраст! Десять лет назад Чарли было шестнадцать!” "Это он тебе так сказал? И тебя ничего не смущает? Ты своими глазами видел его документы? Номер вы сняли на твое имя. А помнишь, как юно он выглядел? Как отчаянно пытался казаться взрослым? Реакцию, насмешку его над тобой вспомни, тупица! Да он же сидел здесь, перед тобой, даже не пытаясь закрываться, ведь события эти давно минувших дней. Забавлялся над твоим замешательством! Он самым наглым образом солгал тебе тогда, разве неясно? — безжалостно добил его голос, — ты трахнул пятнадцатилетнего врунишку”. “Но как он посмел… — Эрик, словно со стороны, услышал обиженные нотки в голосе себя, девятнадцатилетнего и возмутительно наивного, — дрянная нимфа!” “Потому что ты позволил себя обмануть и случиться тому, что случилось. Ты хотел его, и не просто хотел, ты запал на него, влюбился, как дурак! Признай, что и сейчас, даже в этом треклятом аду… он чертовски хорош собой, ммм?” “Отъебись! — окончательно рассвирепел Эрик. — У тебя давно не было физической разрядки…" "А вчера вечером, с Куртом…?" "Не сравнивай, — раздраженно отмахнулся Эрик, — с Куртом ты должен, а с ним… при других обстоятельствах ты был бы не прочь его... прямо на этом, мать его, столе… — Эрик машинально поглаживал под столом вместо ладной задницы арестованного шотландца свое бедро, и до боли сжал кулак, пытаясь унять охватившее его возбуждение и предвкушение, — он так напоминает… его…” “Это и есть он, слепой ты кретин!” “Заткнись!” “Не веришь мне — поверь своему телу, оно лгать не станет. Ты посмотри, да ты же не в себе от жажды обладать им снова… всего один разговор, одна встреча, и ты сходишь по нему с ума, будто и не было этих десяти лет…” — Ничего, ничего, — вслух прошипел Эрик, — пара изнурительных тренировок в спортзале, и ты у меня угомонишься… “Спортзал? — расхохотался голос, — ты собираешься торчать там после каждого такого допроса? Не пойму, в чем проблема, хочешь — возьми его! Будет сопротивляться и дерзить — укроти! Ты волен взять любого в этой тюрьме — ты здесь власть, герр Вальтер!” “Отъебись, сказал! Я таким дерьмом не занимаюсь!” “О, еще как занимаешься”, — память издевательски-услужливо подкинула ему один из постыдных эпизодов прошлого, произошедшего под давлением Дюссандера, когда он только-только начинал следователем, и Курту понадобилось очередное тошнотворное подтверждение серьезного отношения его мальчика к своей карьере. “Больше не занимаюсь!” — огрызнулся Эрик. Однако, перечитывая дело и в который раз мысленно отмечая одно совпадение за другим, Эрик так и не смог избавиться от смутной уверенности в правоте своего внутреннего голоса и его тайных темных желаний. В это же время камера №2 — Ну, как ты? — спросил Жан. С Хэнком Чарльз успел обменяться только ободряющими взглядами, потому что стоило ему войти в камеру, на допрос повели уже его. — Как будто мне, словно древнеегипетскому мертвецу, взболтали мозг и вылили его через ноздри, — Ксавье рухнул на койку, уронив на подставленные ладони лицо, — нам конец. Этот рыжий доберман сожрет меня и Хэнка, и костей не оставит. Если я отсюда и выйду, то либо чудом, либо в крематорий. — Не спеши сдаваться, Чарльз, — француз сочувственно покачал головой, — ты же шотландец. Где твой хребет истинного горца, чей дух не смогли сломить века английского господства? — Видимо, пока я стоял в очереди за интеллектом и инструкцией к нему, его разобрали более шустрые, — отшутился Чарльз, — так что мои предки сейчас от души матерят меня на гэльском и говорят, что знать не знают такое позорище крови, как я. — Ну-ну, я бы не был так самокритичен, — Пикар сел рядом, — ты не сдался и сумел собраться, когда лишился привычных привилегий и комфорта, что уже не делает тебя ни на что не способным. Справишься и здесь, я верю. Лучше скажи, кто ведет ваше дело? — Штурмбанфюрер Эрик Леншерр. Жан сочувственно похлопал его по плечу: — Увы, но в таком случае, ты прав. Вам очень и очень не повезло — он протеже директора Дюссандера, по слухам, самый молодой и перспективный следователь, и тот, если верить тем же слухам, прочит его в свои преемники. Курт — старый матерый волк, и, похоже, вырастил себе смену. Еще не было случая, чтобы Леншерр не добился признания или не смог закрыть дело. Боюсь, что он не доберман — он самый настоящий волк. Будет трудно. — Вы еще что-то знаете о нем? — тут же приободрился Чарльз. Глаза его блеснули жадным синим огнем. — Можете рассказать? — Хочешь знать противника? — француз улыбнулся. — Да, — Чарльз кивнул, — не помешает. — Хорошо. Только сначала отдохни, заодно подождем твоего друга. Чтобы вы оба были готовы ко всему.