Как ostro и tramontana. Часть 2: Мечтатель

Не ссорься с человеком сильным, чтобы когда-нибудь не впасть в его руки. Книга Премудрости Иисуса сына Сирахова: Глава 8

Минула переменчивая осень, началась зима с сильными дождями и резким ветром. Каждые несколько дней Леонардо выходил в сад и старательно делал записи о холоде и тепле, воздушных потоках и влажности. Флоренция сильнее дрожала зимой: порой там даже выпадал снег, в то время как в Вечном городе в одно мгновение было прохладно и ясно, в другое – небо хмурилось и низвергало ливень. Первое время после обратного превращения Леонардо оплакивал потерю крыльев и словно бродил в тумане, не зная, за что взяться и куда себя девать. Выныривая из мыслей, словно выдра из непроницаемой толщи воды на поверхность, почти каждый раз он видел рядом Риарио. Тот выжидающе заглядывал ему в лицо, но в темных переливчатых глазах не было сочувствия. Риарио пытался растормошить Леонардо – разговорами ли, действиями ли. Рассказал, например, про найденный в доме колдуна стеклянный портрет, и Леонардо, припомнив науку Зо, поведал об одном из способов зачаровать человека. При должных умениях нужно было лишь написать его лицо красками на стекле или вырезать его образ из прозрачного камня, а затем показать сотворенное Луне. Должно быть, именно так Джакомо внушил несчастной Биче любовь к себе. – Чары, – поморщился Риарио. – Я слышу в твоем голосе скепсис? – вяло удивился Леонардо. – До сих пор не веришь? В ведьм веришь, а в чары – нет? – Я верю в то, что вижу, – отрезал Риарио. – Ведьм я повидал достаточно. Леонардо не стал напоминать графу, что чары он тоже видел и не единожды. Что поделаешь, легко забыть о том, что запоминать изначально не хотелось. Вместо этого он кольнул: – А когда ты уже с богом успел повстречаться? Риарио раздул ноздри и открыл рот, но Леонардо поспешно вставил: – Скульптуры, изображения, Сикст и религиозные видения не в счет. Риарио, вскинувшийся было при упоминании Сикста, живо отвлекся на последнее замечание. – У меня нет никаких видений, – фыркнул он. – А я, в отличие от тебя, был на небе, – задиристые слова пытались и не могли скрыть горечь. – Бога там нет, – Леонардо покосился на застывшее лицо Риарио и великодушно добавил: – Ну или он обосновался выше птичьего полета. – Вот за такие высказывания Он тебя и покарал, – не меняясь в лице, отчеканил Риарио. Глубоко в груди цветком раскрылась боль, но Леонардо не подал виду. – Твой солдат – бог? – с невинной миной спросил он. – Нет, но мы действуем во имя и по велению Его. Физиономия у него сделалась такая постная, хоть во фреску вписывай да нераскаявшимся грешникам показывай, а тон оставался глаже мраморного шарика. – Кто это был? – внезапно для себя самого заинтересовался Леонардо. В памяти смутно вставала высокая, выше башни, безликая фигура в черном и равнодушный взгляд-прицел арбалетного болта. Того, кто пришпилил его мечом к земле, он не видел вовсе: его застали врасплох сзади. – Ты их не знаешь, – мгновенно сообразив, о чем он, отозвался Риарио. – Да и какое тебе до того дело? Поздновато мстить собрался. – Месть хороша в холодном виде, – откликнулся Леонардо, хотя о мести даже не помышлял. – Начиненное орешками яйцо под соусом хорошо в холодном виде, – парировал Риарио, разом сбивая серьезность. – Кто-то обещал Зите подробное руководство, как его готовить. От нечего делать Леонардо в самом деле составил несколько довольно изящных рецептов, подходящих ко столу аристократа, и Зита успешно воплотила их в жизнь. Во всяком случае, понравилось даже Риарио, который, как заметил Леонардо, к пище был довольно равнодушен. За вычетом перечного пряника и яблок, очевидно. Помимо кулинарных опытов, Леонардо всерьез увлекся крыльями. Он и раньше интересовался механизмом полета, но сейчас его грыз болезненный интерес. Изучать формы и расположение оперения было как раздирать едва поджившую рану. Он продолжал верить, что когда-нибудь снова сумеет взлететь, но при этом готовил себя к тому, что для полета может понадобиться основательная подмога. Обруч – ошейник, пусть и ювелирной работы – Леонардо заметил не сразу после возвращения, но когда заметил, мгновенно понял, для чего он предназначен, хотя Риарио о внезапном «подарке» молчал. Граф сглупил, конечно. То есть, надо думать, сперва не располагал всеми сведениями, а потом запамятовал в горячке событий. Тонкий прочный обруч помешал бы снова превратиться в пса, верно. Но цепочке превращений «человек - птица - пес» он препятствовать не мог никак. Ясное дело, когда Риарио узнал о среднем звене этой цепочки, было уже поздно. Впрочем, промашка ему ничем не грозила: затею отсиживаться в другом теле Леонардо забросил. Риарио в очередной раз сменил кнут на пряник. Он позвал поочередно лекаря, сокольничего и псаря, с тем чтобы на каждую личину пришелся свой знаток. Врач – доктор Микели, который встретил Леонардо тепло и ничем не выдал своих чувств по поводу новой встречи на старом месте – нашел его плечо и руку полностью исцелившимися. «Разве если осталось что-то очень глубоко внутри, – допустил он. – Но тело не водица, насквозь не разглядишь». Вот если бы существовали чудесные лучи, способные без ущерба пронизывать кожу, мышцы и кости, делая их прозрачными, будто родниковая вода, для глаз врачевателя! Пока ближайшим способом было нарезание изучаемого материала как можно более тонкими слоями, которые впоследствии можно было рассмотреть один за другим. Увы, на живом ничего подобного не проделаешь… Когда Леонардо перекинулся в птицу и ошейник со звоном упал на каменный пол, Риарио подобрал обруч не моргнув и глазом и спрятал за пазуху, из чего Леонардо сделал вывод, что о своем просчете он знает. Сокольничий спросил о ранении, после чего долго прощупывал крыло и подбрасывал Леонардо в воздух. Тот молотил крыльями изо всех сил, но продолжал падать. Вполне работающая рука, превратившись в крыло, сделалась почти бесполезна. Риарио не стал выдумывать лишнего, просто без подробностей упомянул, что птица напоролась на меч. Лицо у него при этом было такое, что выспрашивать детали сокольничий не стал. Впрочем, со своей стороны он ничего внятного сказать не смог, лишь заявил, что кость и перья в порядке, и предположил, что мышцы ослабли от долгого бездействия. Псарь гонял Леонардо кругами по просторной комнате, покуда у того не поплыло перед глазами и не заходили ходуном бока. Лапа вначале двигалась послушно, но быстро ослабла, а в конце перестала держать вес и ее пришлось поджать. Как и в случае с крылом, ничего не болело – просто не работало. Псарь подтвердил, что на вид и ощупь все в порядке и высказал то же предположение, что до него сокольничий. Когда они с графом остались наедине, Леонардо поднялся с пола человеком, все еще отдуваясь, и Риарио молча протянул ему обруч. Леонардо так же молча защелкнул его на шее. Словно кандалы на собственных руках и ногах. Сделанные из бумаги, но сковывающие не хуже металла. А он-то думал, что его не поймать. Что он всегда сможет улететь. – Насколько я помню, – Риарио деликатно кашлянул, – на тебе раньше было надето что-то еще? Вынырнув из невеселых дум, Леонардо обнаружил, что по-прежнему стоит над кучкой одежды, которую граф – чертов аккуратист – успел опрятно сложить на низеньком табурете. На душе было так скверно, что он не предложил в ответ ни слова, ни жеста, а просто начал одеваться. – Может, они правы? – нарушил молчание Риарио. – Возможно, тебе следует упражняться? Попробуй каждый день разминать крылья понемногу – в дальнем конце сада или в этой зале на случай зимнего ненастья. Зита составит тебе компанию. Натянув сапог, Леонардо бросил взгляд в сторону окошка и криво улыбнулся снизу вверх: – А если улечу? Риарио вернул ему улыбку. – Я, пожалуй, порадуюсь за тебя. Но потом все равно разыщу, ты же знаешь, – улыбка сделалась шире и мягче. – Однако прежде Зите придется ответить за недосмотр. У Леонардо многое вертелось на языке: причини ты ей вред, разве не станешь первым, кто пожалеет о своем решении? Ты угрожал мне жизнью дорогих мне людей, так почему столь легко угрожаешь жизнью той, которая дорога тебе? Той, которую ты… Леонардо провел немалое время обычным псом в покоях. Риарио и относился к нему, как к обычному псу. Никаких государственных тайн при нем не рассказывал, конечно – да и кому рассказывать, не служанке ведь – но не гнал даже тогда, когда брал Зиту в постель. Не то забывал, кто прячется под собачьей шкурой, не то не считал нужным скромничать. Леонардо, хоть и развлекался мыслью изобразить живейший интерес или вовсе запрыгнуть на кровать в разгар утех, на деле отворачивался и следил за игрой язычков пламени в камине. Но уши слушали. А днем смотрели и глаза. Риарио не просто ценил Зиту. Он любил ее. Граф и темнокожая рабыня. Судьба и вправду затейница. У Леонардо многое вертелось на языке, но он проглотил все слова, будто ком в горле, закончил обуваться и поднялся. *** Ветер дул свежий, если не сказать промозглый. Риарио незаметно поеживался под плащом, и даже Принц передергивал шкурой и переступал с ноги на ногу, взрывая грязь. Впрочем, вряд ли ему было холодно – скорее он рвался продолжить путь и не желал дожидаться, пока Сикст соизволит налюбоваться окрестностями. Вот кто явно не мерз в дорогих мехах и расшитых покрывалах. – Рим мало не в руинах, – с недовольством проговорил Сикст. Разговоры вполголоса немедленно стихли. Все присутствующие, казалось, затаили дыхание, с почтением прислушиваясь к его словам. – Но я верну ему былое великолепие, – продолжал Сикст, указав на горизонт затянутой в белую перчатку рукой. – Я выстрою дворцы Господни из сияющего мрамора и созову лучших художников со всей Италии, дабы те расписали стены и потолки историями из Библии и увековечили бесконечные милость и славу Его. К носилкам подскочил Франческо Пацци, похожий на хитрую обезьянку со своими бегающими глазками и заискивающими ужимками. – Ваше Святейшество, поскольку вы перенесли счета в наш банк, затруднений со средствами у вас не возникнет… – Денег недостаточно, – возразил Сикст. – Риму должно воскреснуть, а для воскресения всегда требуется смерть. В нашем случае жертву ради воскресения Рима принесет Флоренция. Франческо аж подпрыгнул, подобрался еще ближе и залопотал: – Медичи – вот причина, по которой Флоренция сделалась прибежищем колдунов и … содомитов. Последнее слово он произнес громким шепотом, полным – явно преувеличенного – ужаса, и тогда Риарио, не сдержавшись, закатил глаза и улыбнулся уголком рта. Правда, сперва отвернулся, делая вид, что выискивает взглядом возможную угрозу. И улыбнулся той стороной рта, которую из носилок точно не будет видно. Можно подумать, Франческо не знает. Можно подумать, они все не знают. Лицемеры. – Из-за семейства Медичи мой город отвернулся от Господа, – не унимался Франческо. – Вместе, Святой Отец, мы вернем его на истинный путь. – Твои намерения весьма похвальны, – Сикст махнул рукой, приказывая продолжить путь, и бросил Франческо, который явно вознамерился трусить рядом. – Обсуди подробности с Джироламо. Услышав свое имя, Риарио подождал, пока Франческо сядет на коня, и поманил его в сторону. – Мы оба знаем, что во Флоренции нынче больше цветов, нежели флоринов, – сказал он, не без труда поймав взгляд слезящихся глазок. – Однако у Лоренцо есть припрятанное золотишко. Пацци немедленно получат монополии на кабаки около Тольфы и некоторые права в банках Святого Престола. Потом – все золото Флоренции и ее саму. Мы сделаем вот что… Он рассказывал наметки плана, с удовлетворением видя, как у Франческо загораются глаза. Он говорил много и гладко: о совместной работе и уважении, о доверии и поддержке, – но не сказал одного: не может быть доверия между сообщниками в завоевании. Власть не терпит партнеров. *** У Леонардо дрожали руки. Зита снова и снова брала его под крылья и подкидывала в воздух, а он пытался удержаться в полете и добраться до линии, глубоко прочерченной на земле в нескольких локтях от них. Каждый раз он говорил себе, что вот сейчас поймает ветер и пролетит чуть дальше, но каждый раз приземлялся – падал – примерно в одну и ту же точку, а если и оказывался немного дальше, то лишь потому, что Зита подбросила сильнее. Он не оставлял попыток до тех пор, пока не остался лежать на мокрой траве, неловко распластав крылья, вытянув шею и прикрыв глаза пленкой. Зита, переполошившись, начала суетиться вокруг, гладить перья и подсовывать под клюв кусочки кровавого мяса, однако Леонардо настолько вымотался, что не обратил на лакомство никакого внимания. Немного отлежавшись, знаками, о которых они условились заранее, он дал понять, что хочет вернуться к себе. Зита отнесла его в комнату и оставила в одиночестве. Теперь у Леонардо дрожали руки, и зерна граната сыпались сквозь пальцы не то драгоценными камушками, не то каплями крови. Он вспомнил о несъеденном мясе и во внезапном приступе раздражения швырнул гранат в стену. Тонкая розовая кожура лопнула, зерна градом полетели во все стороны. Занятно… А что если отлить шар и начинить эту оболочку зарядом взрывчатых веществ вместе с камушками или кусками железа? Стрела или ядро может поразить лишь одного человека, но такой снаряд, разорвавшись, выведет из строя многих противников… Леонардо подвинул к себе блокнот и принялся покрывать страницы зарисовками. Он так увлекся, что, когда в комнату – как всегда без стука – вошел Риарио, лишь бросил на него рассеянный взгляд и вернулся к рисованию. Надо сказать, в последнее время граф нечасто появлялся в Папском дворце и еще реже заглядывал к Леонардо: порой его присутствие выдавал лишь голос. – Развлекаешься? – слегка удивленно спросил Риарио. Леонардо пожал плечами. Идет ли речь о рисовании или о разбросанных по полу ошметках граната, он не понял. Но, добавив завершающие штрихи, решил все-таки поддержать разговор, поскольку уходить Риарио не спешил. Другое дело, что настроение для разговоров было прескверное, и Леонардо слегка переживал за то, куда эти разговоры в итоге заведут. С Риарио никогда не получалось быть уверенным наверняка. – Не скучаю, – отозвался он. – Веду наблюдения. Выучил много нового. Ты знал, что у белых гусей голубые глаза, а у серых – коричневые? – Нет, – решительно ответил Риарио. – Я обычно не смотрю гусям в глаза, я их ем. Леонардо не сдержал смешка. Риарио шагнул ближе, окинул взглядом содержимое тарелок и заметил в том же шутливом тоне: – Репа, гранаты и сельдерей? Серьезно? И на кого же ты соколом охотишься? На свеклу на огородах? Искорка веселья тут же угасла. Леонардо ответил, упершись взглядом во все еще подрагивающие пальцы: – Я бы все отдал, чтобы сейчас охотиться птицей, пусть хоть на свеклу. Хуже, чем изначально не уметь летать – уметь, а потом утратить эту способность. После едва заметной неловкой паузы Риарио заключил: – Тебе все-таки скучно, да Винчи. Мне же твой многогрешный город заскучать не дает. Леонардо вскинул бровь. Он уже понял, что если граф начинает разговор подобным образом… – Поедешь со мной во Флоренцию, – подтвердил его догадку Риарио. – Ты, вижу, большой знаток птиц, а там как раз что-то странное не то с утками, не то с курами… Леонардо не поверил ушам. – Сикст отправляет тебя решать проблемы с курами? – Получается, что так, – фыркнул Риарио. – Но бьюсь об заклад, дело вовсе не в том, что чья-то несушка откладывает яйца без скорлупы. Надеюсь, нам не придется сражаться с василиском… *** Погода стояла солнечная, и Старый Рынок со своими лавками, лоджиями и мастерскими кипел жизнью. Леонардо впитывал суету родного города всей кожей, вертел головой, здоровался со знакомыми, мгновенно изобретал смешные отговорки на «Ты где пропадал?» и изо всех сил старался забыть о Брюнинге, который, спрятав черную униформу под просторным плащом, торчал под ближайшим навесом и делал вид, что интересуется разделанной тушей. Риарио, прихватив с собой Кильхольца, исчез в лавочке на первом этаже деревянного жилого дома, над дверью которой красовалась вывеска, изображающая курицу. Остальные швейцарцы ждали на постоялом дворе: ночью базар, разумеется, не работал, а ходить со всем отрядом средь бела дня в людном месте Риарио не желал. Граф не появлялся долго – Леонардо успел заскучать. Сняв с ремня книжку, он задрал голову и принялся зарисовывать статую, венчающую Колонну Изобилия. Хотя сама колонна была изготовлена из гранита, статую – нарядную женщину с корзиной фруктов на голове – Донателло вырубил из песчаника. Леонардо радовался, что статуя достойно сносит очередную зиму с дождями и ветрами, но был уверен, что рано или поздно она рухнет со своего насеста. Так что сделать лишнюю зарисовку на память не помешает. Щурясь от солнца, он ходил вокруг колонны, делая наброски с разных сторон, пока не врезался в кого-то. И не обратил бы внимания, если бы этот кто-то вдруг не бросился ему на шею. – Маэстро! Угольный карандаш полетел в пыль. Леонардо отдернул руку от рукояти меча, крепко обнял Нико и отстранился, разглядывая ученика. Впрочем, если подумать, Нико и в лучшие времена учился больше у Андреа. Он бегал за Леонардо, как щенок, и (почти) безропотно участвовал в его экспериментах, но тайны искусства постигал в мастерской Верроккьо. А сейчас, учитывая, что Леонардо с лета бывал во Флоренции лишь редкими, навязанными Сикстом и Риарио наездами… Пожалуй, Нико мог называться его учеником лишь формально. Леонардо никогда раньше не задумывался об этом. За прошедшие месяцы Нико совсем не изменился. Опомнившись, Леонардо нервно покосился в сторону лоджии дель Тавернаи. Брюнинг уже не столь пристально разглядывал мясо, однако Нико явно узнал и никаких поползновений, вроде бы, предпринимать не собирался. – Зо тоже здесь? – К счастью, не здесь, – Нико с намеком указал глазами на колонну. Они хором фыркнули, глядя на одну из двух выемок на гладком граните. Если к верхней крепился колокол, оповещавший о начале и конце базарного дня, то к нижнему приковывали плутоватых торговцев и всякого рода мошенников. Зо покуда судьба миловала. – Я слыхал, с ним что-то случилось осенью? – продолжал Леонардо. – Ничего нового на самом деле, – отмахнулся Нико. – Досталось ему знатно, однако отлежался, как обычно. Ну а вы-то как? Зо говорил, что вы… ну… – он понизил голос. – Сами знаете. Прямо при… графе Риарио. Его правая рука неосознанно потянулась погладить тыльную сторону левой, и Леонардо сжал зубы, пережидая острый укол враждебности. – Правда, представления не имею, откуда ему это известно, – Нико, кажется, сам не заметил своего жеста. – Может, сочинил? Ага, значит, о своей встрече с графом Зо умолчал. Выходит, и вправду что-то было, причем Риарио обошелся с ним не плохо: в противном случае Зо не просто выболтал бы всё о происшествии, а продолжал бы жаловаться Нико по сей день. – Не сочинил. Но это долгая история для другого раза, потому что Риарио тоже здесь и, вероятно, вот-вот появится. Я очень рад тебя видеть, правда, – Леонардо сжал пальцы у него на плече. – Но тебе лучше идти. Передавай Зо наилучшие пожелания от меня. Нико пугливо огляделся, будто Риарио мог вот-вот выскочить из-под земли, и со вздохом распрощался. Леонардо подобрал карандаш и открыл чистую страницу, но не успел провести и двух линий, как Нико снова вынырнул из-за спин пестрого базарного люда. – Чуть не забыл, – слегка запыхавшись, выпалил он. – Ходят слухи, что Якопо собрался признаваться. Карандаш замер в пальцах, но только на мгновение. – И что? – ровно поинтересовался Леонардо. – Как что? Десять флоринов штрафа самое малое, – возмущенно прошептал Нико. – И это при условии, что вас раньше не обвиняли. Не хотите поговорить с властями прежде, чем он с ними поговорит? Раз вы уже здесь? – Я здесь по другому вопросу. И ни с кем разговаривать не собираюсь, – Леонардо насмешливо хмыкнул. – Там уже и без меня паломничество небось. Неохота в очереди стоять. – Маэстро, это ведь даже не смешно. – Не переживай, Нико. До меня никому нет дела. А если и появится, пускай едут в Рим и выцарапывают меня из Папского дворца. Если у них получится, пожалуй, буду даже рад. Нико хотел сказать что-то еще, но тут дверь под вывеской с курицей пронзительно скрипнула, и из нее выскочили и разбежались несколько человек, а потом шагнул Риарио. Нико машинально оглянулся на звук, тихонько охнул и мгновенно затерялся в толпе. Укоризненно покачав головой, Леонардо захлопнул книжку и решительно выкинул из мыслей дурацкие вести, а чуть позже, когда зашел в лавочку, о сказанном Нико и думать забыл. Пахло здесь, как в курятнике, и неудивительно: небольшая комната была набита яйцами. Между ними ходила крупная пестрая курица и, поклевывая что-то с пола, сердито кудахтала. Ничего странного в этой картине Леонардо не нашел. Разве что яйца, явно предназначенные на продажу, лежали не в корзинах, а в полном беспорядке. И куда девались остальные куры? – Похоже, хозяйка не особенно опрятна, – осторожно заметил Леонардо. – Это все надо бы собрать, а то передавят. – Если верить друзьям донны Эрминии, собрать она ничего не может по причине внезапного исчезновения рук, – с сомнением в голосе проговорил Риарио. Леонардо хлопнул глазами и завертел головой, ища безрукую женщину. Но в комнате, кроме них и изображающего столб Кильхольца, никого не было. – А клювом много не соберешь, – добавил Риарио. Леонардо, вскинув брови, указал пальцем на курицу. Та облюбовала горку яиц в углу и уселась их высиживать. Риарио кивнул, шагнул ближе и проговорил, понизив голос: – Собственно, я задумался вот о чем. Ты превращаешься в сокола. Какова вероятность, что эта женщина тоже превращается в птицу? Вероятность определенно была, хотя подобных себе Леонардо ни разу не встречал. Об этом он и сообщил Риарио. Тот переступил с ноги на ногу и неуверенно предположил: – Может, стоит с ней поговорить? Чувствуя себя ужасно глупо, Леонардо, тем не менее, проложил дорожку в угол, осторожно распихивая яйца, и попытался завести разговор. Курица поначалу взъерошила перья и угрожающе заквохтала, но потом притихла и, вроде бы, начала слушать, поглядывая на Леонардо то одним, то другим глупым желтым глазом. Тем не менее, ни одного признака, что она понимает что-то из сказанного, не проявилось. – Я не могу утверждать доподлинно, но, как по мне, это просто курица, – наконец сдался он. – А если по-птичьи? – предложил Риарио. – Не выйдет. Нет общего птичьего языка – все птицы разговаривают по-разному. Если я превращусь в сокола, то в лучшем случае ее перепугаю, а в худшем – забью и съем, – Леонардо невольно сглотнул набежавшую слюну. – Почему ты так уверен, что это не просто обычная курица? – Свидетели единодушно утверждают, что она превратилась у них на глазах, – пояснил Риарио. – Значит, не по своей воле. Имя подозреваемой у меня есть. Но прежде я хотел спросить еще кое-что. Из яйца может вылупиться кто-то, помимо цыпленка? Леонардо озадаченно обозрел комнату, будто многочисленные яйца могли дать ответ. – Ну… – он покопался в памяти. – Василиск? Но это все равно по сути своей петух, если верить Пьеру де Бове. Хотя Плиний описывает его змеем. Змеи действительно вылупливаются из яиц. Правда, не куриных… Не дослушав, Риарио подобрал несколько яиц, по очереди поднес их к уху и вручил одно Леонардо. – Разбей, – сказал он. – Только очень осторожно. Леонардо в полнейшем недоумении аккуратно тюкнул яйцо о пол. Едва он раскрыл половинки скорлупы, оттуда выскочила мышь и немедленно удрала. Ну и чудеса. Он бы куда меньше удивился, окажись в яйце в самом деле змея. Ему доводилось видеть цыплят с четырьмя ногами и даже двухголовых цыплят. Но чтобы из яиц вылупливались мыши? Причем это был даже не новорожденный мышонок, а взрослая серая мышь, с открытыми глазами и сухой шерсткой. – Я бы хотел вскрыть несколько штук, – сказал он Риарио. – Но мне нужно в мастерскую. На удивление, противиться граф не стал. – Раз надо, пойдем, – сказал он. Шаг пришлось сдерживать нарочно. Леонардо вел счет про себя, но с каждым новым поворотом сердце колотилось все быстрее и так же скорее норовили нести ноги. Завидев знакомую дверь, он рванулся вперед и вынужден был силой призвать тело к порядку: получился дурацкий задавленный рывок, словно у буйного молодого коня, усмиренного жестко натянувшими поводьями на половине скачка. Дверь подалась не сразу, и неудивительно: всю зиму шли дожди и доски разбухли. Ноги, такие резвые несколько мгновений назад, ослабли в коленях, и в мастерскую Леонардо ввалился мало не буквально. Окровавленные кудрявые волосы. Лента глубокого разреза на длинной белой шее. Широко открытый глаз, который больше никогда не испугается солнца. Андреа под прицелами арбалетов – спокойный взгляд человека, который заранее прощает за всё. Царила тишина, звонкая от сытого жужжания насекомых. Смотри, что ты натворил, да Винчи. Да Винчи? Да Винчи!! – … да Винчи? Жужжание оказалось звоном в ушах, и Леонардо понял это лишь тогда, когда звон стих. В мастерской, кроме них, никого не было, и пахло здесь не смертью, а мокрым деревом и старой пылью. Риарио чертыхнулся и отдернул руку от его плеча. Леонардо внезапно осознал, что стоит на коленях, а грудь ноет от слишком глубоких и частых вздохов. Он поспешно вскочил на ноги и пристыженно отряхнул штаны. – Тебе дурно? – нахмурился Риарио. – Нет, – отмахнулся Леонардо. – Просто… вспомнилось. Он не стал развивать мысль, а Риарио, видно, не счел нужным выспрашивать подробности. – Ну и замечательно, а то я было погрешил на ту кислую капусту, – пробормотал он, – до сих пор во рту как в хлеву. Швейцарцы гулко хохотнули хором. – Неправдочка ваша, – возразил Брюнинг. – Капустка зверь была, за уши не оттащишь. – Моя тетка лучше делает, – вставил Кильхольц. Риарио выглядел так, будто изо всех сил боролся с порывом закрыть лицо рукой. Оставив швейцарцев выяснять, чья капуста лучше, Леонардо собрал все нужные инструменты, вынул из сумки принесенные из лавки яйца и, поочередно разбив их и быстро умертвив мышей, принялся за дело. Пальцы привычно орудовали тонкими лезвиями, рассекая шкурки и мясо, глаза зорко искали любые отклонения от привычного, и даже нос пытался уловить необычные запахи, хотя куда там слабому человеческому нюху. Пока все чувства силились выявить хоть что-нибудь подозрительное, неподконтрольные мысли перенесли Леонардо на десяток с лишним лет назад, в Винчи. * – Мальчик! – резко окликнули еще из-за двери. Половинку сливы пришлось проглотить вместе с косточкой. Леонардо торопливо вытер липкие ладони о штаны и изобразил живейшую готовность внимать отцовским словам. За пределами комнаты что-то стукнуло. Вошедший отец окинул его неприязненным взглядом и привалился к стене, скрестив худые руки на груди. – Ты был в школе? – спросил он. Леонардо в школе не был. Он карабкался по скалам, высматривая разноцветные пласты и заглядывая в щели, пока послеполуденное солнце не стало печь беспощадно, после чего искупался в холодном горном потоке и провел вторую половину дня во фруктовом саду подальше от усадьбы, тренируясь на лету сбивать плоды с веток. Только… достаточно ли хорошо он запрятал накануне сумку со школьными принадлежностями? Отец избавил его от необходимости искать способ увильнуть от прямого ответа. – Должно быть тяжело тебе пришлось на арифметике, раз abacus ты оставил дома, – проговорил он и двумя пальцами бросил к ногам Леонардо счетный жетон. – Вместе с письменными принадлежностями и всем прочим заодно. Видно, запрятал все-таки плохо. Леонардо разглядывал жетон и молчал. Однако покаяния в его безмолвии не было, и отец это чувствовал. – Я уж не знаю, куда тебя пристроить, бездельник, – упрекнул он, впрочем, без особой злости, а потом внезапно добавил: – Но глаз у тебя точный, этого не отнять. Вот, возьми и раскрась. Удивленный неожиданной сменой темы и движимый проснувшимся любопытством, Леонардо вскинул глаза. Отец протягивал ему деревянную ротеллу, небольшой круглый щит. Должно быть, тот стоял за дверью, за пределами видимости. – Джорджино попросил украсить, – пояснил отец. – Он хороший человек, умелый рыбак и птицелов, так что нарисуй что-нибудь покрасивее. Леонардо с облегчением потянулся за щитом. Возмездие за очередной пропущенный школьный день – будь то трепка или долгие часы в темном чулане – на сей раз отменялось. – Я сделаю, отец. – Уж потрудись, – проворчал тот. – Лодырь. Однако Леонардо с легкостью пропустил последние слова мимо ушей: его вниманием безраздельно завладел щит. Судя по многочисленным огрехам и неровностям, щит был изготовлен самим крестьянином. Леонардо тщательно зачистил и выровнял поверхность, а пока руки выполняли нехитрую скучноватую работу, в воображении чередой плыли самые разные образы. Они то свивались в пеструю колышущуюся массу, то распадались, теряя прежние очертания и обретая новые. Как легко и просто завершилось бы задание, если б на щите можно было бы устроить такое же красочное шествие! Увы, ничего и близко подобного осуществить не получится. Надо думать конкретнее. Надо взять элементы из настоящей, живой природы и объединить их в нечто новое. Пусть это будет, скажем, ужасная вымышленная тварь, составленная из частей всяческой живности, благодаря чему в ее существование невольно захочется верить. Если это будет змея, то можно взять для ее головы голову легавой собаки, присоединив к ней кошачьи глаза, уши филина, нос борзой, брови льва, виски потрепанного возрастом петуха и шею водяной черепахи. Или это будет… Дракон. Это будет дракон. Страшный огнедышащий дракон, выползающий из пещеры. Он вышел из пещеры, промоченный водой и кровью. Что же случилось в пещере? Что-то чрезвычайное. К счастью, не дракон. Леонардо отложил щит и быстро набросал выползающего из темной пещеры дракона, приписав тому кабанью голову, бычьи рога, тело исполинской ящерицы, перепончатые крылья летучей мыши и хвост, похожий на жирную гусеницу, а к телу присовокупив крупные когтистые лапы. Пещеру он заштриховал как можно темнее, а дракона обратил к себе, чтобы казалось, будто зверь вылезает прямо на смотрящего. Вроде, вышло неплохо. Но это было только начало. Несколько дней Леонардо прилежно собирал и нес к себе всевозможную насекомую и пресмыкающуюся живность: стол неуклонно заполнялся разновеликими и разноцветными ящерицами, ужами, летучими мышами, сверчками и кузнечиками. Леонардо резал их на части и зарисовывал со всей возможной точностью. На то, что его мертвые «натурщики» испускают не лучший, мягко говоря, аромат, пропитавший не только помещение, но и одежду, и волосы, Леонардо обратил внимание лишь тогда, когда перед очередным ужином Франческа побледнела и прикрыла нос платком, а отец не пустил его за стол. К счастью, работа над щитом завершилась прежде, чем вонь вырвалась за пределы его комнаты. Разместив готовый щит в полутемном углу, Леонардо позвал: – Отец, я закончил! Иди и взгляни. Сделав шаг за порог, отец отшатнулся. Судя по его взгляду, причиной был отнюдь не смрадный запах, все еще царящий в комнате, невзирая на то, что все трупики Леонардо собрал и унес. Впрочем, из ошеломленного и испуганного взгляд широко расставленных глаз очень быстро сделался оценивающим. Кивнув, отец сухо заключил: – Сойдет. Только через несколько лет, уже во Флоренции, Леонардо случайно узнал о судьбе раскрашенной им ротеллы. Трудолюбивый Джорджино получил добротно, но примитивно размалеванный щит, купленный у старьевщика (пронзенное стрелой сердце или еще какая-то скучная пошлость), между тем как драконовый щит отец продал за сто дукатов торговцу, который позже перепродал приобретение уже за триста дукатов, причем никому иному, как самому герцогу Миланскому. Леонардо мог бы обижаться, он мог бы возмущаться или гордиться. Однако судьба щита его совершенно не интересовала: ему был важен лишь процесс. И – совсем немного – отцовское одобрение, каким бы скупым оно ни было. * – Ничего! – Леонардо с досадой бросил ножик на лист, подготовленный для заметок, который к концу анатомирования украсился лишь парой капель крови. – Совсем ничего! Самые заурядные домовые мыши, не считая того, что они сидели в куриных яйцах. Риарио шумно вздохнул, но особенно разочарованным не выглядел. Наверное, с самого начала не возлагал на вскрытие больших надежд. Пока Леонардо возился с мышами, он нашел единственное продавленное кресло и удобно в нем устроился. – Ладно, вернемся к первоначальному плану. Идемте… – он привстал, но сел снова, умолк и на мгновение задумался. – Нет, сделаем по-другому. Брюнинг, помнишь старую лавку под вывеской с белой курицей, которую показала золовка донны Эрминии? Приведи хозяйку. Постарайся не поднимать шума. – Так чего я ей скажу? – почесал в затылке Брюнинг. – Скажи, что покупаешь много яиц, – слегка раздраженно отозвался Риарио. – Выполняй. – И что? Вроде как сам не донесу? Так кто ж мне поверит? – Брюнинг развел руки, демонстрируя свои немаленькие размеры. – Да и хозяйка, опять же, чай не посыльный мальчишка покупателям корзины таскать… – По дороге придумаешь, – резко прервал его Риарио. – Ступай. Кильхольц нахмурился и открыл было рот, но Риарио повернулся к нему: – А ты жди за дверью и предупреди, когда они придут. Швейцарцы переглянулись и молча вышли из мастерской. Леонардо тоже почесал в затылке – грязной рукой – и запоздало спохватился, что пачкает волосы. Настроение графа нынче менялось подобно погоде в римскую зиму. – Съешь их, – сказал Риарио. Леонардо вздрогнул и перевел озадаченный взгляд с него на останки грызунов. – Я видел, как ты на них смотрел, – пояснил Риарио. – Чуть ли не носом тыкал, пока резал, будто вот-вот откусывать начнешь. Он откинулся на спинку кресла и подпер голову рукой, будто изготовился смотреть представление, но тут же резко выдохнул через нос и слегка сменил позу. Леонардо силой воли остановил руку, которая снова тянулась почесать голову, и принялся искать тряпку. Он намеревался не только стереть кровь, чтобы не пугать женщину, которую приведет Брюнинг, но и выиграть немного времени. Что граф задумал? Не приспичило же ему полюбоваться на сокола в разгар расследования? Или он все еще подозревает, что мыши… назовем это «волшебные», и решил проверить, какое воздействие они окажут на… другое колдовское существо? Или это попросту такой странный способ уничтожить улики? Леонардо терялся в мыслях, невидящим взглядом скользя по лавкам и полкам. – Возьми вора, чтобы поймать вора, – задумчиво проговорил Риарио. Сдавшись, Леонардо кое-как вытер руки непонадобившейся бумагой. – О чем ты? – не понял он. – Возьми ведьму, чтобы поймать ведьму, – криво улыбнулся Риарио. Мигом сообразив, кто выступает ведьмой в начале фразы, Леонардо фыркнул. – Я не ведьма, я оборотень. Впервые при графе он сказал это напрямую. – Так и запишем в протоколе, – серьезно кивнул Риарио. Наверное, вид у Леонардо сделался как у малолетнего базарного воришки, которого застукали с рукой в корзине с яблоками, потому что Риарио фыркнул и беззвучно рассмеялся, а отсмеявшись, повторил: – Съешь их. Он мог бы сказать, что склонялся над мышами так низко вовсе не по этой причине. Однако, пожалуй, легче и безопаснее было в самом деле не задаваться вопросами, а просто съесть аппетитные свежие тушки. В конце концов одной кислой капустой сыт не будешь. Тем более – в этом Леонардо был согласен с графом – вкус ее оставлял желать лучшего. Покосившись на дверь, Леонардо перекинулся как был. Сверху его мягко накрыло одеждой. Выбравшись из-под ткани и оттолкнув крылом обруч, он оглянулся, но Риарио неподвижно сидел в кресле с непроницаемым выражением лица и на помощь не спешил. Пришлось изо всех сил забить крыльями да еще и глупо подпрыгнуть. Должно быть, он смахивал на курицу, решившую отдохнуть на нижней ветке, но на стол все-таки забрался, едва не смахнув в процессе все, что там лежало. Близость лакомства заставила на время забыть обо всех смущениях и неудобствах. Из груди вырвался довольный клекот. Крепко прижав лапой ближайшую тушку, Леонардо принялся за еду. * Брюнинга не было довольно долго. Прежде, чем Кильхольц предупреждающе стукнул в дверь, Леонардо успел съесть мышей вместе с костями и шкуркой, почистить клюв и когти, перекинуться обратно и начать одеваться. Правда, заканчивать облачаться пришлось в спешке. Подняв обруч, Леонардо бросил быстрый вопросительный взгляд на Риарио, но граф на него не смотрел, и Леонардо спрятал ошейник в сумку. Дверь распахнулась, и Брюнинг ввел – учитывая разницу в росте, чуть ли не внес – в мастерскую закутанную в пестрый платок старушку. На лице у Брюнинга застыла туповатая угрюмая решимость, старушка, напротив, бойко вертела головой и громким шепотом возмущалась: – Куда вы меня привели, молодой человек? Мне не нужны услуги художника! У меня уже есть очень красивая вывеска! Тем более, – ядовито заметила она в полный голос, остановив взор на Леонардо, – даже если я закажу новую, то Всевышний призовет меня прежде, чем я увижу результат. Леонардо изобразил беспечную улыбку, но про себя вздохнул. Хозяйку лавки он видел впервые, а вот слава о нем гремела, видно, повсюду. Жаль только не того рода, какого хотелось бы. Ну и ладно. Все равно он бы не стал малевать какие-то там вывески. – Донна Фуриккья, – раздался негромкий голос Риарио. – Успокойтесь. Никто не навязывает вам услуги живописца. Какая ирония. Предложить бы этой несчастной женщине выбор между вывеской и тем, по какому вопросу ее привели сюда на самом деле, и ей бы живо понадобилась именно вывеска. А то и десять. – Художник, – окликнул Риарио, – синьора может куда-нибудь присесть? Леонардо, растерявшись от неожиданности, осмотрел мастерскую, словно чужое место, и выволок на середину ближайший не очень тяжелый сундук, а потом, не зная, куда себя деть, отступил к креслу. Фуриккья, не поблагодарив, уселась, аккуратно разместила многочисленные юбки и прищурилась на Риарио. Если в ее глазах и мелькнуло опасение при виде нашивки с папским гербом, то лишь мимолетно. – Конкуренты и без того распускают обо мне злые сплетни, синьор, – проговорила она, безошибочно распознав в Риарио главного. – И то, что ваш подручный средь бела дня чуть ли не силой вытащил меня из лавки, моей репутации не на пользу. – Какое совпадение, – бесстрастно отозвался Риарио, – я как раз хотел побеседовать с вами об этих сплетнях. Фуриккья возмущенно свела густые брови и открыла было рот, но Риарио продолжал: – На вас поступила жалоба от родственников некой донны Эрминии… – Врут! – воскликнула Фуриккья. – Если эта взъедчивая баба захворала, то лишь потому, что отравилась собственным ядом! Мои яйца самые свежие на всем Старом Рынке! – Меня нисколько не интересует, свежие ваши яйца или тухлые, – вздохнул Риарио. – О… – Фуриккья недоуменно склонила голову. – Так вы не товары проверяете? Не то она была непроходимо глупа, не то завела опасную игру. Герб Сикста не опознал бы разве слепой. Кто отправит римлянина, явно имеющего прямое отношение к папскому двору, проверять качество товара на флорентийском рынке? С этим прекрасно справляются контролеры, назначенные местными гильдиями. – Нет, синьора, не товары, – терпеливо проговорил Риарио, но Леонардо заметил, как пальцы его левой руки сжались на подлокотнике. – Мне сообщили следующее. Во-первых, каждое утро вы выставляете на продажу большое количество яиц, хотя домашней птицы не держите и сами яиц не покупаете. Во-вторых, вскоре после того, как донна Эрминия – в очередной раз – проявила любопытство по вышеуказанному вопросу и наведалась к вам домой в ваше отсутствие, с ней приключилось пренеприятнейшее происшествие. – Надеюсь, она сломала ногу, – первую часть Фуриккья благополучно пропустила мимо ушей. – Вечно пытается отбить у меня покупателей, чертовка. – Она превратилась в курицу, – Риарио, наконец, перестал ходить вокруг да около, и фраза упала тяжело, словно камень. Леонардо ожидал, что Фуриккья рассмеется. Или недоуменно захлопает глазами. Или попросит повторить, вообразив, что ей почудилось. Или что угодно. Но та, хмыкнув, вскинула подбородок. – Вот оно что. Ты из той черной шайки, что рыщет по ночам и хватает невинных женщин. Теперь уж и при свете дня бесчинствуете? Риарио побледнел на глазах, и Леонардо втянул голову в плечи. Обычно, насколько он мог сказать, Риарио виртуозно сохранял спокойствие – или столь же виртуозно его изображал. Но сегодня ледок его самообладания был необычайно тонок. Фуриккья выбрала весьма неудачное время демонстрировать свою осведомленность. – Мы… не допускаем… внесудебных расправ, – запинаясь от ярости, проговорил Риарио. В голове, толпясь и сталкиваясь, роились мысли. Что делать? Как вступиться за эту женщину? Отвлечь? Перевести огонь на себя? Надо было остаться соколом и сесть на спинку кресла, вспыхнула глупая до смеха идея, и отрыгнуть мышиный мех Риарио на штаны. Чем не отвлекающий маневр? – Не допускаете, как же, – храбро заявила Фуриккья, – и имущество, отобранное у тех, кого вы зовете еретиками, вовсе не в папскую казну отправляется. В мастерской повисла зловещая тишина. Леонардо застыл соляным столбом, точно так же не двигались и швейцарцы, ожидая указаний к дальнейшим действиям. Все взгляды были прикованы к графу. Тот, побледнев еще сильнее, рывком поднялся, будто собирался наброситься на отчаянную торговку, и… Рухнул на пол. * Memorare, O piissima Virgo Maria, non esse auditum a saeculo… Зеленые стены поднимались вдвое выше головы со всех сторон. В тугом переплетении тонких веточек пели невидимые птицы, и щебет их вплетался в сбивчивые слова молитвы. Гудели усталые ноги, бурчал голодный живот, язык тяжело ворочался во рту. Солнце уже перестало палить макушку до красноты в глазах и начало клониться к недоступному взору горизонту. Собственно, взору было недоступно всё, кроме непролазных зеленых стен, которые тянулись, закручивались в спираль, становились то чуть ниже, то чуть выше, но неизменно не кончались. Где-то там возвышались монастырские стены, и шумел сад, и суетились люди, но здесь остались лишь птичьи песни, неизменно веселые и равнодушные к чужому страданию, и почти неслышные шаги по мягкой траве. … quemquam ad tua currentem praesidia, tua implorantem auxilia, tua petentem suffragia… Странно, что ноги еще не протоптали тропку. Должно быть, это новый ход. Должно быть, каждый раз это был новый ход. Он никогда не выберется отсюда. Никто его не найдет, а он не найдет выход, и безжалостное солнце выбелит его кости. В глазах закипели горячие слезы. Бросившись на траву, он рыдал, пока не устал, а потом перевернулся на спину и просто лежал, срывая и жадно жуя сочные травинки. …esse derelictum. Ветер нес по небу редкие облачка, но не заглядывал сюда. Или заглянул, но тоже заблудился в зеленых переходах. – Всемилостивая Дева Мария, ты никогда не оставляешь тех, кто ищет твоей помощи, так почему же ты оставила меня? Голос прозвучал так тихо, жалобно и одиноко, что он решил, что не будет больше говорить. И вдруг в глазах мелькнуло желтое, словно солнечный лучик, и на стебелек, который он держал во рту, опустилась лимонная бабочка. Скосив глаза к носу, он смотрел, как она щупает стебель хоботком, а потом солнце попало в ноздри, и он чихнул. Взмыв в воздух, бабочка описала несколько кругов и полетела вперед, держась на уровне его лица, а он вскочил и пошел за ней, потому что не знал, куда еще идти. В один момент он почти потерял ее в пляске золотистых пятен, и почему-то было очень важно найти ее снова, и тогда он прибавил шаг, почти побежал и нежданно-негаданно врезался в огромные желтые крылья, мягкие, как дорогие ткани, о которых рассказывали старшие братья. Она рассмеялась, как тонкий ручеек, и повернулась к нему. Она была одета в белые одежды, высокая и красивая – наверняка красивая, хотя лицо скрывала завеса распущенных волос – и за спиной у нее вздыхали лимонные бабочкины крылья. – Заблудился, глазастенький? – рассмеявшись, спросила она. – Иди за мной. Я тебя отведу. Что-то смущенно промычав, он поспешил за ней. Она шагала быстро, мелодично напевая под нос. Будто заслушавшись, умолкли птицы. От ее ярких крыльев померк дневной свет. Несмотря на них, она совсем не походила на ангела, и ее маленькие босые ступни были вывернуты в другую сторону. Однако Дева Мария, невзирая на молитву, не отправила к нему ангелов, а солнцекрылая безо всяких просьб предложила помочь, поэтому он шел следом. Пока она не исчезла. Недоумевая, он сделал еще несколько шагов. Он стоял на круглой поляне, от которой во все стороны расползались обрамленные зелеными стенами ходы. В самом центре поляны лежал огромный, белый от старости бычий череп, из-под которого бил родник. На черепе сидела желтая бабочка. – Но я хотел выйти, – жалобно протянул он, чувствуя, как к глазам вновь подступают слезы. – Ты вышел, – прожурчали в ответ. – Ты вышел к центру лабиринта, Джироламо. Утирая глаза рукавом, он набрал в ладонь ледяной воды и с жадностью выпил. Вода была очень-очень соленая. * На мгновение все словно примерзли к полу, затем Леонардо и швейцарцы бросились к Риарио одновременно и в три пары рук перевернули его на спину. Граф был без чувств, шумно дышал, и в уголках его рта пузырилась жидкая пена. Мигом стали ясны и нежелание двигаться лишний раз, и рассеянность, и раздражительность. Запинался и бледнел Риарио, очевидно, тоже вовсе не от злости. Когда он пришел в мастерскую, то уже чувствовал себя скверно, только не желал этого показывать, лишь вырвалось у него чудное замечание про капусту. Кстати, о капусте. Во-первых, ее ел и сам Леонардо, и Брюнинг с Кильхольцем – никаких признаков недомогания он не ощущал, и швейцарцы, по всей видимости, тоже. Во-вторых, последствия употребления плохой еды выглядят обычно совершенно иначе. Риарио как будто проглотил яд. Но кто и где успел отравить его одного? Или его укусили – змея, паук… Леонардо мог назвать по меньшей мере четыре вида гадюк – красно-серую и черную с зигзагом, бурую с наростом на носу, коричневую с полосатой спиной. Да и симптомы, в принципе, подходили, если Риарио не повезло иметь повышенную чувствительность к змеиному яду. Леонардо самого кусали дважды, однако он отделывался тем, что кружилась голова, сушило во рту, а пострадавшая конечность сильно распухала, но примерно через седмицу возвращалась к прежнему виду. Сегодня же ни к каким ядовитым гадам они не приближались, и если уж на то пошло, все участки тела графа, кроме шеи и головы, были прикрыты плотной тканью. На открытой коже опухоль и кровоподтек были бы заметны превосходно. Ломая голову, Леонардо одновременно делал что мог, чтобы облегчить положение графа – снял шейный платок, распахнул ворот. Потом наклонился, чтобы понюхать дыхание (ну а вдруг), и отшатнулся, когда Риарио громко застонал, не приходя в себя. Выпрямившись, Леонардо увидел, что Кильхольц держит его за правую руку, намереваясь стянуть перчатку. – Хочу подсчитать пульс, – пояснил тот. В мыслях вспыхнули картинки: вот Риарио отдергивает руку, коснувшись его плеча, вот подпирает голову рукой, но быстро меняет позу, словно обжегшись. – Снимай! – велел он. Когда дело дошло до пальцев, Риарио начал мычать и метаться так, что Брюнингу пришлось прижимать его к полу. Наконец, перчатку с превеликим трудом сняли, и взору открылся порядочно увеличившийся в толщине указательный палец, расцвеченный всеми оттенками красного и синего, причем опухоль уже доползла до самого запястья. Все же укус. Но где, черт побери, граф умудрился отыскать ядовитую змею? «Обгрызал ноготь и цапнул сам себя, змей подколодный», – отчетливо проговорил голос Зо в голове. Леонардо бы посмеялся, будь время более подходящим. После первого же внимательного взгляда на пострадавший палец стало ясно, что догадка не вполне верна. Вместо двух точечных отметин на коже выделялось несколько маленьких ранок. Уж мышиные укусы распознать труда не составляло, но… Ядовитая мышь? – Его укусила мышь, – сказала за спиной Фуриккья, о присутствии которой все благополучно забыли. «Я знаю», – хотел бросить Леонардо, но тут его осенило. Его укусила мышь. «Разбей, – сказал Риарио, подавая ему яйцо. – Только очень осторожно». Леонардо думал, предупреждение относится к боязни повредить то, что внутри. На самом же деле Риарио допустил оплошность, и выскочившая из яйца мышь укусила его за палец, причем граф тогда некстати был без перчаток. И что же теперь делать? Яд отсасывать поздно (если там вообще был какой-то видимый яд). Искать целительную венецианскую патоку, которая, говорят, состоит из более полусотни ингредиентов и лечит от ядовитых укусов, бесполезно, ибо где ее сейчас достанешь и за какую цену? Прижечь рану? Отнять палец? Руку? – Что вы об этом знаете? – Леонардо вскочил и развернулся к Фуриккье. – Всё, – просто сказала та. – Но почему я должна помогать убийце невинных? Леонардо разинул рот и… не нашелся с ответом. И вправду, почему? Риарио намеревался обвинить ее в ведьмовстве, а это с большой вероятностью смертный приговор. Фуриккья явно колдунья, скорее всего, состоит в гильдии, и кто знает, сколько товарок она потеряла благодаря рейдам сформированного Папой отряда. Более того, ему самому вовсе незачем помогать Риарио. Из-за Риарио он потерял свободу и небо. Да, граф помешал смерти забрать его, но исключительно ради собственной выгоды, своего же блага. Леонардо спас его от верной гибели в хижине колдуна – долг оплачен. Он, Леонардо, не представляет никакого интереса ни для Сикста, ни для наемников – если Риарио умрет, он будет волен уйти куда угодно, и никому не будет до него никакого дела. Так зачем его спасать? – Бог завещал любить врагов своих, – неуверенно даже для своего уха проговорил Леонардо. Не для Фуриккьи, для себя. Он не хотел, чтобы Риарио умирал. Должна ведь на это быть хоть какая-то причина? Фуриккья залилась смехом, похожим на кудахтанье, хлопая себя по бокам и обнажая десны с редкими зубами. – Не уподобляйся церковным псам, сынок, – сказала она, отсмеявшись. – Это они доки видеть в Писании исключительно те слова, что составляют нужные им истины. Враги нас не любят, так и нам их любить не резон. Не знаю, зачем ты с ними водишься, но они убьют тебя и глазом не моргнут. И что ты тогда будешь делать? Полезешь обниматься да лобызаться, надевшись поглубже на меч в груди? Леонардо неосознанно погладил место, где с обеих сторон на коже остались бледные шрамы. Одного раза ему хватило. – Ты ему поможешь. Леонардо вздрогнул и оглянулся. Кильхольц шагнул ближе, расправив плечи, пока Брюнинг пытался разжать стиснутые, покрытые пеной челюсти Риарио и влить ему в рот вина из фляги. – Если он, – Кильхольц ткнул пальцем за спину, – умрет, то Его Святейшество поставит на его место нового человека, только и всего. Нам все равно, от кого получать жалование. Мы просто вернемся в следующий раз и отыщем тебя, даже если ты к чертям в Преисподнюю живьем провалишься. Так и знай, ведьма. – Да я бы и без жалования… – пробурчал Брюнинг. – Ой, напугали, ишь грозные какие выискались, – фыркнула Фуриккья, однако в голосе ее слышалась растерянность. – А если вы его спасете, он закроет глаза на все произошедшее и оставит вас в покое, – подхватил Леонардо. – Он уже поступал так не единожды, я свидетель. В конце концов граф видел, что проделывал Зо, и не только с ним мирился, но даже проявил участие. Правда, причиной выступала не благодарность, а потенциальная полезность, однако факт остается фактом: Риарио вполне способен при необходимости пойти на компромисс. Пусть только очухается, а там уж, с небесной помощью, глядишь, и выйдет договориться. – Ладно, – сдалась Фуриккья. – Вылечу я вашего душегуба. Но с ним останется один человек, мне тут лишних глаз не надо. Леонардо и швейцарцы переглянулись. – Кажись, ты во врачевании больше нашего кумекаешь, художник, – Брюнинг выпрямился и почесал вспотевший лоб. Похоже, все вино нашло приют на его и Риарио одежде, и по назначению если что и попало, то считанные капли. – А ты? – спросил Леонардо у Кильхольца. – Ты ведь пульс считал. – Это предел моих умений, – развел руками тот. – Нас всех Клаус научил. Ну, Флеккенштайн. Дело-то нехитрое. Итак, было решено, что остается Леонардо, тем более что они находились в его жилище. Брюнинг без особого труда поднял Риарио на руки и отнес наверх, в спальню. Они договорились, что швейцарцы вернутся на постоялый двор и вместе с остальным отрядом будут дожидаться возвращения предводителя. – А скоро он оклемается-то? – спросил Брюнинг в дверях. – К ночи отдышится, к утру будет на ногах, – ответила Фуриккья. – Ты, великанище, обожди. Сходи-ка к моей лавке и принеси вывеску. – Чего? – не понял Брюнинг. – Вывеску, голова садовая. Почто тебе такая здоровенная башка, коли ты ей не соображаешь? Мою вывеску. Которая с курочкой. Сам меня сюда притащил, не мне же теперь туда-обратно на старых ногах бегать. Брюнинг еще несколько раз хлопнул глазами, но послушно сбегал за вывеской. Спрашивать, для чего та понадобилась, он однако не стал – побоялся, видно, хозяйкиного гнева. Леонардо и сам недоумевал, но тоже молчал, полагая, что очень скоро своими глазами всё увидит. На вывеске было вырезано довольно схематичное изображение курицы, покрашенное облупившейся от времени и жаркого солнца белой краской. Фуриккья, кряхтя, склонилась над вывеской, но тут застонал Риарио, и Леонардо отвлекся всего на несколько мгновений. Когда он развернулся, то увидел, что Фуриккья держит на руках небольшую белую курочку с аккуратным ярко-красным гребешком и крупными бледно-желтыми лапами. Вот так фокус. Откуда она взяла птицу? Под платком прятала, что ли? И та ни разу не попыталась выбраться или хотя бы подать голос? Взгляд Леонардо снова упал на вывеску – доска была гладкая и пустая. – Это… – изумился Леонардо. – Оттуда? – Собери чего-нибудь мягкого и положи в угол, – велела Фуриккья. – А я расскажу. Пожав плечами, Леонардо принялся копаться в сундуке, выуживая наименее плотные и пыльные тряпки. – Когда я была юной девицей, то гуляла по рынку и, повинуясь душевному порыву, выкупила миленького цыпленка, которому торговец собирался свернуть шею. Цыпленок вырос в превосходную несушку. Таких крупных и вкусных яиц никто не видывал, к тому же, были у них некоторые замечательные свойства. Курочка шибко привязалась ко мне, и с той поры мы неразлучны. Устроив в углу достаточно привлекательное на свой взгляд гнездышко (он бы и сам там посидеть не отказался), Леонардо покосился на курицу. – Они столько не живут, – заметил он. – Вот именно, – не смутилась Фуриккья. – Поэтому да. Оттуда. Леонардо уважительно присвистнул. Насколько же всемогуща природа, раз существуют в ней не только удивительные твари и загадочные стихии, но еще и такие умения. Воистину человеческому разуму впору не крылья приделывать, а привязывать свинец и тяжести, ибо нет ему ни границы, ни предела. Фуриккья осторожно усадила курочку на тряпичный холмик и отряхнула руки с видом хорошо поработавшего человека. – Когда она снесет яйцо, дай выпить… этому, – за сим последовал небрежный взмах в сторону неподвижного Риарио. – Я вернусь и заберу ее – А вы куда? – увидев, что Фуриккья деловито направляется к лестнице, Леонардо заволновался. – К приятельнице, она тут живет, в двух шагах. После таких потрясений не грех старушке и стаканчик граппы пропустить. Буду к темноте, – уже спустившись на первый этаж, она снова подала голос: – Вы побеседуйте, так и времечко быстрей пробежит. С кем беседовать? С лежащим без чувств графом? Так вроде не любимый друг на смертном одре, чтобы разговоры вести с тем, кто не может ответить. Понаблюдав некоторое время за курочкой, которая потопталась, погребла лапами, опустилась белой грудкой на мягкое и теперь выглядела весьма довольной жизнью, Леонардо решил ее нарисовать, но чуть позже, а пока все же отошел к Риарио. Судя по всему, лежать тому предстояло самое малое до утра, потому Леонардо снял с него сапоги и раздел до штанов и рубахи. Кожа у Риарио была нехорошо холодная и влажная. В разъехавшемся вороте на часто вздымающейся светлой груди мелькнуло золото. Потянув за шнурок и цепочку, снова переплетенные, Леонардо вытащил ключ. Все еще один. Хоть граф и получил сведения о предполагаемом местонахождении второго ключа, то ли не нашел его, то ли покуда не пытался искать. Сняв с пояса книжку, Леонардо тщательно, в малейших деталях, перерисовал ключ Риарио, а рядом с ним по памяти изобразил свой. В таких же подробных деталях. Теперь, когда оба ключа – оба изображения ключей – оказались рядом, стало видно, что они в самом деле с большой вероятностью составляют одно целое. Что же это за книга, которую открывает этот ключ? Какие знания в ней скрыты? Леонардо вгляделся в бледное заострившееся лицо Риарио, будто в минуту телесной слабости тот мог дать ответ. – Коккодэ! – сказали за спиной. Вздрогнув, Леонардо воровато сунул ключ обратно под рубаху и плотнее запахнул ворот, будто его застали за чем-то неприличным. И лишь после этого понял, что «коккодэ» именно сказали. Кроме курочки, посторонних в комнате не было, а на обычное куриное квохтанье звук походил лишь отдаленно. Медленно отойдя от кровати, Леонардо приблизился к импровизированному гнезду и присел перед курочкой, скрестив ноги. Та, быстро склонив голову, отчего налитый кровью гребешок упал набок, посмотрела на него ярким любопытным глазом. Леонардо слегка нервно усмехнулся и, осторожно протянув руку, погладил птицу по шелковистой шейке. – Уж не с тобой ли предлагала побеседовать старая Фуриккья? – Каждое утро, ранехонько, каждое-прекаждое, – тоненьким скрипучим голосом отозвалась курочка, будто только и ждала вопроса (Леонардо чуть было не завалился на спину от удивления), – я спускаюсь с вывески и рассказываю милой Фуриккье все толки и сплетни завистников, все их старания раскрыть ее секрет, все-все. Почему она продает яйца, вкуснее которых не сыскать? Почему она продает яйца, от которых поправляются занемогшие старики и дети, хворающие от дурного глаза? Коккодэ! И однажды я ей сказала, так и сказала: «Драгоценная Фуриккья, – сказала я, – есть некогда богатая, но ныне обедневшая синьора, которая завидует тебе столь лютой завистью, что рада была бы довести тебя до смерти и прибрать к рукам твое дело!» Добрая моя хозяйка огорчилась, сильно-сильно огорчилась, однако я утешила ее. Коккодэ! «Разлюбезная Фуриккья, – сказала я, – этого не случится, ибо я спасу тебя, как ты спасла меня в бытность мою маленьким цыпленком, когда этот ужасный человек готов был – круть! – свернуть мне шею. Я пообещала тогда, что буду вечно благодарна тебе и стану заботиться о твоем благоденствии, дабы ни в чем ты не знала недостатка. Ты лишь сделай всё, в точности, как я скажу…» Продолжая поглаживать белоснежные перья, Леонардо выслушал удивительный рассказ. Оказывается, по совету курочки Фуриккья прокипятила в горшке вино с какими-то таинственными травами – тут уточнения не последовало – и оставила его в доме на видном месте, а сама ушла по делам. Когда любопытная Эрминия, не дозвавшись хозяйку, вошла в комнату, то увидела лишь вино и множество яиц, вслед за чем до слуха ее донеслась песенка, из которой можно было сделать вывод, что тот, кто выпьет из горшка, станет откладывать такие же многочисленные чудесные яйца. На месте завистницы любой развернулся бы и покинул чужой дом как можно быстрее. Правда, что еще сделает богобоязненный человек, заслышав голос, доносящийся неизвестно откуда и вещающий о необъяснимых странностях? Ну или на худой конец можно было снести горшок домой и напоить своих кур. Однако зависть, очевидно, затуманила злой женщине разум настолько, что она кинулась к горшку и осушила его почти полностью, прежде чем вернулась хозяйка и, не обращая внимания на отговорки и оправдания, велела незваной гостье убираться восвояси. Дальше дело приняло совсем чудной оборот. Едва вернувшись домой, Эрминия начала корчиться, квохтать подобно курице и приговаривать: «Coccodè! Che mal di corpo! Ко-ко-ко! Болит лицо! Coccodè! Voglio fa l’uovo! Отложить хочу яйцо! E se l’uova non faro, Коль его не отложу, Di dolore morirò». Смерть в мученьях заслужу! После чего она в самом деле – к ужасу родных – откладывала яйца, пока они не заполнили почти всю комнату. Некоторое время она ковыляла среди яиц на корточках, квохча и пытаясь переворачивать их носом, после чего превратилась в курицу, и в этом облике ей суждено было провести всю оставшуюся жизнь. В таком виде ее и застали Леонардо и Риарио, причем последний – на свою беду – открыл, что вылупливаются из этих яиц вовсе не цыплята. Закончив историю, курочка приподнялась и несколько мгновений тужилась, после чего сошла на пол клевать какие-то невидимые глазу крупинки. На тряпках лежало влажно поблескивающее белое яйцо, действительно крупное и красивое. Леонардо разбил его в чашку, взболтал и с трудом влил в рот Риарио. К счастью, тот уже не сжимал челюсти так крепко, поэтому почти все содержимое чашки попало куда нужно. Теперь осталось лишь ждать. К темноте Леонардо успел угостить курочку крошками (заметил из окна лоточника, торгующего лепешками на разнос), перекусить, заполнить несколько страниц набросками и известись от безделья. К приходу Фуриккьи липкая холодность кожи Риарио сменилась сухим жаром. – Я не уверен, что ему лучше, он весь горит, – озабоченно проговорил Леонардо. – Вы не останетесь на ночь? Я перенесу его на пол, и вы сможете занять кровать. Фуриккья положила курочку на вывеску, заслонила ее юбками и спустя секунду подняла и прижала к груди фигурно вырезанную доску с выступающим изображением курицы, покрашенным облупленной белой краской. – Даже не думай, – она игриво подмигнула (сказывалась, похоже, выпитая граппа). – Мало мне сплетен, чтобы еще говорили, что совсем сдурела старая карга, у молодого ночует? Леонардо неуверенно рассмеялся. Посерьезнев, Фуриккья подошла к Риарио, коснулась его лба локтем и уверенно заявила: – Ему лучше. У мертвецов, чай, жара не бывает. Не успел Леонардо высказать свои сомнения по этому поводу (не о вероятности жара у мертвеца, а о том, что от жара и до мертвеца недалеко), как она наклонилась ближе, потрясла у Риарио перед носом пухлым пальцем и добавила: – Ты теперь меня не трогай, понял? Я тебе жизнь спасла. Коли обещание не сдержишь, вот этими самыми ногтями гляделки выцарапаю, как в аду встретимся. Леонардо подошел и увидел глаза Риарио – широко открытые, блестящие и пустые. – А гляделки-то ничего, к слову, – заметила Фуриккья, снова возвращаясь к легкомысленной манере. – Это ими он тебя очаровал, что ты над ним трясешься? Леонардо только и мог, что натужно хохотнуть, показывая, что оценил шутку. Он проводил Фуриккью вниз, помялся и сконфуженно проговорил: – Мне кажется, вам лучше уехать из города. Знаю, я сказал, что он не тронет, но обещать за него… – Ну конечно, как только опасность миновала, тут и на попятную можно, – резко перебила Фуриккья. Леонардо совсем смешался, но она смягчилась и хлопнула его по руке. – Разумеется, я уеду. Я сама собиралась, причем еще задолго до того, как папские гончие явились по мою седую головушку, да как-то все откладывала и откладывала. Вот мне, старухе, и знак, что хорош откладывать. Внучка в Чивидале давно уж к себе зазывает. С этими словами она исчезла в темноте. Леонардо напрягал слух, пока семенящие шаги не стихли, после чего запер дверь и вернулся в спальню. В свете ламп глаза Риарио на бледном лице казались провалами с поблескивающей под луной стоячей черной водой. От него явственно тянуло жаром. – Граф? – окликнул Леонардо. Он ни на что не надеялся, но Риарио медленно моргнул и отчетливо проговорил: – Пить. Воды в бочке, разумеется, давно не осталось. Не было ничего и во флягах: они не собирались задерживаться надолго. Впрочем, для чего еще нужны соседи? Идти далеко не пришлось: постучавшись в ставни соседнего дома, Леонардо разбогател на пару незлобивых бранных прозвищ и неполную бутыль кисловатого разбавленного сока. Риарио с видимым трудом приподнял голову, заслышав шаги. Леонардо перелил половину сока во фляжку, присел и, подсунув ладонь ему под затылок, поднес к губам горлышко. Риарио сделал несколько больших глотков, потом захлебнулся и протестующе замычал, когда флягу убрали. – Не жадничай, – пробормотал Леонардо, как не раз журил щенков, выкармливаемых козьим молоком. – А то… Он не успел договорить, но успел отодвинуться прежде, чем Риарио кашлянул, свесился с края кровати и выдал все выпитое обратно. – То самое, – вздохнул Леонардо. Приподнявшись на локте и опираясь на дрожащую руку, Риарио с тупым удивлением смотрел на лужицу на полу, мол, что это такое из меня вылилось. Леонардо не особенно нежно толкнул его обратно на кровать. Фуриккья была права: графу явно легчало на глазах. Только в голове, видно, царил полный кавардак. Долгое время Риарио просто лежал на спине, баюкая больную руку и разглядывая потолок. Леонардо, подтерев пол, от нечего делать смотрел на него, прикидывая, не отправиться ли на боковую, раз уж умирать пациент раздумал. Перекатив голову на сбившемся одеяле, Риарио покосился на флягу, облизнул губы и вздохнул. – Почему у меня ощущение, что караван верблюдов прошел по мне от пяток до головы и остановился на ночлег во рту? Леонардо тщательно споил ему ровно один глоток и лишь потом задумался. Раз граф заговорил такими длинными фразами и, вроде, совершенно разумно, значит, окончательно пришел в себя? Правда, сравнение какое-то больно вычурное для сложившейся ситуации. Шутит или бредит? Отсутствие ответа Риарио нисколько не смутило. Когда Леонардо коснулся ладонью его лба, он даже не шелохнулся. Нет, явно еще не в себе. – У тебя жар, – сильно запоздало пояснил Леонардо, не вдаваясь в подробности. Этот более чем лаконичный ответ Риарио полностью удовлетворил, что тоже говорило не в пользу ясного сознания. Он закрыл глаза и вроде бы задремал, но, когда Леонардо сам начал клевать носом, вдруг подал голос: – Расскажи что-нибудь. Леонардо вздрогнул, широко зевнул и посоветовал: – Ты бы поспал. – Расскажи что-нибудь, – Риарио его словно не услышал. – Расскажи про ключ. – Я уже рассказал тебе всё, что знаю, – осторожно возразил Леонардо. Он недоумевал. Очутившись на месте графа – очнувшись после долгого забытья и с дурным самочувствием – он бы начал расспрашивать, что произошло. Риарио наверняка спросил бы, куда делись Фуриккья и Кильхольц с Брюнингом. А вместо этого он просит что-нибудь рассказать. Про ключ. Может, притворяется, что заговаривается в жару, надеясь, что собеседник ослабит бдительность и выболтает то, о чем раньше умолчал? – Расскажи про пещеру. Ты ей рассказывал. Или все-таки не притворяется. – Давай я лучше расскажу тебе про зрение, – подавив очередной зевок, с напускной бодростью предложил Леонардо. Об этом он мог распространяться часами (к черному унынию Зо и Нико) и не рисковал сболтнуть лишнего. – Аристотель считает, что предметом глаза являются лишь свет и цвет, однако я выделил десять атрибутов зрения, кои есть темнота, свет, тело, цвет, форма, положение, удаленность, близость, движение и покой. Глаз сам по себе темный, потому с его помощью нельзя различить ночь и другие темные объекты, в чем ты можешь убедиться, если попытаешься разглядеть, что находится в углах, которых не достигает сияние ламп. Глаз – универсальное мерило всех предметов, однако он запросто может обмануть владельца. Так освещенный объект выглядит больше, если смотреть на него после темноты, и меньше – если через маленькую дырочку, а овальная форма на расстоянии кажется круглее. Мы видим, потому что изображения входят в глаз, и это тоже несложно доказать. Если ты посмотришь в глаза стоящему напротив, то увидишь там свое отражение. Второе, – Леонардо указал на ближайшую лампу, – если ты посмотришь на ярко освещенный предмет или на солнце, а потом закроешь глаза, то продолжишь его видеть. А знаешь, как изображения входят в глаз? В глазу у нас есть роговая оболочка, а в середине ее основания – отверстие, называемое зрачком. Именно через зрачок она посылает образы в место, где совершается зрение. Спросишь, откуда берутся образы? Как камень, летящий в воду, становится центром многих кругов, как звук распространяется кругами в воздухе, так и предмет в освещенной среде распространяется кругами и наполняет окружающий воздух бесконечным числом образов себя. Переведя дыхание, Леонардо глотнул сока и глянул, не уснул ли Риарио. Странное дело, граф не спал. Он смотрел на Леонардо, и глаза у него были круглые, как «О» Джотто. Вдохновленный произведенным впечатлением, Леонардо вскочил. – Дай-ка я тебе покажу кое-что интересное. Он разыскал иглу, склонился над Риарио и, придержав пальцами тут же попытавшиеся сомкнуться веки, медленно и осторожно поднес острие к выпуклой стеклянистой поверхности. Ресницы щекотали ему подушечки пальцев, под прозрачным слоем мелко дрожал расширенный зрачок, в неважном освещении почти слившийся с радужкой. Надо было зажечь побольше свечей. – Я считаю, что свет ловит не какая-то точка, а весь зрачок целиком. Скажи мне, что ты видишь? – Иглу, – прохрипел Риарио. – Расплывчато. – Именно! А если бы весь свет попадал в одну точку, игла бы заслонила ему путь и ты бы не видел вообще ничего. – Исключительно познавательно. А теперь, прошу тебя, убери иголку. Тут Леонардо заметил неестественную каменную неподвижность тела под собой. Он выпрямился, и Риарио судорожно втянул воздух, будто все это время не дышал. Глаза у него остались такими же круглыми, но Леонардо начал подозревать, что вовсе не от восхищения полетом научной мысли. – Ты чего? Это всего лишь эксперимент. – Знаю, я тоже такие эксперименты ставил, только с несколько иными целями… и результатами, – Риарио прочистил горло и поднес пострадавшую руку к лицу. – Что произошло? Ну вот, теперь можно было с уверенностью утверждать, что граф на пути к выздоровлению. Леонардо убедился в этом еще раз, когда потянулся пощупать ему лоб, и Риарио шарахнулся к стене. Правда, тут же принял прежнее положение и сделал вид, что ничего не произошло. Лоб был теплый, покрытый легкой испариной, к коже прилипли влажные черные прядки челки. Риарио потел – значит, лихорадка шла на убыль. – Я расскажу все завтра, – решил Леонардо. – А пока спи. Тебе нужно отдохнуть. – Не уверен, что смогу уснуть после твоих увлекательных экспериментов, – пробормотал Риарио. И снова Леонардо почудилось, что потенциальная бессонница грозит графу отнюдь не из-за обдумывания ценных сведений о природе зрения. – Хочешь, я расскажу тебе о перспективе? – предложил он, решив не задумываться об этом. – Зо каждый раз засыпает на описании второй ее ветви. Риарио тяжело вздохнул. – Хорошо, – согласился он. – Только прежде принеси мне попить и давай на сей раз обойдемся без экспериментов. * Несмотря на углубленный экскурс в тайны перспективы, Риарио проспал мало, а Леонардо и того меньше. Не говоря уж о том, что с куда более скромным комфортом. Они вернулись на постоялый двор поздним утром, и, пока Риарио вдумчиво поглощал завтрак, состоящий из хлеба и вина, Леонардо рассказал, что произошло после того, как он свалился без чувств. Швейцарцы тоже собрались вокруг стола, пили и провожали глазами каждый кусок, поднесенный Риарио ко рту, с таким видом, что Леонардо серьезно засомневался во всех этих заявлениях в духе: «Они тут только из-за денег». Неизвестно, что граф подумал об истории с курочкой, но отряду она приглянулась. – Ведьмы, конечно, зло, – заявил Джунта, – но поделом любопытной бабе. – Впредь наука будет, – поддакнул Шварц. Остальные загудели и закивали, выражая согласие. Риарио повозил опустевшей кружкой по столу и тихо проговорил: – Когда стемнеет, мы возвращаемся к лавке с телегой, собираем все яйца, вывозим за городскую стену и сжигаем. Если из них всех вылупятся столь зловредные твари, пострадают жители. Мысль была вполне разумная. Насидеть столько яиц одной курице было невозможно, однако, похоже, что мыши находились под скорлупой изначально. Вопрос заключался в том, сколько еще они там просидят, прежде чем им наскучит ждать, пока кто-нибудь разобьет их непрочную темницу. Если город наводнит такое количество мышей, чей укус по опасности сопоставим со змеиным (причем змеи поопаснее гадюки), начнется самый настоящий мор. Риарио, очевидно, подумал о том же. – Нет, – возразил он сам себе, – мы не будем ждать темноты. Отправимся сейчас. Но прежде, да Винчи, – он внезапно развернулся к Леонардо, – ты случайно не знаешь поблизости мест, где можно без помех развести большой костер? «На площади Синьории», – хотел ляпнуть Леонардо, но сдержался. – В роще за холмами к северу есть колодец, пустой и довольно глубокий, – вспомнил он. – Мышам будет сложнее выбраться, если что. – Отлично. Брюнинг и Цумтор пойдут со мной собирать яйца, а ты пока отведи остальных туда. Кильхольц, ты вернешься, чтобы показать нам дорогу. Перед тем, как все разделились, Леонардо настоял на том, чтобы осмотреть руку. Жар полностью спал еще до рассвета, однако вид у Риарио был какой-то чересчур задумчивый. Палец и ладонь приняли обычные очертания, но сверкали всеми цветами закатного неба. Рука покоилась на перевязи: Риарио признался, что она уже не болит, но словно бы онемела и от самого локтя двигается с трудом. Спросить бы у Фуриккьи, нормальны ли такие последствия и сколь долго они продержатся, но спрашивать было уже некого. Как и было условлено, Леонардо вывел швейцарцев из города и сопроводил к колодцу. Фермерские дома стояли на порядочном расстоянии отсюда, роща была небольшая, но густая, а колодец и вовсе обступали изрядные заросли. Пришлось их даже немного проредить, чтобы можно было впоследствии окружить колодец. Швейцарцы начали собирать сухие ветки и кидать вниз. Леонардо сперва помогал им, а потом, когда Шмид и Ланденбергер бросили очередную вязанку, заглянул в колодец и многозначительно заметил, понизив голос: – Говорят, когда смотришь в колодец, оттуда на тебя смотрит фея с твоим лицом. Шмид отшатнулся так, что хлопнулся бы на задницу, если б за спиной удобно не оказалось молодое гибкое деревце. Он ругнулся, перекрестился, снова ругнулся и выпалил: – Господи, никогда теперь воду пить не буду! – Можно подумать, ты ее когда-нибудь пил, – гоготнул сохранивший хладнокровие Ланденбергер. – И потом, в этом колодце уже лет сто, должно быть, воды нет, дубина. – Он развернулся к ухмыляющемуся Леонардо. – Хорош брехать, да Винчи. Вон, бери Вилле, иди на поле и бреши там сколько влезет. Не мешай работать. Намек Леонардо понял. А еще понял, что про обруч-ошейник Риарио им не рассказал. Обруч, к слову, все еще лежал в сумке. Риарио будто про него забыл. А может, и вправду забыл. Хорошо если так. В сопровождении Гартмана Леонардо вышел из рощи на широкое поле, залитое солнечным светом. Там он перекинулся, а потом бегал, лаял на птиц, катался по жухлой траве, бегал, разрывал норы, валялся в пруду, мелком и для песьего носа притягательно вонючем; на лету ловил кости, которые во время обеда бросали ему хохочущие швейцарцы, дремал на солнышке и снова бегал, пока не свалился на кучку холодной, им же самим выкопанной земли почти замертво. Лапа лежала как неживая и бока раздувались до боли в ребрах, но Леонардо было хорошо. Перевернувшись на спину, он уставился в теряющее дневную синеву небо, по-лягушачьи раскинув задние лапы, свесив набок язык и щурясь. Языка щекотно касались травинки. Наверху плыли облачка, и Леонардо почти задремал, высматривая в них великолепные сады и волшебные замки. И тут… Маленькой темной молнией небо прочертил сокол. Леонардо мгновенно вынырнул из блаженной дремы и сел на хвост, задрав морду кверху. Если бы он мог так же. Если бы. Ранний ясный вечер словно вмиг потемнел. В горле встал колючий ежовый ком, а потом изнутри, смывая его, поднялось что-то горячее, удушливое и выплеснулось наружу долгим скорбным воем. Леонардо не знал, сколько вот так изливал покатым холмам свою звериную – во всех смыслах – тоску по потерянному небу, но тут его больно пихнули в бок. Он взвизгнул и лязгнул зубами от неожиданности, как хлыстом щелкнул, но сдержался и не укусил. Риарио сумрачно улыбался, глядя сверху вниз. Рукой на перевязи он осторожно, как вазу, удерживал донну Эрминию. Точнее, курицу, которая ею недавно была. Позади швейцарцы снимали с лошадиных боков корзины с яйцами. – У нас свежий покойник? – осведомился Риарио. Леонардо отряхнулся, сбрасывая горе вместе с высохшей грязью, и мотнул головой. – Тогда кончай голосить и иди помогать, – с этими словами Риарио развернулся и зашагал к роще. Помощь Леонардо, очевидно, заключалась в том, чтобы стоять и держать курицу, которую ему передал Риарио. Птица, ясное дело, беспокоилась, и приходилось крепко прижимать ее к себе. На дне колодца, как в кузнечной печи, ревело пламя. Риарио заглянул вниз, прикрываясь здоровой рукой от жара, и кивнул. Швейцарцы принялись переворачивать корзины одну за другой, отправляя их жуткое содержимое в пылающие недра колодца. Яйца лопались с громкими хлопками, но отталкивающего зрелища, которое успел вообразить себе Леонардо – истошный визг и лезущие вверх по каменной стене сгорающие заживо грызуны – не случилось. Если бы не тошнотворный запах паленой шерсти и обугливающегося мяса, он бы и не догадался, что под скорлупой не обычные белок и желток. Яйца жгли долго. Риарио смотрел на колодец не мигая, и выстреливающие оттуда искры вспыхивали в его черных в спускающихся сумерках глазах. Леонардо не мог не представлять, как точно так же бесстрастно он наблюдает за извивающимися в языках пламени людьми. Хотя, если подумать, едва ли он присутствует на казнях лично. Когда вниз отправилась последняя корзина, Риарио протянул больную руку и плохо гнущимися пальцами погладил притихшую курицу по вялому гребешку. – Белая курочка… Она не сказала, как превратить донну Эрминию обратно? – Она сказала, что донна Эрминия останется такой навечно, – ответил Леонардо. – Весьма печально, – меланхолично заметил Риарио. – Держи крепче. Леонардо машинально глубже погрузил пальцы в перья, а Риарио, прихватив курицу за гребень, едва заметным глазу движением поднял другую руку, в которой оказался кинжал, и перерезал ей шею, почти отделив голову от тела. Леонардо отскочил, когда на него брызнула кровь, и выронил курицу. Риарио сгреб бьющуюся птичью тушку за ноги и швырнул в пламя. – А то новые отложит, – буднично пояснил он, неловко вытирая лезвие извлеченной из-за пазухи тряпкой. Первым опомнился Валлелайн. – А кому яишенки с жареной курятиной? – мрачно пошутил он. Леонардо немо разевал рот, глядя на пятнающие одежду темные брызги. * Они вернулись на постоялый двор, чтобы переночевать и утром пуститься в обратный путь. За ужином Риарио снова был задумчив, а вместо того, чтобы ложиться спать, настоял на визите к Фуриккье. – Вы обещали ее не трогать, – напомнил Брюнинг. – Ну… Не вы… Художник за вас. – У художника слишком длинный язык, – кротко заметил Риарио, но все же добавил: – Я ей ничего не сделаю. Хочу поблагодарить и кое-что спросить. Леонардо умолчал, что посоветовал Фуриккье бежать из города. Оставалось лишь надеяться, что она последовала совету незамедлительно. К Фуриккье они отправились вдвоем – вооружились факелами и побрели по обезлюдевшим улицам. Еще одна странность: обычно граф передвигался стремительно, а теперь шагал не спеша, будто на загородной прогулке. – Тебе все еще плохо? – нарушил молчание Леонардо. – Нет, с чего ты взял? – довольно рассеянно откликнулся Риарио. – Ты весь день какой-то… задумчивый. Риарио уклончиво хмыкнул, но спустя несколько мгновений заговорил: – Мне приснился странный сон. Как будто я заблудился в садовом лабиринте. То есть… в далеком детстве я в самом деле заплутал в одном из них, но все было не так… В общем, ко мне явилась девушка в белом. У нее были крылья, как у бабочки, и вывернутые задом наперед ступни… – Кривапета? – удивился Леонардо. – Странно, что ты про них знаешь. Место, вроде, совсем не то. – Я их не знаю. Что за кривапета? – Это… ну… такие женщины, не ведьмы, а скорее духи. В принципе, они не плохие, хотя за свои услуги могут требовать детей, да и взрослым мужчинам с ними встречаться небезопасно. Кривапета означает «кривая стопа», ты уже сам понял почему, – Леонардо пожал плечами. – Место, как я уже говорил, не то. Во всех смыслах. Во-первых, они живут в пещерах или около воды, но не в садах… – Так то во сне, – перебил Риарио. – Во-вторых, – продолжал Леонардо, – как я уже сказал, странно, что ты о них знаешь. Их встречают лишь в одном месте, и это место далеко от Рима. Ну и? Она тебя вывела? К выходу? – Вывела, – кивнул Риарио. – Но не к выходу. Уточнить Леонардо не успел. Они пришли, и сразу стало видно, что зря. – Ты знал, – проговорил Риарио, глядя на плотно закрытые ставни и заколоченные двери. Вывеска тоже исчезла. – Знал, – согласился Леонардо. – Более того, это я посоветовал ей уехать. Риарио покачал головой с почти восхищенным изумлением. – Ты раз за разом испытываешь на прочность мое терпение, художник. – И твое терпение раз за разом выдерживает осаду, – в тон откликнулся Леонардо. – Ну, по большей части. Риарио пихнул ногой какую-то щепку и развернулся к нему всем телом. – Где обруч? Леонардо вытащил из сумки ошейник и отдал ему. Риарио попытался защелкнуть тонкое металлическое кольцо на шее Леонардо, но пальцы плохо слушались, и одной рукой ему было несподручно. Отобрав обруч, Леонардо уже привычно надел его сам. Риарио хмыкнул и без улыбки заметил: – Хотел напоследок посмотреть, как ты это делаешь. Тебе идет. Леонардо хотел огрызнуться на последнюю фразу, но потом до него как следует дошла первая, и он нахмурился в недоумении. – На рассвете мы отправимся восвояси, а ты оставайся здесь, – сказал Риарио. – Меня ждет уйма важной работы, и с тобой мне возиться недосуг. – То есть, мне можно уходить? – напряженно уточнил Леонардо. – Свободно. – И ты не будешь заставлять меня вернуться, угрожая всем, кто со мной знаком? – Не буду. – И даже Зите? – И даже Зите, – Риарио крепко сжал губы, но не выдержал и кривовато улыбнулся. – Ключ от этого, – он кивнул на обруч, – не даю: ты сам прекрасно осведомлен, как от него избавиться. Можешь переплавить во что-нибудь полезное. Прощай, да Винчи. Надеюсь, ты снова научишься летать. Леонардо проводил его взглядом, стоя посреди пустой темной улицы. Он еще долго не двигался, потом сделал несколько шагов в другую сторону, подсознательно ожидая оклика, а потом со всех ног припустил к «Брехливому Псу». Официально бар давно закрылся, однако Леонардо знал, что даже поздно вечером на втором этаже можно частенько отыскать Зо, Нико или Ванессу, а то и всех троих. Мотивы внезапного великодушия графа следовало еще обдумать, но этим можно заняться и попозже. И, правда, когда Леонардо заколотил в дверь, та с заминкой отворилась, открывая взору Зо со свечой в одной руке и мечом в другой. Из-за его спины выглядывали встревоженные Нико и Ванесса. – Лео, – хором выдохнули они. – Привет, – на лице сама по себе расплылась широченная, слегка растерянная улыбка. – Я вернулся.