Глок

— Выстрели. Слова холодно срываются с дрожащих губ. Твёрдо, решительно, а рука вскидывается, направляет чужую отточенными движениями. Ледяное дуло «Глока» касается его кожи, что бела, словно бумага — вот-вот протрётся. Пузатые капли, оставляющие за собой кровавый шлейф, смотрятся куда более пугающе, выделяются. Выделяются и высохшие ссадины, однако куда сильнее в глаза бросаются свежие. Но его взгляд переплёвывает все вышеперечисленное, переплёвывают и плотно сжатые в тугую нить губы. — Я прошу тебя: стреляй. Чужая рука дёргается, дёргается и табельное чудом не выскальзывает из гуляющих пальцев. Его надломленный голос врезается в сознание раскалённым лезвием, ювелирно сепарирует каждый сантиметр. Олегсеева рука, сам Олегсей настроены решительно — фаланги пальцев усердно цепляются за дуло, не дают ему уплыть в сторону. Ровно посередине, в цель. Взгляд его прошивает Антона обжигающим холодом, вопиющим ужасом, что остервенело бьется за точеными прутьями грудной клетки. Что-то омерзительное подкатывает к горлу, отравляет ротовую полость своей кислотой. — Иначе я сделаю это сам, я клянусь. Пробирают мурашки. Обоих пробирают, как и холод — ветер завывает где-то за заржавелыми стенками. Листы металла безбожно погнуты, ветру ничего не стоит протечь через них, ничего не стоит оглушить обоих своей силой. — Я не нажму,— Антон глядит с плавающей нерешительностью, застывшим ужасом в глазах. Не может, в груди что-то скрежещет, голосовые связки будто бы дрейфуют. Холод вновь прошибает его, когда родные узловатые фаланги хватаются за его руку, задерживают ее в воздухе — не дают свести прицел. — Ты знаешь, что со мной будет. — Я знаю. Хлопья пыли забиваются в нос, заржавевший металл будто бы специально лязгает, сводит с ума. Ноги задеревенели, руки, торс — абсолютно всё. Взгляд сфокусировать невозможно, как ни старайся. Но Антон не перестаёт пытаться, Антон старается, все никак не может наглядеться. Взгляд у Олежи живой, черт возьми, живой. Но глаза, казалось, сделались на несколько тонов темнее, даже при свете мигающего на бочке светильника они не горят. Тусклые, так и льётся горечь, своей вязкостью застилает взор. Горечь, отчаянье, элементарный страх. Антон взглядом цепляется за живой румянец на его щеках — пока ещё горит. — Я все равно умру. Завтра или послезавтра — неважно,— орудует фактами, режет, проделывает дыры, через которые стремительно выливается светлое, что чудом он хранил в своей душе,— Это буду не я. Я прошу тебя — застрели, бога ради, я не хочу становиться... этим! Вновь Антонов взгляд будто бы магнитом тянет его рука. В частности — тошнотворно пузырящийся укус, гной, вперемешку с запёкшейся кровью. Принимать не хочется, хочется убежать, позабыть о реальности. Убежать вместе с ним, забрать из этого кошмара. Увезти в их родную квартирку, рухнуть в воздушную постель, целовать долго-долго, смеяться. Чтобы не было этой чертовой нечисти, чтобы сгинули эти лагеря, солдаты. Чтобы его глаза вновь горели, искрились. Чтобы в спину не дышала ледяная угроза, тыкавшая косой в спину. — Олеж… — Я хочу умереть от твоей руки, я не хочу терять себя в грёбанной агонии. — Ты… ты ведь знаешь, что я люблю тебя? У Душнова глаза слезятся, белки приобретают более красные прожилки. Продолжает крепко поджимать губы, дрожать, словно флаг Цикад на самой верхушке обтекаемого купола. — Больше чёртовой жизни я тебя люблю,— кривая, ломанная улыбка подпрыгивает на его лице. Изломанная, но искренняя, казалось, способная озарить это тёмное помещение, совсем сюда не вписывающаяся. В помещении никогда не выветривается запах гнили, на этот заляпанный измученный пол до безобразия редко брызжет солнечный свет, но его улыбка все равно делает это место привлекательнее,— И сжирать я тебя не хочу, других тоже как-то не особо. А я сожру тебя, черт возьми, сожру, и уже далеко не в переносном смысле. Грубая рука скользит по сбитой скуле, шершавыми подушечками пальцев обводит поражённый район. Казалось, Олежа расслабил напряженную руку, значит Антон спокойно может спрятать пистолет, похоронить его под покровом грязных джинс. Но хватка его и не думала ослабевать, да и сам Антон уже ни в чем не был уверен. Он прав — умрет. Он умрет в агонии, потеряет себя, споры сожрут его, не оставят ничего, что принадлежало ныне ему нетронутым. Очернит, омрачит, изуродует. Антон считает свои мысли тошнотворными, непростительными. Антон противится им, Антон не желает и минуты более думать о смерти любимого, не желает жать на спусковой крючок. Мысли кольцом сдавливают его шею, полосят, перекрывают дыхательные пути. Антону хочется принимать взгляд его хрустальных ясных глаз, хочется видеть выточенные, такие родные черты его лица по утрам, по ночам, черт возьми, всегда. Мысли о том, что совсем скоро его глаза потускнеют ещё сильнее, что тело его окоченеет, бархатная ныне кожа омертвеет, а губы его больше не содрогнуться в очаровательной улыбке вызывают омерзительную тяжесть в животе. Сухое и липкое вновь подступается к горлу, тёмные щупальца ужаса по-хозяйски обвивают его лёгкие, что не в силах более принимать насквозь пропитанный гнилью и пылью воздух. — Я не хочу, Олеж, я не… — Так надо. Увы, ничего тут уже не сделаешь. Секунда за секундой утекают в никуда, изворачиваются, ускользают. Антон старается не моргать, терпит хлопья пыли, что раздражают слизистую его глаз. Ожидает, пока образ его утонет в радужке, отпечатается. Антон слишком хорошо знает его, с закрытыми глазами может описать каждый сантиметр его тела, помнит его до мельчайших подробностей. Где сколько родинок, где оставалась небольшая сыпь, причины и местоположение где затянутых, а где и не особо шрамов. Но наглядеться, насытиться не может, не может смириться. Будто бы в прострации, находится в чем-то вязком, но руку держит крепче. Та уже давно затекла, слишком долго продолжают ныть мышцы. Но он вскидывает её чуть выше, ведет массивным углом локтя, заставляет дрожать чуть сильнее. — Олеж… Я, блять…— голос срывается, звучит нечётко. Но нужно сказать, это сжигает его изнутри, дотла, разрывает его на куски. Нужно высказать, Звездочкин хочет, чтобы тот знал,— Я люблю тебя, я всегда любил тебя до безумия, я люблю и буду любить… всегда буду.

 Противно. Противно от своих мыслей, желудок отвергает омерзительный запах, стоящий в помещении. Отвергает ситуацию, картинки, что с силой вбиваются в стенки черепа. Казалось, хотят выбить, заставляют мозг внутри гулять из стороны в сторону. Этим можно бы было оправдать тошноту, бурлящий желудочный сок и нестерпимое жжение в районе груди, кислотную вечеринку. — Я верю в тебя, родной. Прогремел хлопок. Он все ещё грохочет в черепной коробке, звенит, бьётся о стенки. Хлопья пыли тут же отлетают в стороны, зверьки копошатся за содрогнувшимся металлическими листами. Что-то глухо ударяется о выпачканный и измождённый пол, что-то с гулким железным звоном бьется о него же следом. В горящем светильнике что-то заскрежетало, а затем тот несколько раз мигнул, продолжая лить свой искусственный свет. Перед собой Антон видит вопиющее ничего, темень — ничего больше не осветит ему путь, больше ничего.