***
Третье октября в том году было на редкость теплым. Осень словно игралась с людьми в прятки, лишь по ночам поливая дождями город и разбрасывая цветные листья, но днём она вновь умело маскировалась в солнечное лето. Возможно, Людвиг бы и не запомнил точное число, но день своего рождения забыть трудно. Он не ждал от брата какого-то подарка: накануне тот работал до самой ночи, а после увязался в сомнительное приключение с соответствующей компанией, и вернулся под утро слегка помятый, в рваной одежде и с мощным флёром перегара. Да и шестнадцать лет не было особой или круглой датой. Столько было Гилберту, когда он остался в семье за старшего, но об этом думать и тем более напоминать брату совсем не хотелось. Освободившись от своих занятий, Людвиг направился в парк — не известно, как долго погода планировала радовать, и потому парень желал насладиться ускользающими тёплыми деньками. К моменту его возвращения домой, солнце успело почти полностью скрыться за линией крыш. Людвиг уже предвкушал тёплый душ, лёгкий ужин и мягкую постель, но стоило входной двери захлопнуться, как из кухни ему навстречу вылетел брат. В одной руке он сжимал бутылку не самого дешёвого шнапса, другая удерживала Егермейстер. — С днём рождения, Лютц! — Гил заключил младшего брата в объятья, звонко стукнув стеклянной тарой за его спиной. На удивление, на нём не было ни следа похмелья. — Мой серьёзный братишка стал ещё на год взрослее, и кто как не Великолепный Я откроет тебе мир взрослых развлечений?! Хе-хе. — Гил, мне ещё два года нельзя это употреблять. — Бороться было бесполезно, но Людвиг бы не был сам собой, если бы не попытался. — Может я ограничусь сегодня пивом? — Хе-хе, ну ты и зануда! Это ты и сам теперь купить можешь, да и кто пьёт пиво с праздничным тортом? — Под эти слова Гилберт успел дотолкать Людвига до накрытого ко дню рождения стола. Было видно, что старший постарался. Пусть меню не было самым богатым и разнообразным, но готовил парень явно сам. Поэтому Людвиг не стал уточнять о своих сомнениях по поводу сочетаемости торта с крепким травяным ликером. Следует отдать Гилберту должное, он действительно не пытался споить младшего брата, лишь предложил попробовать, попутно разъясняя тонкости употребления для лучшего раскрытия вкуса и отсутствия неприятных последствий. Поэтому к моменту, когда чужие губы прижались к его собственным, Людвиг ощущал в голове лёгкость, но был далёк от потери связи с реальностью. Это было настолько ошеломляющим, что парень попросту замер с открытым ртом, не решаясь даже дышать. Гилберт целовал его мягко, умело лаская языком, так естественно и непринуждённо, словно делал это уже сотни раз. Гладил, прикусывал, сжимал, тянул, согревал, касался, вжимался и едва отпускал. И спустя несколько лет Людвиг не мог даже приблизительно сказать, как долго это продолжалось. По ощущениям, чуть дольше бесконечности. Из оцепенения его выдернули слова Гила. — С днём рождения, братишка. — И старший отстранился, как будто ничего сверх нормы только что не происходило. К торту они в тот вечер так и не притронулись. По реакции Гилберта было сложно сказать, как он интерпретировал бездействие младшего. Был ли зол, расстроен или напуган? Этот праздничный вечер быстро закончился уходом старшего в свою комнату. И лишь после негромкого щелчка дверного замка Людвиг понял, что никак не ответил, что второго шанса у него сегодня точно не будет и то, что этот момент из его памяти не сотрут и десять литров шнапса. Единственное, что Байльшмидт-младший не понял наверняка — почему он сам не был категорически против. Людвиг провёл кончиками пальцев по горящим губам, следуя за теми прикосновениями брата. Больше трёх месяцев Гилберт делал вид, что никакого поцелуя не было. Даже когда младший набрался решительности и попытался поцеловать его сам, он лишь ловко увернулся, словно и не заметил чужих намерений. Следующий раз, когда Людвиг наконец-то получил возможность дать ответ, случился восемнадцатого января — на дне рождения старшего. Их второй поцелуй был до ужаса неловким, несмотря на то, что начал его снова Гилберт. Даже энтузиазм Людвига не мог скрыть его неопытность. Он честно пытался найти инструкцию в интернете, ещё до своей первой провальной попытки, посмотрел несколько видео-уроков, но теоретических знаний было определенно мало. Ну не на помидорах же в самом деле тренироваться! Найти для этого симпатичную девушку или, может, парня тоже не рассматривалось как хороший вариант. Было в этом, по мнению Людвига, что-то жестокое по отношению к «тренировочному» партнеру. Тем более, что таких губ, как у старшего брата, больше ни у кого из окружения не было. Не то чтобы Гил был неким идеалом или эталоном, просто… Просто Людвигу стоило признать, что заниматься этим с другими он не хотел. К удивлению, Гилберт не смеялся, над его неумелыми попытками. Лишь слегка улыбнулся в поцелуй и продолжил ласкать чужие губы. Поначалу Людвиг пытался вспомнить что именно и как делал брат в прошлый раз, пытался проследить за его нынешними действиями, но получалось плохо. Собственные ощущения отвлекали не меньше, чем переживания о том, что старший наверняка ещё больше в нём разочаровался. И когда Гилберт всё же разорвал поцелуй, Людвиг не смог заставить себя посмотреть ему в глаза. — Прекращай так много думать, Лютц. — Прохладные ладони легли на его щёки, и пальцы мягко огладили скулы, обжигая кожу, словно маленькие снежинки. Гил насмешливо прищурился, но Людвиг знал этот взгляд — его не осуждали. — Великий Я обещал тебя научить, а я всегда своё слово держу. Хе-хе. Людвиг ощущал, как сильно покраснело его лицо, но ничего не мог с этим поделать. Осознание, что этот их поцелуй не последний, пьянило гораздо сильнее, чем тот шнапс. Гилберт редко напрямую что-то говорил, ещё реже спрашивал. Некоторых это раздражало, некоторым было всё равно, кто-то даже забавлялся, считая игрой. Но за шестнадцать лет прожитых бок о бок, Людвиг научился расшифровывать скрытый смысл, едва ли не автоматически читая между строк. Брат предлагал ему выбор, дал возможность попробовать и несколько месяцев на раздумья, и именно теперь просил дать однозначный ответ. Если сейчас Людвиг откажется, если сейчас молча встанет и уйдёт — Гил так же молча примет это решение и, младший был в этом абсолютно уверен, больше никогда не поднимет эту тему, вернувшись к их прежним отношениям. Но, хоть Людвига и пугала неопределённость происходящего, он точно знал, что отпустить эти несколько месяцев из головы уже не сможет. После этого у них был еще не один поцелуй. Они происходили словно случайно, как бы между делом. Посреди редких совместных готовок, просмотров фильмов, иногда перед выходом из дома или вместо пожеланий на ночь. Гилберт ни разу этого не говорил, но Людвиг и сам замечал, что с каждым разом у него получается всё лучше, всё чаще именно он начинал первым. И брат не был против отдать ему ведущую роль.***
Утренние лучи уже успели проникнуть в комнату, пока парень предавался воспоминаниям. В кухне раздался еле слышный стук тарелки — Гилберт всегда завтракал перед уходом и любил повторять, что утренний приём пищи самый важный. Людвиг не спорил. Хотя в последнее время и пренебрегал мудростью брата. Всё равно тот не узнает, так зачем лишний раз его тревожить? Звуки вскоре стихли, но Людвиг всё же подождал дверной хлопок и только после этого вышел из комнаты. На кухне была привычная чистота. Несмотря на внешнее раздолбайство Гил обладал двумя замечательными качествами: любовью к чистоте и пунктуальностью. Поэтому Людвиг не мог представить ситуацию, чтобы брат оставил после себя бардак. По крайней мере, физический, вот ментальный — это другое дело, этим Гил занимался перманентно.***
Новая проблема возникла летом. Людвиг вернулся домой с последних занятий перед каникулами, воодушевленный предстоящими днями свободы, когда можно будет хоть немного больше времени проводить вместе с братом. Уже почти полгода их ритмы жизни не совпадали, и потому урвать хотя бы один поцелуй в день было для парня большой удачей. И конечно этого было мало! Он всё чаще задумывался о том, что между ними могло быть нечто больше. Но Гилберт словно и не думал об этом, будто ему хватало изредка «держаться за ручки». Людвиг же ощущал себя в детском саду, вот только он уже не был ребёнком. И если брат всё это начал, то почему же теперь тормозит?! Уже завтра Людвиг планировал это исправить. Но на следующий день выяснилось, что Гилберт отправился в «командировку». Младший не был уверен, действительно ли брат занимается работой или попросту ввязался в какие-то проблемы с одной из своих компашек, но в том, что это был спланированный побег, он не сомневался. Вряд ли Гил уезжал из города — как единственный законный представитель несовершеннолетнего он не имел права покидать его надолго. Поэтому еще более странной казалось необходимость не ночевать дома. Но ничего кроме как просто ждать Людвиг не мог. Гилберт объявился через неделю в не самом лучшем состоянии, словно бомжевал всё это время. Осунувшееся лицо, кожа с нежным зеленоватым отливом, а и без того жутковатую красную радужку глаз обрамляли пятна лопнувших капилляров. Людвиг только и успел что подхватить брата в прихожей и оттащить до кровати. Гил уснул на половине пути, и младшему пришлось буквально нести его на себе. Тогда он впервые заметил, что не только не уступает в комплекции, но и начал обгонять Гилберта. В тот день Гил проспал около двадцати часов. А после ещё неделю Людвиг откармливал его домашней едой и старался лишний раз не тревожить. Они оба постепенно входили в колею, старший медленно, но верно оживал, и вечера всё больше стали походить на их привычные семейные посиделки. Поцелуи возобновились лишь после того, как Гилберт вернулся на работу. Людвиг старался почти каждое утро проснуться пораньше, чтобы проводить брата, но из-за его нестабильного графика выходило не всегда. В очередное такое «неудачное» утро он твёрдо решил, что этот день должен стать особенным, сегодня Людвиг попробует вывести их отношения на новый уровень. Весьма удачно Гил вернулся домой пораньше. По пути он успел затариться во всех возможных магазинах и в дверной проём заходил едва ли не боком, поскольку размер и количество пакетов мешали всякому нормальному передвижению. Людвиг, глядя на это, лишь обреченно вздохнул — Гилберту категорически запрещалось поднимать что-либо тяжелее пяти килограммов, иначе он рисковал заработать перелом. Конечно же брат демонстративно плевал на это правило, как и на множество других. Отбирая пакеты под предлогом необходимости переобуться, Людвиг смог урвать легкое прикосновение — если бы этот поцелуй не был в губы, то его вполне можно было принять за братский. Но он был первым пунктом в сегодняшнем плане. После было ещё несколько разной степени приличия, Гилберт даже позволил ему слегка прикусить шею, лишь едва заметно вздрогнув в процессе. Однако стоило ладоням Людвига оказаться на бедрах старшего, как его запястья довольно жёстко перехватили, удерживая от любых возможных перемещений. Всё, что Людвиг смог на это выдать — глубокий недовольный вздох, граничащий с рычанием. На что Гилберт ответил молчаливым, но бескомпромиссным покачиванием головы. Некоторое время они боролись взглядами, но, как и всегда прежде, старший победил. Людвиг плавно высвободил руки и собирался уже уйти к себе, когда брат вновь поймал его запястье и притянул обратно к себе. Он совершенно по-кошачьи прижался своим лбом к голове младшего, словно хотел передать все мысли без слов, потому что губы могли произнести лишь одно. — Лютц. Лютц. Лютц… Перед тем, как отпустить брата, Гил позволил себе ещё один поцелуй. И Людвиг отчетливо ощутил в нём сожаление. Но прежде, чем он успел хоть что-то сказать, Гилберт уже покинул комнату. Новый этап их отношений случился на семнадцатилетие Людвига. В этот раз Гилберт организовал ночь кино, и младший почти не сомневался, что третий фильм не случайно был крайне занудным. Уже меньше, чем через полчаса после начала они крайне самозабвенно целовались, наплевав на хитросплетения сюжета. Людвиг надеялся на нечто подобное, поэтому, когда Гил оседлал его бёдра, он лишь сильнее углубил поцелуй. Но его дыхание буквально перехватило, когда брат потянулся к пуговицам на чужой рубашке. Гилберт действовал нарочито-медленно, уделяя каждой не меньше минуты — насколько Людвиг вообще мог сейчас воспринимать время — и словно бы невзначай касаясь груди, а после и живота младшего. Помимо этих поддразниваний брат без конца тёрся об него бедрами ровно так, чтобы не задевать возбужденного члена. Руки Людвига сами собой потянулись к чужим ногам в попытке прижать так, как давно хотелось. — Свяжу. Пальцы лишь на мгновение дрогнули, но остановить их младший не мог. Слишком уж непристойные картинки вырисовывал мозг, предвкушающий дальнейшее. Но Гилберт оказался быстрее — словно отточенным движением он потянул недавно расстегнутую им рубашку с плеч брата, ловко сворачивая её в надежный жгут, легко стянувший чужие запястья за спиной. По правде говоря, Людвиг не сомневался, что ему хватило бы сил освободиться из импровизированного плена: всё же, благодаря регулярным нагрузкам, он был в отличной физической форме, и мышцы заметно выделялись на его ещё во многом подростковой фигуре. Однако происходящее будоражило воображение не меньше, чем пугала перспектива вместо секса заниматься штопаньем порванной рубашки. Гил вполне мог такое устроить. Старший тем временем уже во всю исследовал заполученное в свою полную власть тело. Казалось, пальцы проходились по каждому квадратному миллиметру кожи, поглаживали, надавливали, прищипывали, царапались короткими ногтями и вновь поглаживали. Людвиг и представить не мог, что его позвоночник окажется настолько чувствительным. Стоило Гилберту прочертить по спине ногтями линию сверху вниз, как Людвига выгнуло дугой. Его пах максимально тесно вжался в бёдра Гила, и оргазм не заставил себя ждать. Волна мурашек пронзила всё тело, заставляя мышцы напрячься от наслаждения, приятная судорога сжала член на несколько секунд, и семя тёплой влажностью пропитало ткань брюк, а после сразу же наступила лёгкость. Сердце загнано стучало в груди, а лёгкие не могли насытиться поступающим в них кислородом. Едва Людвиг немного вернулся в реальность, как в губы ему упёрлась коктейльная трубочка. Живительная влага приятно охладила полость рта, и парень наконец-то решился посмотреть брату в глаза. Такого радостного выражения на лице Гилберта он не наблюдал уже давно, и поэтому ему даже не было обидно, что всё закончилось так быстро. Старший с довольной лыбой потянулся за поцелуем, попутно стягивая испачканные спермой штаны. Член Людвига даже не успел опасть, готовый к новым подвигам. Второй раз Гил был грубее: поцелуи стали более яростными и кусачими, ногти левой руки рисовали красные полосы на чужих рёбрах, а правая интенсивно двигалась по члену, каждый раз проворачиваясь в запястье и чуть сильнее сжимаясь на головке. Кожа горела огнём, словно сам Гилберт был ядом, проникающим в каждую клетку тела, выворачивающим наизнанку удовольствием и приятной болью. В этот раз он продержался чуть дольше, второй оргазм пришёл более внезапно, когда старший обхватил его яички ладонью и слегка надавил. Это наслаждение было на грани болезненного, но так сильно Людвиг ещё ни разу в своей жизни не кончал. Гилберт помог ему освободить руки и даже очистил живот и грудь от семени влажным полотенцем. Где-то на фоне болтал телевизор, кажется кто-то там выяснял отношения. Или дрался с космическими монстрами. Людвигу было абсолютно всё равно. Его глаза слипались, а всё тело было чрезмерно расслабленным, настолько, что даже пальцы отказывались шевелиться. Он держался в сознании лишь на чистом упрямстве — было неловко от того, что Гил не получил свою порцию удовольствия. Но мозг отказывался понимать, что в этой ситуации можно сделать. Брат же, напрочь игнорируя свои потребности, словно метеор привёл комнату в надлежащий ей вид, притащил подушку и одеяло для младшего и, убедившись, что ничто не помешает его крепкому сну, ушёл к себе.***
Людвиг проглотил свой кофе, почти не ощутив вкуса. Даже сейчас спустя почти четыре года он не понимал до конца, зачем Гилберт всё так усложнял. Если на первом этапе это ещё можно было оправдать страхами и опасениями, то последующая потеря драгоценного времени казалась бессмысленной. Как и за год до этого, брат до самого своего дня рождения не позволял Людвигу пускать в ход руки и не касался его сам интимнее объятий. Всё, что оставалось младшему — три месяца дрочить на светлый образ, но это не шло ни в какое сравнение с тем «подарком», и к середине января Людвиг был по-настоящему на взводе. От воспоминаний о произошедшем в ту ночь до сих пор тяжелело в паху. Парень легонько встряхнул головой, собирая то ли мысли, то ли себя всего в кучу. Он перевёл взгляд на опустошенную чашку и подумал о второй порции, но придя к выводу, что в отличие от посудины его пустоту кофе не заполнит, отбросил эту идею. Всё равно он не ощутит вкуса. Людвиг не успел заметить, как оказался у окна с зажженной сигаретой во рту. Совершенно дурная привычка. Совсем как Гилберт, от которого он её и перенял. Губы почти не естественно сильно сжимали фильтр, от чего казалось, что их уже жжёт пеплом, а мерзкий дым забивался в нос и оседал там противным налётом. Людвиг не знал, зачем делает это. Просто делал. Погода за окном резко испортилась: грязные серые тучи заволокли весь небосвод, отвоевав у солнца бразды правления, и теперь по стеклу тарабанили крупные тяжёлые капли. У него не было ни малейшего желания выходить на улицу. Интересно, если бы Гил узнал, что младший брат собирается прогулять занятия в ВУЗе, он бы с самодовольной улыбкой одобрил нарушение всех устоев или попытался выпороть за нарушение дисциплины? Оба варианта были равновероятны, но ни тот, ни другой не заставили младшего Байльшмидта поменять своего решения. Краем глаза Людвиг заметил оставленный Гилбертом зонт. В последнее время старший стал более рассеянным. Впрочем, зонтиком он часто пренебрегал, что Людвиг считал довольно глупым в такую погоду. Тем более в конце сентября. Но Гилу всегда было «виднее».***
В день его совершеннолетия была точно такая же погода. Гилберт пришёл тогда позже обычного и насквозь промокший, белые волосы торчали иглами в разные стороны, ресницы слиплись, а нос без конца шмыгал, в попытках хоть немного добыть воздуха, несмотря на заложенность. — С днём рождения, братишка. Закажем пиццу? — Выглядел Гил непривычно тихим, что Людвиг в сочетании с приветствием перевёл бы как «прости, что испортил праздник». Но в данный момент здоровье брата волновало его гораздо больше. Куртка мгновенно отправилась в таз, следом за ней полетели хлюпающие кеды, потяжелевшие раза в три от впитанной влаги джинсы и толстовка. Сверху упали комком майка и носки, как вишенка на торте. А Гилберт, не дрожащий от холода лишь потому, что «пусть холод дрожит от меня», оказался засунут под согревающий душ. — Жаль, что ты не хочешь присоединиться. Хе-хе. — Почуяв, что никто на него не обижается, Гил мгновенно преобразился в обычного себя. — Ну на тебе хотя б стриптиз для бедных. С этими словами в Людвига полетели мокрые труселя, которые он сам постеснялся стащить со старшего. Не то, чтобы это было чем-то запретным — после дня рождения Гилберта они не раз удовлетворяли друг друга руками, поэтому обнажённое тело брата не было чем-то совершенно новым, да и против касаний Гил ничего не имел. Людвиг скорее не доверял собственной выдержке, поэтому не стал раздевать брата догола прямо в прихожей. Он честно принял правила этой странной игры, но сегодня был особенный день, которого он ждал не меньше полугода — день, когда они сделают ещё один шаг в их чертовски странных, но по-своему нужных ему отношениях, перейдут на новый этап близости. И меньше всего Людвигу хотелось, чтобы из-за его несдержанности брат свалился с простудой. Пока Гилберт плескался в душе, младший успел закинуть одежду в стирку, заказать доставку и приготовить полезный травяной чай. Этот чай был их маленькой семейной традицией. Кто именно придумал рецепт братья не помнили. Людвиг вообще не был уверен, что вся эта польза не эффект плацебо, но каждый раз стоило одному из них приболеть, второй обязательно готовил для него «целебный отвар». В первые разы Гил довольно сильно упрямился, утверждая, что лекарство — это для сопляков, вроде младшего братишки, однако постепенно смирился с тем фактом, что о нём тоже могут позаботиться. Наверняка втайне даже радовался, что братец растёт не менее упрямым, чем он сам. Из ванной комнаты Гилберт вышел, испуская клубы пара от раскрасневшегося тела. Людвиг даже задумался, похоже ли это на сошествие неземной сущности с облаков или на побег главного чёрта из преисподней. Довольный оскал перевешивал чашу решения ко второму варианту. Брат уже было направился в сторону младшего, гордо дефилируя в одном единственном полотенце на бёдрах, но Людвиг замер в дверном проёме и, скрестив руки на груди, сурово окинул взглядом. — Сначала оденься, потом на кухню. — В голосе той же строгости, что и в глазах, сделать не вышло, однако Гилберт всё же недоумённо замер. — У мелкого прорезались зубки? Не дорос ещё командовать мной. — Старший повторил чужую позу. Иногда Людвиг восхищался умением брата стоять на своём, иногда он это терпел, но изредка это свойство его настолько бесило, что хотелось просто треснуть эту занозу, по пустой голове. Вместо этого он тоже принципиально добивался своего. Гилберт был настолько безалаберен в отношении собственного здоровья, что младший удивлялся, как тот вообще до сих пор ещё жив. — Гил. — В этот раз вышло чуть более увесисто. — Ладно-ладно, но это только потому, что сидеть голым за столом неприлично. И это я так решил. Из вредности или потому, что действительно не мог найти теплую домашнюю одежду, но до кухни Гилберт дополз лишь после того, как им доставили пиццу. Заметно остывший чай был выпит едва ли не залпом, и ту же кружку мгновенно наполнило пиво. — Вот лучшее лекарство для горла. И не только. Хе-хе. А не эти твои травки. — Так чего ты меня им не лечишь? — Да потому что ты мелкий. А это лекарство только для взрослых. — Гил показал ему язык. Серьёзно?! — Ещё и пиццу, наверняка, невкусную заказал. — Два года назад шнапс тебя не смутил. — Людвиг коротко кивнул на коробку с едой, переводя тему. — Твоя любимая. — А это я тебя от занудства пытался спасти, но ты оказался неизлечим. — Он показательно морщился, пережевывая четвёртый кусок. Людвиг в ответ только закатил глаза. Вот и какого спрашивается он повёлся на эти печальные глазки из-под мокрого капюшона? Сделал бы вид, что действительно обижен, и это старший сейчас скакал бы вокруг него, а не делал ему нервы. Голову внезапно прострелило противной болью, и Людвиг устало помассировал виски — только этого «счастья» для полной картины и не хватало. Гилберт среагировал мгновенно, младший даже не успел вспомнить, где лежат необходимые таблетки, как перед ним оказались нужный блистер и стакан с водой. — Ложись спать. Тебе завтра на учёбу. — Он потянул брата за руку, поднимая того со стула, и вытолкал в сторону спальни, оставшись на кухне, чтобы прибрать их праздничный ужин. — С днём рождения, Лютц. А на следующий день Людвига разбудили за полчаса до будильника потрясающим минетом. Как Гилберт умудрился провернуть всё настолько тихо и естественно, что к моменту пробуждения младшего его губы уже заметно покраснели от длительного трения, а сам Людвиг был почти на пике, осталось загадкой. Не сказать, чтобы в тот момент он вообще об этом задумывался. Тесный жаркий рот, так плотно обхватывающий член, упругий язык, интенсивно ласкающий головку, и пальцы, перекатывающие уже поджавшиеся яички, вообще мало способствовали мыслительному процессу. Парень едва успел предупредить о приближающемся оргазме, как тугая струя семени выстрелила в чужое горло. Гилберт тщательно собрал всю сперму, ещё сильнее втягивая щеки, словно хотел высосать из брата саму душу. Людвиг тогда подумал, что его душа и так принадлежит Гилу. И высосал тот не её, а мозг. Иначе как можно объяснить эти сопливые приторные мысли? — И тебе доброе утро, Гил. — Вставать совершенно не хотелось. Какая вообще может быть учёба после такого? — Я вчера узнал, что это тоже помогает от боли в горле. Решил проверить. — Гилберт сидел возле его коленей, горделиво вскинув голову. Людвиг не спорил. Зачем говорить, что это чушь и что отговорка так себе, если оба они прекрасно это понимают? Просто лучше вручить забытый «подарок» позже, чем никогда. Людвиг втянул брата в благодарный поцелуй, попутно пробираясь руками в пижамные штаны старшего. Как же хорошо, что теперь он имел право так его касаться, а через три месяца… Гилберт кончил одновременно с раздавшимся будильником, почти простонав в чужие губы. Людвиг обожал его такого домашнего, разнеженного, когда острый ядовитый язык переставал без конца язвить, и можно было даже напроситься на теплые объятья. На самом деле, Гил совершенно не был мелким или хрупким, или что-то вроде того, но младший все равно ощущал себя рядом с ним слишком большим. Как будто те три сантиметра роста и чуть более заметно выделяющиеся мышцы делали его гигантом на фоне более поджарого старшего брата. С каждым днём, начиная с шестнадцати лет, Людвиг ощущал себя все более ответственным за Гилберта, хотя по большей части их по-прежнему обеспечивал не он. Гил сделал всё, чтобы младший спокойно получал образование, и Людвигу было даже страшно представить, как тому приходилось выкручиваться. Впрочем, об этом он успеет расспросить потом, а сейчас можно ещё целых десять минут наслаждаться утренним поцелуем. По счастью, ни один из них после этого не заболел.***
Людвиг вернулся в свою комнату и упал обратно на кровать. Она многое пережила с того утра. Но он ни разу так нормально с братом и не поговорил. Нет, у них определенно были разговоры, обсуждения фильмов, футбольных матчей, политики, очень долго они обсуждали, в какой ВУЗ Людвиг собирается поступить. Сейчас все эти слова казались бесполезными. За всё это время они ни разу не говорили откровенно, по душам. Мысли Гилберта оказались тёмным заповедным лесом, куда ему попросту не было дороги. И теперь он блуждал в своих, невольно насаждая всё более густую растительность и рискуя однажды оттуда не выбраться. Услышь это кто-то со стороны, и ему непременно бы сказали прекратить маяться ерундой. Но… если бы всё было так просто. Они с братом живут вместе двадцать с лишним лет, неужели ни разу он не сказал чего-то, что можно было бы потянуть словно ниточку, распутывая клубок под названием «Гилберт Байльшмидт»? Пусть почти незаметного, но и малюсенького следа хватило бы. Только лес в голове всё больше разрастался, погребая под собой остатки сухой, местами обожжённой листвы воспоминаний. Дождь за окном всё громче бил в карниз, отстукивая неравномерный ритм. Если прислушаться, то можно заметить, как он тихо шепчет слова. — Лютц. Лютц. Лютц… Постепенно это сводило с ума. Никто не называет его так, кроме брата, которым и так мысли забиты до отказа. Людвиг хотел бы снова уснуть, вот только и снилось ему всё то же, да и глаза несмотря на бессонную ночь совершенно не желали закрываться. Ещё немного и Гилберт должен будет вернуться домой. Возможно он всё-таки хоть немного остепенился, а может все его дурные компашки перестали существовать, но теперь он часто приходил пораньше. А может, Людвигу это просто казалось, он никогда не был хорош в отсчитывании времени.***
Вот теперь ему было ужасно страшно. Все те волнующие моменты, когда он должен был в ответ проявить себя, не шли ни в какое сравнение с тем, что ему нужно было сделать сегодня. Три месяца назад у них впервые произошёл полноценный секс. Гилберт так легко и непринужденно оседлал его, он был таким потрясающим, сильным и уверенным в своих движениях, жестах, что Людвиг даже усомнился, что такое возможно в реальности. Но будь это его сон или фантазия, то вряд ли бы брат там красовался лилово-жёлтыми синяками на боках и разбитой губой — последствия одной из привычных ему драк не успели пройти до конца ко дню рождения младшего. И вот сейчас, сегодня, в день, когда Гилберту исполняется двадцать три, Людвиг должен сделать для него то же самое. Должен не столько брату, сколько себе — они шли к этому три года, он уже не подросток, не ребёнок, и бояться попросту глупо. Гил уже не раз доказывал, что его не смущает неопытность младшего, что корявые поцелуи, бесцельно мечущиеся руки и зубы, чувствительно задевающие головку, — это не конец света и их необычным отношениям в частности. Но именно сегодня Людвиг как никогда ощущал, что не готов, словно студент-отличник вытянувший единственный пропущенный им билет. Такому невозможно научиться без практики, вот только он совершенно не хотел завалить сегодняшний экзамен. Людвиг заранее досконально изучил вопрос, хотя в разных источниках информация была порой крайне противоречива, и даже попытался мало-мальски подготовить себя. Но все эти процедуры совершенно не способствовали успокоению. Уже сутки он был как на иголках, а руки нервно подрагивали и без конца дёргали, трогали, вертели все мелкие предметы, что находились в их зоне доступа. Гилберт никак это не комментировал. Они устроили классические братские посиделки под пиво и нелепый боевичок — всё совершенно так, как в один из множества их обычных вечеров. Брат смеялся половину фильма над глупым пафосом главного героя и его девчонкой, что не затыкаясь пела ему дифирамбы. Наверное, в обычный вечер Людвиг бы тоже посмеялся, но большую часть происходящего он попросту пропустил. Пиво вставало комом в горле, на еду смотреть вообще не хотелось. — Ну что, по койкам? — Оказалось, что кино уже закончилось, бокал Гила опустел, и теперь он в упор смотрел на младшего. Всё, что Людвиг смог сделать в ответ — это схватить брата за руку и отчаянно замотать головой. Сегодня. Важно сделать это именно сегодня. Гилберт так же молча понимающе кивнул и перехватил чужую ладонь. Только он мог быть неотесанным чурбаном и одновременно с этим таким чутким. Людвиг полностью повиновался этой руке, тянущей в его же спальню, опрокидывающей на его кровать, медленно снимающей с него одежду. — Я всегда могу уйти. — Красные глаза неотрывно вглядывались в лицо младшего, Гилберту даже не нужно было смотреть, что делают его пальцы — всё получалось идеально на автомате. Людвиг вновь помотал головой и потянулся к чужим вещам, желая не отставать от брата, всем своим видом крича: «Я тоже хочу! Я участвую!», пусть нервную дрожь унять и не получалось. Гилберт принял такой ответ. Он помог стащить с себя футболку и домашние штаны, в последний момент вытащив из кармана небольшой тюбик лубриканта. И почему-то именно это успокоило Людвига. Нет, ему было по-прежнему волнительно, но знать, что брат не меньше этого ждал, что готовился — оказалось очень важно. Едва они закончили с одеждой, как Гилберт затянул его в нежный и чувственный поцелуй, такой мягкий, как самый первый. Он ластился под руки младшего, как делал это уже не раз, подбадривая, призывая его к действию. Людвиг очертил кончиками пальцев чужие ключицы, слегка сжал шею, притягивая брата ещё ближе, повёл вниз по груди, задевая соски, на поджимающийся живот, чувствуя, как работают мышцы пресса, и наконец-то касаясь бледно-розовой головки. Осознание внезапно вспыхнуло в голове — этот член через несколько минут будет внутри него. Он уже не раз обхватывал его руками, губами, пару раз пытался даже горлом. Но вот сегодня он весь будет в нём, в его заднице. Единственное, что приходило ему на ум по этому поводу — слово «странно». Это не было «плохо» или «прекрасно», уже даже не «страшно», но именно «странно». И почему-то Людвиг совершенно не был против. Он вновь обхватил чужую шею и потянул брата на себя, откидываясь назад. Гилберт ненадолго замер, опять внимательно осматривая его лицо, пришёл к каким-то выводам и немного сменил положение своего тела на более удобное. Затем он оглядел пространство вокруг, Людвиг подумал, что тот потерял в одеяле смазку, но Гил потянулся к одной из подушек, и как только она оказалась у него в руках, легонько похлопал по чужому бедру. Младший послушно выполнил просьбу, позволяя устроить подушку под своей поясницей, а после, пусть и смущаясь, но без напоминаний развёл ноги в стороны, предоставляя брату пространство для дальнейших действий. Гилберт не спешил. Казалось, что он и вовсе лишь любуется. Людвига эта мысль немного позабавила — как будто было на что любоваться. Он приподнялся, чтобы снова поцеловать старшего, привычные действия отвлекали, не давая тревоге вновь расползтись по сознанию. И Гил не стал ему отказывать. Он не стеснялся ласкать тело Людвига всеми доступными ему способами, даже пустил в ход зажатый в ладони тюбик, словно случайно касаясь прохладной упаковкой разгоряченной кожи. Гилберт любил такие маленькие игры и старался по возможности пробовать разные приёмчики. Людвига они заводили не меньше, ему казалось, что весь испытанный им за сегодня страх переродился в возбуждение. Они ещё даже не приступили к «основному блюду», а его член уже был каменным и капал предэякулятом на живот. Гил тоже заметил небольшую лужицу и широким движением языка слизал её, попутно проходясь по головке. Удержать стон было невозможно и старший довольно хихикнул на это. А после неожиданно насадился на член ртом до упора, вызывая новые стоны. Людвиг не смог понять, в какой момент брат успел распределить смазку по руке и даже согреть почти до температуры тела, но точно почувствовал проникновение в себя первого пальца. Это было не самое восхитительное в мире ощущение, но вполне терпимое, всё же сегодня он пытался сделать это самостоятельно, однако сдался уже на втором пальце. Гилберт по-прежнему не торопился, он с громким чпоком выпустил член из плена своих губ, немного подумав, слегка подул на него, запуская по телу брата приятную дрожь и ещё раз благодарно поцеловал его. Второй палец вошёл чуть сложнее, руки у Гила были тоньше и ощущались менее болезненно, чем свои. И всё же ощущались. Мышцы непроизвольно сжимались, и на попытку расслабиться у Людвига ушло несколько минут. Благо Гилберт активно в этом помогал. Он периодически добавлял лубрикант, так что тот уже начинал неприлично хлюпать, гладил его тело везде, где мог дотянуться левой рукой, целовал живот, бёдра, член, яички. И это было настолько хорошо, что Людвиг уже был готов просить перейти к более активным действиям, но Гил сделал совсем неожиданное. Не до конца вытащив, но чуть разведя пальцы, он склонился лицом ещё ниже и надавил на колечко мышц языком. Это было так чертовски интимно, так лично и непристойно, что Людвиг едва не свёл ноги вместе, инстинктивно пытаясь закрыться. Собственная рука зажала рот, глуша наиболее сильные крики. Третий палец проник на удивление легко, после пережитого острого удовольствия тело было готово позволить творить с собой что угодно. Но Гилберт всё ещё осторожничал, словно боялся навредить одним неловким движением. Людвигу было сложно понять, почему брат медлит, лишь новая неожиданная волна, нервным импульсом прошившая его целиком, дала ответ — простата. После этого Людвиг был готов сам повалить Гилберта и наконец-то насадиться, однако тот вновь сработал на опережение. С очередным пошлым звуком пальцы покинули его задницу, а брат придвинулся ближе, ещё сильнее склоняясь над ним. Гил нанёс остатки смазки на член, а после направил себя, прижав орган к анальному отверстию. Короткий взгляд глаза в глаза, как последняя возможность повернуть вспять, и Гилберт чуть сильнее надавил бёдрами. Горячая плоть, медленно проникающая в него, не могла по ощущениям сравниться с пальцами. Это было совсем не так, это было гораздо сильнее, острее, больше. Людвигу казалось, что это не закончится никогда, это было так глубоко, так ощутимо, что, когда их бёдра всё же соприкоснулись, он не был уверен, что его разум выдержит ещё хоть раз. Гилберт замер, возможно даже дышал через раз, потому что в этот момент для Людвига он казался античной статуей. Твёрдый, прекрасный, всемогущий. Лампа нимбом подсвечивала его волосы, словно это от него самого исходил божественный серебристый свет. Словно Гил являлся этим светом. Материальный и совершенно недосягаемый. Людвиг всё меньше понимал, почему он? Почему Гилберт из всех возможных вариантов выбрал своего неловкого брата. Гил ни разу не дал ни единого намёка на это, но всегда был рядом, когда это действительно было нужно. Вот и сейчас он наклонился, прижимаясь ещё ближе, давая ощутить вес своего тела — как очередное доказательство реальности происходящего. Первая фрикция слилась с новым поцелуем. Затем ещё и ещё, снова и снова. Его движения были максимально плавными, аккуратными, но вместе с тем до ужаса чувственными. Гилберт никогда не говорил о происходящем между ними вслух, но каждый толчок отдавался клятвой: «Люблю! Люблю! Люблю!». Гил коснулся его лица кончиками пальцев, и Людвиг осознал, что у него из глаз текут слёзы. Краска румянца мгновенно залила щеки. Брат на это лишь самодовольно улыбнулся. Постепенно Людвиг всё больше смелел: руки обхватили чужие плечи и затылок, бёдра всё более и более удачно двигались в такт задаваемого старшим ритма, он даже позволил себе оставить на ключице брата небольшой засос. Гилберт тоже ускорился — размеренный темп постепенно превратился в пытку для обоих. Сладко, но немного излишне для первого опыта. Шлепки были почти неслышны из-за небольшой амплитуды, но для Людвига и этого было много. Так хорошо, как никогда в жизни. Гил постепенно нашёл идеальный угол стимуляции, и младшему уже хотелось выть от переизбытка ощущений. Он кончил немногим раньше Гилберта, брат же продолжил фрикции, усиливая эффект от оргазма. Уже будучи сам почти на пике, он вышел из расслабленного тела и после пары движений рукой спустил в свой кулак. Людвиг был почти готов отключиться, когда Гил притащил влажное полотенце и принялся смывать с него следы их близости. Уже сквозь сон он ощутил легкое прикосновение губ к виску. К моменту, когда Гилберт вышел из комнаты, младший уже крепко спал.***
Людвиг дëрнулся и едва не свалился с кровати. Он всë-таки уснул. Вот только вместо бодрости сон подарил ему разбитость и стояк. Прекрасное сочетание. Просто восхитительное. Часы показывали, что день уже почти перетëк в вечер. Дождь немного сбавил напор, и Людвиг позволил себе открыть окно. Колкий ветер ворвался в комнату, разбавляя спертый воздух. Парень стоял на сквозняке, пытаясь надышаться запахом влажной улицы — так для него пах Гилберт. Дождем и ветром, пускающим мурашки по коже. Людвиг подставил руки, ловя воздушный поток и мелкие брызги. Пальцы почти мгновенно замёрзли и начали болеть. Ему это было нужно. Это помогало проверить, реально ли всë вокруг или иллюзия воспоминаний окончательно поглотила его. Иногда он не хотел ничего чувствовать, не хотел покидать тот мир, что был для него второй реальностью. Иногда Людвиг думал, что лучше бы забыл всё это. Один раз же уже получилось, так почему теперь мозг решил, что нужно поставить последние пять лет на повтор? Парень закрыл окно и после недолгих раздумий зашёл в чужую спальню, сразу же ложась на кровать. Последний клочок воспоминаний связан именно с ней.***
Когда-то это была комната мамы, потом её занял Гилберт. Людвиг бывал тут очень редко — не было особой необходимости. Но его двадцадый день рождения они закончили здесь. После памятного первого опыта Людвига в роли принимающего, Гил перестал сдерживать его порывы, больше не отказывая в каких-либо формах близости. Они успели опробовать многое, в пределах разумного, конечно, на особо извращенные эксперименты младшего пока что не тянуло, а старший не предлагал, ограничиваясь тем, что практикуют многие другие пары. Логичный шаблон развития подошёл к концу. Поэтому к началу октября Людвиг уже всю голову сломал, что именно брат захочет привнести в их отношения на этот раз. Фантазия выдавала всё более и более сумасшедшие варианты, половину из которых парень надеялся не испытывать на себе вообще. Но сегодня Гилберт предпочел классику. Поначалу Людвиг не мог расслабиться и полностью отдаться процессу, однако подвоха не происходило. И младший всё активнее перехватывал инициативу, а когда Гил опустился в коленно-локтевую, максимально эффектно прогибаясь в пояснице, все опасения попросту пропали, уступив место возбуждению. Старший не часто позволял себе стоны, предпочитая если и издавать звуки во время секса, то сходные скорее с рычанием. Но сегодня Людвиг наслаждался его максимальной отдачей. Громкие мелодичные звуки срывались с губ всякий раз, как они оказывались незаняты поцелуями. Гилберт откровенно кайфовал, подмахивая ягодицами навстречу движениям брата, который с некоторой долей властности придерживал его за шею, создавая дополнительную точку опоры и одновременно стимулировал член, периодически сжимая у основания, чтобы растянуть общее удовольствие. К концу оба были прилично вымотаны и тяжело соображали, однако совершенно не жалели о произошедшем. Сил было немного, хватило лишь на то, чтобы добыть коробку салфеток из-под кровати, привести себя и брата в порядок, а после совершить едва ли не героический рывок, чтобы добраться до своей комнаты. Но в процессе подъема возникло неожиданное затруднение: казалось бы, уже заснувший Гилберт весьма проворно повалил младшего обратно, для верности закинув на него сверху и руку, и ногу. — Сегодня спи здесь. Сонливость у Людвига мгновенно пропала. Внезапное осознание ударило его током, а брат самым наглым образом преспокойно отрубился. До этого дня они ни разу не спали в одной кровати. Совместно проведённые ночи всегда были бессонными, а отдыхать Гилберт непременно уходил к себе, оставляя младшего в одиночестве. Но сегодня… Он позволил… Людвиг и не догадывался, насколько ему это было нужно. Возможность проснуться вместе, лениво поцеловать сонного Гила, чувствовать его размеренное дыхание и ритм сердца, когда он вот так тесно прижимается. Ради такого не жаль и руку отлежать. Он ещё долго лежал, наблюдая, как брат морщится во сне — совсем не такой как днём — и, когда утром проснулся, Гилберт был совершенно бодр и свеж. Наверняка успел уже сбегать в душ. Но всё равно вернулся к нему. На лице Людвига расцвела улыбка, и судя по выражению старшего, он почти догнал его в самодовольстве. — Давай не будем ждать твоего дня рождения. Я уже всё обдумал сегодня ночью. Хочу спать и просыпаться рядом. — Раньше Людвиг не задумывался над этим, возможно в силу возраста или более волнующих его событий, но сейчас осознание приходило к нему всё более ясно. Они не смогут проявить своих чувств на публике, не смогут просто прогуляться по улице, не соблюдая приемлемую для братьев социальную дистанцию. Он никому не сможет рассказать, что любит Гилберта до ужаса сильно. И если ещё и дома выстраивать эту стену условностей, то он попросту сойдёт с ума. Ему казалось, что старший раздумывает целую вечность, брови Гила сошлись не переносице, а зубы нервно покусывали нижнюю губу, но в конце концов парень неуверенно кивнул. И с плеч Людвига свалился огроменный камень. Он бы принял отказ, безусловно послушался бы, ведь просто не мог спорить об этом с братом. Но Гилберт согласился, и это значило слишком многое. Пусть будет непросто, но здесь вместе им точно будет хорошо.***
Взгляд Людвига наткнулся на стол. Всё время, что парень находился в комнате, он старался игнорировать этот предмет мебели. Однако Гилберт предпочитал аскетичную обстановку, и глазам больше особо не за что было зацепиться. И вовсе не потому, что на нём лежал один очень важный предмет. Людвиг нашёл его три месяца назад — забавное число — самый обычный тетрадный лист бумаги, исписанный с одной стороны. Стихи. До того дня он даже не подозревал, что его брат это умеет. Они были неплохие… Послышался хлопок двери. Наверное, Гил вернулся. В последнее время они почти не пересекались, даже когда оба находились внутри квартиры. Только привычные бытовые звуки выдавали его присутствие, да изредка замечаемые Людвигом на периферии зрения белая макушка и алые всполохи глаз. Они не разговаривали, не ужинали вместе, не смотрели фильмы. Возможно потому, что Гилберта похоронили три месяца назад. Его тело нашли совсем недалеко от их дома простые прохожие. Слишком бледного, но ещё даже не холодного. Он уже не подавал и малейших признаков жизни. Врач в заключении написал несколько заумных слов, что для обычных людей звучало как «остановка сердца». Одного взгляда в его медкарту было достаточно, чтобы предположить вероятность такого исхода, как восьмидесятипроцентную. Достаточно кому угодно, но не Людвигу. Стихи были неплохие, и парню они совершенно точно не нравились. Это была предсмертная записка, написанная немного дрожащей рукой. Но никто, кроме него этого не видел. «При таком диагнозе и образе жизни ваш брат довольно долго прожил. Но это неизбежный результат.» «В этом никто не виноват. Прекратите поиск того, чего нет и быть не может.» «Это очевидно, молодой человек.» «Не самоубийство, просто несчастный случай.» Врачи и полиция наперебой твердили ему одно и тоже. Будто они вообще могли знать, на что способен Гилберт Байльшмидт, если сильно чего-то захочет. Людвиг не сомневался, ничто не было случайностью: ни место, ни время, ни метод — идеальный просчёт. Он только никак не мог понять почему. Где они свернули не туда, где случилась та самая ошибка, что привела его сегодня сюда? Но записка не только веяла могильным холодом, было в ней ещё кое-что, вызывающее трепет и боль. В ней Гил обещал, что всегда будет рядом. — И вот я остался. — Людвиг не знал, как, это было возможно, но этот голос был серым и ровным, как надгробная плита. Его Гилберт так не говорил. Но знал ли он вообще, что написанные им слова сбудутся буквально? — Конечно знал. Я всегда и всё знал. Людвиг повернулся к дверному проёму, чтобы встретить там облокотившегося на косяк брата. Он был всё так же бледен до ужаса, а красные глаза горели, как маленькие лампочки. — Почему ты не сказал? Почему даже не оставил какого-нибудь намёка, подсказки? — Он понимал, что бесполезно говорить с фантомом. Это не Гил, и уж точно не что-то паранормальное, пустой плод его больной фантазии, знающий не больше его самого. Но сейчас Людвиг до невыносимого хотел услышать ответ. Хоть от кого-нибудь. — А может я говорил, может оставил, просто ты в упор ничего не видишь и не слышишь. — Не-Гилберт повысил голос, едва ли не крича обвинения в лицо. — Может ты просто идиот? В длину вымахал, а мозги меньше, чем у пятилетки? Людвиг не нашёлся что ответить. Уже три месяца, каждый день подряд он прокручивал в голове все слова, фразы, жесты и не мог найти того самого знака, когда следовало бить тревогу. Он мог бы спасти брата, если бы не был столь глупым. — А если раньше? Если подсказка была ещё раньше? — Теперь не-Гилберт оторвался от стены и стал прохаживаться по комнате, привлекая к себе взгляд. Или наоборот следуя за ним. — Смерть мамы? Фантом пожал плечами, конечно он не помнил, так же, как и сам Людвиг. — Со стихами что-то не так. — Головная боль начинала потихоньку зудеть на периферии, но он упорно игнорировал её. — Конечно. Это не стихи, это шифр. Думай, где может быть ключ. — Не-Гил вновь посмотрел на него, как на дурачка. — Что если он здесь же, только спрятан, чтобы его сразу не увидели? — Ага, ещё скажи, что из бумажки надо оригами сложить. Я бы догадался, что ты такое не решишь. Людвиг вновь не ответил, уставившись в бумажку. Фантому, впрочем, ответ и не был нужен. Странные стихи. Гил писал их, готовясь умереть, нервничал. Но что-то тут было не так. Какая-то деталь, что… — Вот тут у меня рука совсем не дрожала. А здесь слова снова скачут. Как будто эти строчки пьяный писал. — У тебя и пьяного почерк… Воспоминание всплыло из глубин само собой: действительно далеко не трезвый Гилберт прятался от матери в их общей комнате. Мельком заглянув, она не стала отвлекать младшего от домашнего задания и ушла искать старшего дальше. Гил выбрался из-под кровати и ласково растрепал брату волосы, благодаря за молчание. — Можешь помочь? — Людвиг смущенно подтолкнул тетрадь, чтобы Гил мог получше разглядеть задание. — Вслух давай, я строчки не различаю. На удивление, интеллект в отличие от органов чувств работал отлично, и Гилберт не только на пальцах разобрал и объяснил проблемное задание, но и помог записать его правильно. Учительница тогда только вздохнула и уточнила, как Людвиг себя чувствует. Спустя некоторое время до него дошло, что фрау Гроссен учуяла от бумаги запах алкоголя, а каллиграфический почерк выдал помощника с головой — об этой особенности старшего Байльшмидта знал почти весь педсостав. Людвиг тщательно перечитал кривые части: «подошвы», «н», «е», «ставят», «под», «бьется» — дальше была идеально ровная строфа и ниже снова набор: «В конце», «я иду», «по тонкому», «её там нет». Отдельно в последней строчке значилось «я для тебя». — Тебе не кажется, что это какой-то бред? Я такого придумать не мог. — Не-Гилберт сложил руки на груди и продолжил вышагивать за спиной Людвига. — Кажется, но это хоть что-то. — Он перечитал весь набор вместе, по-отдельности каждое слово и букву. — «Подошвы ставят» или «не ставят», «я иду». — Парень машинально бросил взгляд на свои ноги. Странные бессмысленные ребусы. — Тут чëрточка посреди строки. — Фантом ткнул в нужное место. А если «подошвы не ставят под»? Под что? Оба оглядели комнату: стол, за которым они расположились, кровать, небольшой бельевой шкаф, и единственная не вписывающаяся вещь — оставшийся от матери трельяж. Объемный и пустой. На одном из малых зеркал тонкой паутинкой бежала трещина. — Где-то здесь. — Людвиг не понял, произнёс он это сам или?.. Парень одёрнул себя — сейчас это не важно. Ящички ничего интересного не содержали, они вообще ничего не содержали. Но "В конце" — позади самого нижнего в углу проглядывался странный механизм: деревянные клавиши, как у фортепиано, различались длиной и шириной. "Иду по тонкому". Пальцы перебором вдавили наиболее узкие, и из открывшейся щели выпал маленький ключ. Замочной скважины внутри не наблюдалось. — Я же сказал «её там нет». — Людвиг не спорил. Ни с Гилом, ни с собой. Его внимание привлёк ключ — такие завитки он уже где-то видел. Нужный ящик обнаружился в кладовой так же в самом незаметном углу. Замочек легко поддался, являя содержимое Байльшмидту. Первой в глаза бросилась плотная пачка купюр — Людвиг даже не мог предположить, сколько здесь, но явно хватило бы прожить без работы лет пять, при этом не экономя. Под ней лежала целая стопка паспортов, в каждом более менее совпадала только фотография. Несколько минут парень сидел в шоке. Поддельные документы. Его брат подделывал документы. Для чего? Как он зарабатывал эти деньги? Людвигу отчаянно захотелось закрыть всё обратно, а после сжечь этот ящик Пандоры. Не этого он ожидал. Точно не этого. — Я был тëмной лошадкой. Хе-хе. — Гилберт навис над младшим. — Ты же не думал, что мне было легко нас обеспечивать. Наркотики, проституция, подпольный терроризм… Не выдержав этого потока откровений, Людвиг замахнулся и со всей силы впечатал кулак в чужую скулу. Гил неплохо приложился о стенку и вновь раздражающе захихикал. Как он мог? Младший три месяца его оплакивал, а… Пелена злости схлынула, и в мозг вернулись некоторые здравые мысли. Не Гилберт. Это не его брат. Всё гораздо хуже — это то, как он представляет брата. Стыд вперемешку с виной неприятно душили изнутри. И чтобы хоть немного ослабить их, Людвиг вновь заглянул в тайник. На самом дне лежало несколько толстых тетрадей и записка. «Если тебе приходится читать это, значит моя паранойя всё же победила. Это мои дневники. Последние из них. Надеюсь, ты меня поймёшь» Ком сильнее сжал горло. Что теперь? После всех этих мыслей, он не знал, что заставит чувствовать себя хуже: если они хоть частично подтвердятся или полностью опровергнутся. Кто из них настоящий монстр? Самая верхняя тетрадь имела несколько закладок, кропотливо пронумерованных. Людвиг взял её в руки, заложил палец на нужной странице, но ещё несколько секунд собирался с мыслями, прежде чем открыть первую запись. «Психотерапевт предложила вновь начать дневник. Я не вижу от этого пользы, но лучше так, чем бездействовать совсем. Теперь я каждый раз заполняю сразу два. Настоящий и тот, что могу показать ей. В конце концов я не имею права поступить как мама, не сейчас, когда Лютц ещё такой маленький. Я обязан бороться с этим хотя бы ради него.» Людвиг обратил внимание на дату — месяц со смерти матери. Выходит, тоже суицид… Он помнил, что брат тогда был совсем сам не свой. Но реальное состояние старшего открывалось ему только сейчас. Он пролистнул до второй записи. Между ними было почти три года разницы. «Очередной мозгоправ — очередной дневник. Хочется швырнуть в него всеми этими томами. Я заказал новый паспорт у Карьедо, кажется уже пятый по счёту. Тони считает, что это зависимость. Как будто плохо иметь запасные! В следующий раз закажу у кого-нибудь другого, слишком этот испанец ведёт себя подозрительно. Но сначала стоит поменять таблетки.» «Параноидная шиза с манией величия. Как же, ага… У Великого Меня её просто не может быть! Хе-хе. Прописали новые «вкусняшки». Буду пить им назло! Пусть подавятся.» Очередная пометка стояла следующим днём после его шестнадцатилетия. «Я облажался. Крупнее и быть не могло. Больше года эти колеса отлично работали, я почти поверил, что моя кукуха теперь крепко привязана. А теперь это. Я сорвался, я поцеловал его! Нёс какую-то чушь. Мама, за что ты так с нами? Я нашел твой тайник. Почему ты просто его не уничтожила?! Какая же ты всё-таки сволочь… Я простил твой побег, я бы даже не злился за себя, но, честное слово, ты и дядя… Лучше бы ты сделала аборт. Тогда бы я не прочитал это, я бы не поцеловал его, случившееся — твоя вина. Как ты могла оставить Лютца с таким чудовищем?!» Не-Гил вновь оказался рядом, никаких следов удара на нём не было. — Мой отец — наш родной дядя, представляешь? Поэтому она и не говорила про него никогда. — Он присел рядом, наваливаясь на плечо Людвига. Сейчас он был теплым. — Поэтому моя медкарта похожа на пособие для начинающего врача. Я попросту генетический урод. Байльшмидт-младший хотел возразить, но брат лишь кивнул на свой дневник, прося читать дальше. Теперь записи шли чаще. «Сегодня Лютц меня почти поцеловал. А я уже надеялся, что моя ошибка давно им забыта. Но нет. И я совру, если скажу, что сам этого не хотел. Я помнил об этом каждую секунду своего существования. Я иду по твоим стопам, мама. Не уверен, что смогу выбраться. Скажи, ты пыталась? Или сразу опустила руки? Мне ты такого выбора не оставила. В отличие от тебя, я брата не брошу! Я выращу из него настоящего мужчину. В конце концов он единственный нормальный в нашем цирке уродов.» «Неделю назад это всё-таки случилось. Чувствую себя последней мразью, монстром, тварью. Колеса дали сбой. Я стоял возле его кровати. Не помню, как оказался там, но знаю, это мог быть не последний раз. А если бы я пришёл с ножом?! Я не помню, о чём думал в этот момент, кажется меня остановило только имя, произнесенное Лютцем во сне. Моё имя. Меня разрывает на части. Я не могу без него, не имею права бросить и тем более обязан уберечь брата от себя. Я не знаю, что делать. Возвращение было тяжелым, ещё тяжелее будет уйти вновь. Моё сердце всегда будет с ним. Но я знаю, он хочет больше. Ему мало поцелуев. Мама, кажется, ты утянула нас обоих.» Людвиг помнил тот день, ему приснился весьма жаркий сон, и именно тогда он решил, что нужно действовать. Брат всё крепче прижимался к нему, словно хотел доказать, что никуда не уйдёт. Людвиг верил. Осталась последняя закладка. «Это моя последняя запись. Сегодня я сам вынес себе приговор и обязан его исполнить. Моё присутствие в жизни Лютца всё больше ставит его под угрозу. Знаешь, мама, несмотря ни на что он прекрасный человек, даже ты не смогла его испортить. Но не меня. Утром я нашёл возле нашей кровати нож. У меня снова провал в памяти. Не знаю, что его спасло, но так продолжаться больше не может. Сегодня я сделаю это. Прощай, мой маленький Лютц. Надеюсь, прочитав всё это, ты сможешь меня простить.» Гилберт исчез. А Людвига окатило холодом. Тошнота резко подступила к горлу, мешая дышать. В голове была только одна мысль: «Нож. Нож. Нож.» Тот самый нож. Педантизм, аккуратность, чистоплотность, ответственость... Все качества, что брат, несмотря на собственный взбалмошный характер, вбивал в него с самого детства. То, за что Гилберт им всегда гордился. В тот день... Первый и последний раз в жизни Людвигу попалась бракованная консервная банка. Первый и последний раз в жизни он взял тот нож, чтобы открыть её в своей комнате. Первый и последний раз он пренебрег заведенными братом правилами. Так просто не может быть. Не должно. Не бывает. Его память была похожа на чертово решето: Людвиг не помнил мать, не помнил, куда в тот самый день делся нож, он не помнил, как теперь тот оказался у него в руках. Боль в проткнутой шее он не успел запомнить.