50 оттенков Серого или то самое тату

— Когда ты удалила? — Пару месяцев назад… Но я перенесла ее в другое место. Туда, где никто не увидит… Пусть останется у меня.

— Спокойной ночи, Эда Йылдыз, — твёрдая речь, прямой взгляд, гордо расправленные плечи, чуть вздёрнутый вверх подбородок — стандартный набор спокойного и уверенного в себе Серкана Болата. У него почти получалось держать лицо, вот если бы ещё так не потели от волнения ладони, которые он предусмотрительно спрятал в карманы брюк. — Спокойной ночи, Серкан Болат, — дрогнувший тихий голос, смотрящие прямо в душу полные надежды глаза, слегка приоткрытые губы, с которых так и норовили сорваться слова приглашения — эмоциональная и чувственная натура Эды Йылдыз, в очередной раз готовая понять, простить и крепко прижать к своему пустившемуся вскачь сердцу… Три… Он — слишком осторожен, боясь опять спугнуть ее. Два… Она — чересчур нерешительна, опасаясь вновь ошибиться в нем. Один… Они — безумно влюблены, но оба безмерно изранены. Ноль… Между ними снова дверь, которую она захлопнула перед ним, устав держать ее открытой и ждать его первого шага. А он? Он просто смотрел на разделяющую их деревянную преграду, а перед глазами по-прежнему стояло ее лицо: немного бледное, встревоженное, но, как всегда, невероятно прекрасное. Серкан мог сказать без всяких сомнений, что годы не властны над ней — Эда стала ещё соблазнительней, ещё притягательней, ещё женственней. Материнство подарило ей внутреннюю наполненность и тот тёплый мягкий свет, вспыхивающий на радужке её больших чёрных глаз, когда она с любовью смотрела на их дочь. Он заметил это сразу, как только увидел ее там, в саду, где среди зелени кустов и деревьев она сверкнула, словно солнечный зайчик, в своём ярком оранжевом наряде. Ослепительная, эффектная, невесомая, неспроста ему тогда почудилось, что она — это видение, настойчиво преследующее его на протяжении последних нескольких дней. Но затем он услышал своё имя, разрезавшее воздух звонким неверием. Это и вправду была она, Эда, его девочка-звезда, так долго скрываемая от него тучами серых будней. У неё была другая прическа — обычно распущенные непоседливые локоны были заколоты кверху, подчеркивая идеальный овал её лица, переходящий в длинную шею, а отрезанная чёлка шаловливо кучерявилась на лбу. В широко раскрытых оленьих глазах мгновенно скопились слёзы, и она с изумлением выдохнула его имя через приоткрытые, чуть дрогнувшие в улыбке губы. Это точно она!!! Ни у кого во всем мире нет больше таких ямочек на щеках, одновременно соблазнительных и абсолютно невинных. Она быстро подошла к нему, словно фея, порхающая с цветка на цветок, и обняла так искренне и волнующе, будто на самом деле была невероятно рада видеть его… А он? Он, вновь коснувшись ее через столько лет, понял, что больше не сможет без нее… Нет, понял это он много позже, а сейчас скорее почувствовал. Почувствовал ту лёгкость и окрыленность, которую всегда ему дарило ее присутствие, словно не было в его жизни проблем, забот и болезней. Словно, взяв ее за руку, он сможет последовать за ней в ее волшебную страну, где круглый год светит солнце, цветут цветы, поют птицы и девочка-фея делает тебя невероятно счастливым, даря свою любовь. Он знал, что это не иллюзия. Он знал, что такое необычное место существует, потому что был там вместе с ней, учился вдыхать полной грудью разноцветные ароматы жизни и наслаждаться каждым днём, каждой минутой. Он, как никто, знал про особенность Эды так влиять на человека, что все, что в нем есть прекрасного, выходило наружу… А потом? Потом волшебная страна начала тускнеть. Поначалу, сам того не замечая, он стал замазывать своим чёрным цветом радужные краски, в один день смешав голубой горизонт и зелёную траву в блеклое мутное месиво. Его фея уже совсем не летала, ее крылья отяжелели и обвисли, и ей пришлось прятать их под тёплые покрывала, в которые она все чаще стала укутываться одинокими зимними вечерами, ожидая его и засыпая в холодной неприветливой постели… А он? Он, встретив ее сквозь года, вновь увидел ее улыбчивой и сияющей, но теперь перед ним была не та задорная бойкая девчушка, образ которой он хранил в своей памяти. Она была другой — более степенной и осторожной, более закрытой и рациональной, словно она больше не летала, предпочитая ненадежности неба проверенную твердь земли… За эти пять лет она стала замечательной мамой, настоящим профессионалом своего дела, ландшафтным дизайнером с мировым именем, уверенно стоящей на ногах самодостаточной женщиной. Она добилась всего, о чем мечтала и от чего, не задумываясь, отказалась бы ради него. «Я была готова жить с тобой и в несчастье, — затылок кольнуло непрошенным воспоминанием. — Но ты этого не понял…», — машинально проведя большим и указательным пальцами от висков по лбу, словно в попытке достать из головы ненужные мысли, Серкан неспешно развернулся и направился к воротам. А он? Он сам закрыл эту дверь пять лет назад, пообещав себе больше никогда не стучать в неё, потому что понял… Еще как понял, на протяжении года молчаливо наблюдая за тем, как его любимая женщина постепенно теряла себя рядом с больным никчемным мужчиной, неспособным дать ей никаких гарантий и исполнить самую заветную мечту — подарить ребёнка… У него екнуло сердце от воспоминаний того, как же самозабвенно она рассказывала о их будущем малыше, как красочно фантазировала о том, на кого он будет похож и кем захочет стать, когда вырастет! Она радостно смеялась, представляя как они вместе будут читать ему «Маленького принца» и, признаваясь друг другу в любви, засыпать в обнимку на большой уютной кровати. А он? Он, украдкой стискивая кулаки до белых костяшек, сидел и молчал, не в силах сказать правду о неутешительных прогнозах врача, боясь в очередной раз уловить в ее глазах разочарованное смирение. Пять лет… Доктор давал ему всего лишь пять лет, а затем, с вероятностью в семьдесят пять процентов, болезнь вернётся снова, и никто не знает, сможет ли он вновь одолеть ее. Ненароком лишив ее учебы, любимого дела, работы, он не мог снова поставить ее жизнь на паузу и отказать ей в возможности быть женой и матерью, жить спокойной семейной жизнью и просто быть счастливой. Он понял, поэтому не имел права принять от неё такую жертву. Поэтому сделал выбор за неё, буквально вытолкав за дверь. Поэтому, умирая внутри, отпустил. Поэтому попытался вырвать ее из себя — с криком, с болью, с кровью… Он вырывал ее из своих легких, из сердца, из мыслей, перечеркивая настоящее, стараясь забыть прошлое и боясь смотреть в серое унылое будущее. Он был, словно живой труп, — без цели, без мечты, без любви. «Со временем станет легче, брат…», — похлопывая его по плечу, вздыхал Энгин, отводя в сторону грустный взгляд. «Сынок, главное, что ты здоров!», — пыталась подбодрить мама, прожигая его своими голубыми глазами полными боли и страха вновь потерять своего ребёнка. Страха, который появился после смерти старшего сына. Страха, который отгородил ее от внешнего мира, на двадцать лет заключив в четырёх стенах. Страха, который ей удалось побороть, но который снова вернулся в ее жизнь вместе с отъездом Эды. Наблюдая за состоянием сына, Айдан Болат возненавидела свою несостоявшуюся невестку, а он?.. Он решил не убеждать ее в обратном. По крайней мере, мама больше не говорила о ней в его присутствии, и ему, как бы это эгоистично не выглядело со стороны, было от этого чуточку легче. «Серкан, ты очень нужен нам. Соберись!», — названивала Пырыл, в отчаянии закусывая нижнюю губу по ту сторону трубки, чтобы не выболтать ему чужую тайну. Ох, как ей хотелось прийти и, взяв друга за грудки, хорошенько встряхнуть его, сказав, что он не может хоронить себя заживо, потому что отныне ему есть ради кого жить… Сириус… Его добрый, преданный друг. Если бы этот лохматый малыш мог говорить, то, без сомнения, Серкан не услышал бы в свой адрес ничего хорошего. Единственный постоянный наблюдатель их с Эдой непростой жизни и борьбы с болезнью был всецело на стороне своей новой хозяйки, демонстративно отворачивая морду от некогда спасшего его жизнь мужчины. Первое время пес спал, зарывшись в ее белый банный халат, и не давал никому возможности выбросить его, отвечая на все попытки протестующим рычанием. Но однажды, заметив, как его хозяин украдкой заворачивается в пахнущий цветочным ароматом клетчатый плед, лохматый питомец вновь подошёл к нему, лизнув его ладонь, которая тут же потрепала собаку по чёрной холке. Так они снова стали друзьями только теперь — по несчастью, вместе страдая и разделяя боль друг друга… Отрицание, агрессия, торг, депрессия и, наконец, принятие. Всего-то пять стадий? Полнейшая чушь. Серкану казалось, что он по кругу снова и снова проживал все пятьдесят, а ведь раньше он и подумать не мог, что у душевной боли может быть столько оттенков. Поначалу он решил, что если удалит из своей жизни все, что связано с Эдой и погрузится в работу, то сможет забыть и жить дальше. Он игнорировал ее звонки, не читая, бросал в корзину электронные письма, не отвечал на смс о просьбах встретиться, потому что знал — стоит ему снова увидеть ее, и он больше никогда не сможет ее отпустить… Он запечатал в коробки забытые ею вещи, подарки, их совместные фотографии и даже визитные карточки из ресторанов и кафе, куда они вместе ходили, но она все равно умудрялась напомнить о себе. Ненавязчиво, легко, искусно. Каждый день, каждую ночь, с каждым рассветом и с каждым закатом. С первым солнечным лучом, пробивающимся через вату белого облака, и с первой звездой, вспыхивающей на чёрном небосклоне. Она была в запахе его любимой футболки, которую она когда-то надевала по утрам на голое тело и которую он так и не решился выбросить; в мелодичной музыке, льющейся из колонок его машины; в цветах на лоджии его офиса, семена которых она посадила здесь на счастье и которые взошли, несмотря на всеобщее безразличие; в аромате его любимого чая со вкусом жасмина; в грустных глазах Сириуса, отказывавшегося от еды в течение недели после ее отъезда; в лимонной воде, от одного взгляда на которую у него тут же пересыхало во рту; и даже в корочке на хлебном ломте, который подавали на завтрак у его матери и который Эда всегда обрывала, предпочитая только мякиш… Будучи настроенным решительно, он даже обратился к мастеру по сведению татуировки со своего безымянного пальца, но символ их бесконечной любви упрямо не хотел стираться. Серкан отказывался от анестезии, пытаясь заглушить физической болью боль душевную, которая, в отличие от первой, все никак не проходила. Ему понадобилось около десятка сеансов, чтобы вывести из-под кожи переплетённые воедино E и S. Но, к сожалению, сколько он ни пытался вырвать из себя воспоминания об Эде, ему это так и не удалось. Они, словно настырные чёрные чернила, вывели буквы ее имени на его сердце и никак не хотели исчезать. Она была его болезнью, из-за которой лёгкие не могли вобрать в себя достаточно воздуха, приводя к паническим атакам; его аллергией, от одного упоминания которой перехватывало горло и нещадно щипало глаза; его опухолью, затронувшей жизненно важные органы и проросшей так глубоко в артерии и сердце, что, при попытке ее удаления, последнее остановилось бы в ту же секунду… Ее улыбающееся чистое лицо на глянцевых обложках журналов смотрело на него со всех газетных стендов Стамбула. Яркие заголовки о невероятном юном даровании в сфере ландшафтного дизайна, обучающемся на последнем курсе университета и уже успевшем покорить матёрых итальянских мастеров, с завидным постоянством мелькали среди материалов зарубежной архитектурной рассылки, а до боли знакомое имя все чаще восхищенным возгласом срывалось с губ заказчиков и партнёров. А он? Он в конце концов, понял, что как бы ни пытался забыть, она, даже находясь за тысячи километров, всегда будет рядом. Потому что она — солнце, воздух, кровь, бегущая по его венам. Потому что она — сама жизнь. И он научился жить с этим, больше не отгоняя от себя воспоминания, а отведя им подходящее место — специально возведённую возле дома пристройку, в которой хранилось все, что как либо касалось ее или было с ней связано: книги, ее рисунки, яркие мягкие подушки, заколки в виде цветков, оставленные на раковине в ванной, забытые ею солнечные очки, шершавые ракушки с побережья, которые они собирали вместе, бедняга Робо, которого так больше никогда не включали, оставив пылиться на полке, и, конечно, ее кольцо. То самое, которое он купил для фиктивной помолвки, не подозревая, что однажды захочет, чтобы она носила его всегда… Прошлое больше не причиняло боли. Наоборот, он приходил в это тайное убежище, чтобы найти силы двигаться дальше, подпитываясь счастьем, заключённым в этих мелких вещицах, хранивших ее частичку. Тёмное пятнышко на визитке их любимой кофейни напоминало о шоколадном вкусе ее губ, которые он просил беречь от горячего напитка, чтобы она не обожгла их, иначе он не смог бы больше целовать их. Ее некогда красная кружка, искусно меняющая цвета, сейчас одиноко чернела на самой высокой полке. Он не хотел брать ее в руки, зная, в какой цвет она непременно окрасится, стоит его ладони коснуться ее … Все в этом месте дышало ею, и он время от времени позволял себе заходить сюда и делать жадные глубокие вдохи, успокаивая ноющую в районе груди боль. Где бы он ни был в день ее рождения, он обязательно покупал для неё подарок и по возвращении, бережно упаковывая в коробку, перевязанную бантом, оставлял на видном месте, как делал всегда, когда они были вместе, будто и сейчас она в любой момент могла вернуться и, радостно вбежав в комнату, начать искать глазами свой праздничный сюрприз. Первыми ему попались на глаза летние шлёпанцы. Увидев их на витрине — желтые, с цветочным украшением — он не мог пройти мимо. Они были сделаны как будто специально для неё: цветочная композиция с веточками соломы походила на искусно оформляемые ею в прошлом букеты, а их цвет напоминал ему простенькое платье, в котором она очаровала его на их фальшивой помолвке. — Почему простота так пугает людей? — спросила она тогда. — Я думаю, что ты неимоверно красива, — совершенно честно ответил он, отбиваясь от непристойных картинок, рисуемых его воображением при виде ее бесконечных ног и изящных плеч, с которых то и дело спадала тонкая бретелька. Флип-флоп… Она легко вошла в его жизнь в обычных вьетнамках, не стараясь казаться лучше и изысканнее, чем есть на самом деле, — без притворства, без масок, без дорогой одежды и украшений. Совсем как тогда, в Анталии, когда она прилетела в рабочую поездку с одним чемоданом, в котором лежали купальники, шорты, пара футболок и шлепки. Флип-флоп… В своих коротких шортиках она была прекраснее всех разодетых девушек, окружавших их в отеле, особенно под струями холодного водопада, когда он бережно обнимал ее за тонкую талию исключительно для того, чтобы она не соскользнула с мокрых камней. Флип-флоп… Эти слова всегда отзывались в его груди двумя ритмичными громкими ударами сердца. Затем он встретил день ее рождения в аэропорту. Он был в Париже в командировке, поэтому занимался рабочими вопросами, и только под конец дня, сжимая в руке посадочный талон, понял, что на календаре восьмое мая. Он запаниковал, понимая, что, если сейчас сядет в самолёт, то не успеет приземлиться и купить подарок до двенадцати часов ночи. Сам не зная почему, он непременно хотел сделать это до того, как стрелки часов обозначат начало нового дня, будто если не успеет вовремя, то предаст память о ней. Даже не раздумывая, он сдал обратно билет, позвонил Лейле с просьбой отменить завтрашнюю встречу в стамбульском офисе и отправился на поиски самого лучшего подарка на ее день рождения. Он обошел не один бутик, пока случайно, уже на обратном пути в гостиницу, не забрел в уютное кафе и не увидел через французское окно забегаловки белое платьице, красующееся на манекене в небольшом магазинчике напротив. Он тут же представил в нем Эду — ее загорелая, блестящая кожа всегда очень удачно смотрелась в этом цвете. Может быть, когда-нибудь ему посчастливится увидеть ее в этом наряде… С тех пор он больше не позволял себе подобных оплошностей, продумывая подарки заранее. Однажды среди них оказалась книга с ее любимой романтической историей о гордой и решительной девушке и полном предрассудков высокомерном мужчине. Не зря их имена с главной героиней Элизабет начинались на одну букву, ведь она была для Эды образцом преданной любящей женщины, способной изменить не только любимого мужчину, но и его представления о жизни. И почему сюжет книги «Гордость и предубеждение» кажется ему таким знакомым?.. Красный шейный платок с инициалами ее имени от ультрамодного и невероятно популярного молодого турецкого дизайнера был заказан им за несколько месяцев до даты икс. Бедная Лейла, занимавшаяся этим вопросом, дала себе слово, что даже под дулом пистолета больше никогда не свяжется с миром моды, где каждая вещь шилась на заказ в единственном экземпляре и могла легко потеряться во время доставки адресату. Казалось, что за это время она пережила больше стрессов, чем за все время работы личным помощником Серкана Болата, и почти успела заработать нервный срыв, пытаясь успеть с подарком в срок. А самый последний и, наверное, самый значимый — это кулон в виде сердца с небольшими выгравированными на нем буквами С и Б. Он говорил сам за себя громче всякий слов и объяснений в любви, давая понять, что сердце Серкана Болата навсегда принадлежит его владелице… Он собирал эти вещи со всего мира, аккуратно складывая в подарочные коробки на полку, надеясь в глубине души, что когда-нибудь ему удастся вручить их ей. Он выставит их все перед ней на стол, зажжет высокую свечу на шоколадном кексе и увидит, как в ее глазах вспыхнет восторженный огонёк… А пока, опускаясь в ее любимое кресло, Серкан разворачивал очередное бизнес-издание с ее интервью и, улыбаясь в ответ ее обворожительным ямочкам на щеках, нежно проводил по ним подушечками пальцев. Он гордился ею, радовался ее победам, искренне желал ей счастья, с опаской читая ответы на вопросы журналистов о ее личной жизни. Он понимал, что она должна любить и быть любимой, ведь она создана для этого, и даже, как ему казалось, убедил себя в том, что готов увидеть ее с другим мужчиной, но безумно ликовал, когда, приехав на ее выпускной в Италию, увидел с ней рядом только тетю и Мело. Он не мог оставить ее одну в этот день, хоть она и не знала о его присутствии. Вновь наблюдать ее жизнерадостную улыбку, видеть светящиеся счастьем глаза, слышать заливистый звонкий смех, знать, что его девочка снова нашла себя, начала мечтать, радоваться жизни, было для него сродни прощению, даруемому после искренней мучительной исповеди, за все, через что ей пришлось пройти из-за него… Он принял и отпустил, оставив себе на память лишь их прошлое и право на то, чтобы иногда, хоть изредка подсматривать за ее настоящим, даже не подозревая о том, что все это время она делала то же самое…