Beatitudo

У Аяки несколько сотен неотправленных писем, ладони мёрзнут и почти граничащее с ненавистью чувство отчаяния. Она по-тяжелому вздыхает, выводит чернилами на пергаменте слово «дружба», зачеркивая его не один раз, словно это поможет изменить в ее жизни хоть что-нибудь, перейти границу. Но меняется лишь стрелка часов, отсчитывающая ровно двенадцать, а затем только бескрайняя пустота, сотканная из повторяющихся меж собой сновидений. Аяка просыпается, копируя заученные слова, делает одни и те же действия — секунда в секунду, лишь бы успеть, лишь бы ей дали хоть немного больше времени; призрачные иллюзии самообмана не дают съехать с катушек окончательно. Аяка тянет уголки тонких губ, приторно так, будто надеясь спрятать собственную боль за лживой улыбкой, отдает конверт с документами Аято и говорит: — Нужна твоя подпись договора о доставке продуктов в чайный дом. Аято кивает, и Аяка снова натягивает на лицо улыбку с чувством долга. Она выходит из дома в полдень, чувствуя уходящие силы. Сегодня ей почему-то хочется исчезнуть. На самом деле Камисато хочется этого всегда. Но она снова улыбается, растягивая момент расставания с жителями Инадзумы, ибо знает: никто не ценил бы ее доброту и желание помочь, если бы не ее происхождение. А после продолжит ненавидеть жизнь. Аяка сравнивает это с вредной привычкой: избавиться нельзя, но саморазрушаться все равно так приятно. И жить в таком темпе несколько лет, в принципе, тоже. Насколько тебе нравиться убивать себя ради других, Камисато? И в потоке бесконечного водоворода мыслей и тем, которые Аяка успела обсудить сама с собой уже не один раз она улавливает лишь одну важную: в этом мире теперь мало того, что ей действительно нравится. Под всегда идеальной и новой парой туфель хрустит разваливающийся мост, заставляя ту шататься из стороны в сторону. Аяка не обращает внимание, шагает дальше как ни в чем не бывало и думает, думает, думает. Ее не колебит теперь даже боль, голод, жажда. Она обо всем забыла. И о том, что нужно дышать тоже. — Вы в порядке? — спрашивает у нее Тома своим привычным ласковым голосом и улыбается. Он всегда с ней. Аяка чувствует себя виноватой. — А это так важно? Бесконечные вопросы ничего не решат, ты же сам знаешь, — опять улыбаясь, говорит та и останавливается. У Аяки до сих пор мёрзнут ладони, и душа ноет. Ее мертвые глаза так и просят о помощи, но никто для нее совершить желаемое не сможет. Она смотрит так холодно и безразлично на Тому напротив, с улыбкой убитого человека. Держится за заборчик моста. Смотрит и взгляда не отрывает. — Боитесь расплачиваться за собственные ответы, да? — и он шагает к ней навстречу, тоже ступая на отсыревшие доски, с такой же убитой улыбкой и мертвыми зелёными глазами. — Думаю, я вас немного понимаю. Подобная жизнь может надоедать не хуже вечного горького кофе каждое утро. Сердце Аяки пропускает бешеный удар — впервые (неужели?) такой сильный, почти пронзающий. Аяка чувствует себя на минуту другую живой, настоящей, будто в действительности существует. — Давай поговорим завтра? Сейчас у меня не очень хорошие, но навязчивые мысли, не хочу портить тебе настроение, — льстивым голосом произносит Аяка, обходя Тому. А затем, уходя, она смеется — почти без фальши, честно, но слишком отчаянно для правда счастливого человека. Хотя и о понятии счастья Аяка уже забыла очень давно. Засыпает она также, с улыбкой, падая в своих снах. Ого, что-то новенькое. Будильник не звонит в этот раз. Наверное, что-то скоро поменяется.