Für Elise

Элиза Циммерман ненавидела много вещей. Репу, Альтштадт, слякоть, жёлтый цвет, брата, ныне покойного, но сильнее всего она ненавидела своего отца. В обычные дни, серые, до ужаса однообразные, ее ненависть была растекшейся внутри лужей, в которую можно было только бросить камень, вызвав на поверхности волнистые круги. Вот отец снова кричит на младшую — в лужу падает тяжелый булыжник, со всплеском, и круги от него разбегаются быстро и далеко. Потом — бубнит из-за якобы грязного пола, который она только подмела, и камушек злости почти не оставляет после себя следов. В день, когда умер Фридрих, Элиза знала, что одним булыжником она не отделается. Мать убивалась над гробом. Маргарет сидела рядом, бледная и запуганная. С утра она уже получила оплеуху, а Элиза — растянутое плечо. Герр Циммерман так выражал собственную скорбь. В церкви стояла знойная, тяжелая атмосфера: пахло благовониями и сыростью. Капеллан, часто запинаясь, читал молитвы, и его голос, похожий на шуршание старой бумаги, сопровождался редкими всхлипами. Элиза оглядывала постные лица друзей Фридриха с мрачным весельем. Никому тебя не жалко, кроме матери, но на то она и мать, чтобы жалеть даже самую отъявленную сволочь, когда она будет лежать в гробу, сожранная тифом. Когда гроб спустили в яму и засыпали сырой землей, Элиза поняла, что времени у нее не так много. Такого человека, как отец, горе делало только хуже, что бы в церкви не говорили об «очищении через страдания». Услышав, что умереть должны были они, но никак не Фридрих, Маргарет тихонько заплакала, уткнувшись в юбку матери. Она была совсем маленькой, и ей вовсе не хотелось умирать, тем более так, как брат, и ей не хотелось, чтобы умирала Элиза, которая вдруг поняла, что ненависть внутри нее стала другой. Мутная водная гладь превратилась в патоку и облепила все ее внутренности, наполнила отвращением, словно вместо отца она смотрела на кусок гниющего мяса, изъеденный гадкими белыми червяками, который ходил среди людей, принимал соболезнования и как будто бы наслаждался своим положением скорбящего отца, чью семью постигло такое несчастье. Время — обратный отсчет, тикающий, как старинные часы в их спальне, - неслось вперед, приближая ее к моменту, когда отец решит отыграться на ней по полной, и Элизе меньше всего на свете хотелось знать, что он тогда сделает. Обойдется ли всё очередными побоями, или герр Циммерман наконец вспомнит, что он человек слова, и раз пообещал когда-то отрубить ей голову за непослушание, то пора обещание исполнить. Топор всегда стоял в прихожей, скалясь наточенной до блеска улыбкой. Но ни отец, ни его топор не знали, что под кроватью у Элизы давным-давно был собран мешок с теплой одеждой и несколькими утаенными грошами. Они и представить себе не могли, что сегодня вечером, когда народ уйдет с улицы, у городских ворот ее будет ждать Габриэль, чтобы отвезти по извилистой дороге через лес, к воротам замка. До вечера же Элиза будет примерной дочерью, о которой герр Циммерман мог бы только мечтать. Она просидит за столом достаточно долго, ковыряя вилкой перемёрзший картофель и слушая, как соседи жалуются, что тиф всегда уносит молодых и сильных, а жалеет либо немощных, либо женщин, и неважно, что у герра Шнайдера жена умерла двумя месяцами раньше, в отличие от непутёвых сыновей. Элиза стерпит то, как ее и Маргарет будут тыкать, рассматривая, как лошадей на продажу, родители дружков Фридриха. Их сыновья двух слов связать не могут, но у них всегда будут виноваты невестки, которых сейчас уже не учат следить за домом так, как тридцать лет назад, и у такой плохой хозяйки, как Элиза, весь быт развалится в первый же месяц. Потом отец, пахнущий дешевым шнапсом, хлопнет по столу тяжелой рукой и отправит женщин «заниматься делами», потому что им с дорогими гостями, раз уж они собрались, нужно обсудить важные вещи, для бабских ушей не предназначенные. Он сделает вид, что не видит, как герр Шнайдер пытается ее облапать, и только мать хлопнет ему по руке полотенцем и грозно глянет исподлобья. За восемнадцать лет жизни с отцом Элиза научилась ждать. Под хохот и звон начищенных до блеска, но все равно кажущихся грязными рюмок день тянулся долго и неторопливо. Они с матерью ходили по столовой туда-сюда, и Элиза сбилась со счета, сколько блюд и тарелок она успела перемыть, и было ли у них вообще столько посуды в доме. Но чем ближе подкрадывался вечер, тем сильнее у нее дрожали руки и громче становился пьяный голос отца, не предвещавший ничего хорошего. Когда дом опустел и стало непривычно тихо, Элиза наконец вернулась к себе. Малышка Маргарет сидела на ее кровати, поджав колени, как делала всегда, когда ей было страшно. В больших темно-синих глазах Элиза видела свое отражение — бледное, с дрожащими губами и растрепанными волосами. — Ну чего ты, лисёнок? — она села рядом с сестрой и приобняла. Маргарет молча прильнула к ней и взяла за руки. — Всё грустишь? — Я боюсь. — Конечно, она боится. Элиза и сама боялась много чего: отца, его топора, леса, протянувшегося за городскими стенами, и в особенности того, что её ждало за лесом. Когда она уйдет, у Маргарет останется только мать. Отец сойдет с ума от злости, но никогда не ударит ее сильнее, чем старшую. В конце концов, она была еще совсем ребенком, его отрадой, а Элиза уже несколько лет как стала неподъемным грузом, который он мечтал выдать кому-нибудь побогаче. «Я вернусь за тобой, — она гладила сестру по светлым кудряшкам. — Обязательно, как только у меня появится возможность». Часы пробили десять. На улице совсем стемнело. Элиза уложила младшую сестру в постель вместе с ее любимой застиранной игрушкой и накрыла одеялом. Маргарет заснула быстро — давал о себе знать тяжелый, слишком тяжелый для десятилетней девочки день. Глядя на то, как она во сне крепче прижимает к себе тряпичную куклу, Элиза чувствовала, как ее руки наливаются тяжестью и не позволяют вытащить из-под кровати мешок. Но дороги назад у нее не было. Габриэль ждал у ворот. Она тенью выскользнула из комнаты, избегая скрипящих половиц. Отец и мать уже заснули, они всегда ложились рано. Все должно пройти так, как Элиза представляла много ночей до этого: она прокралась в сени, надела башмаки, не издав ни одного лишнего стука, и, в последний раз взглянув в темноту дома, где ее не держало больше ничего, кроме спящей беспокойным сном сестры, вышла на улицу, навстречу холодной летней ночи. Фонарь над входной дверью освещал дорогу, достаточно, чтобы она пробралась во двор, но его света не хватило, чтобы выхватить тень, склонившуюся над бахчой. Отец, окруженный поспевающими тыквами, словно король — подданными, ждал ее, держа на коленях топор. — Куда это ты собралась? — он вышел на свет. Элиза попятилась назад, в темноте пытаясь разглядеть тропинку, которая вывела бы ее из западни. — Что, дома тебе уже не нравится?! Ей хотелось сказать что-то колючее, гадкое, только чтобы не умирать молча, чтобы герр Циммерман запомнил это на всю оставшуюся жизнь. Чтобы когда он протрезвел бы и вспомнил момент, когда он шел на собственную дочь с топором, то захотел бы провалиться под землю. — Это ты во всем виновата! — заорал он. Сбоку с карканьем взлетела стайка ворон. — Ты убила моего сына! Лучше бы действительно убила. Элиза бросилась в сторону, надеясь, что отец не успеет перерезать ей путь к отходу, но тяжелая рука схватила ее за запястье и повалила на землю. Лезвие топора сверкнуло прямо над ней. Ударив отца каблуком по ноге, она только и успела, что перекатиться, перед тем как топор обрушился на грядку и зацепился за стебли. В стойле пронзительно замычала корова. Не разбирая дороги, Элиза бросилась бежать, но снова упала. На этот раз отец навис прямо над ней, весь красный и измазанный в земле. Элиза загородилась рукой, ожидая, когда на нее обрушится удар, но его не последовало. Топор с глухим стуком упал на землю рядом. Отец выглядел растерянным, точно человек, которого только что подняли с постели. — Что же я творю? — спросил он, глядя на дочь и не узнавая ее. — Это же я хотел… Она попятилась назад, подбирая растрепавшийся мешок. Герр Циммерман сидел на коленях, провожая ее взглядом. — Дочка! — позвал он ее знакомым голосом. Он всегда говорил таким тоном, когда начинал просить прощения. — Дочка, прости меня! В детстве Элиза ему верила, прощала и называла любимым папочкой. Сейчас, глядя на человека, который мгновения назад проклинал ее и собирался убить, она испытывала только стойкое отвращение и тошноту. Снова хотелось сказать что-то, чтобы ранить его, пока он уязвим, но слова не шли в голову. Единственное, что она могла, это развернуться и побежать настолько быстро, насколько позволяли дрожащие от страха ноги. Огибая дом, Элиза заметила, что в их с Маргарет спальне горела лампа. Габриэль, верный своему слову, ждал у городских ворот, то и дело беспокойно оглядываясь на лес. Его конь, видавший столько же, сколько и его хозяин, переминался с ноги на ногу и, похрапывая, ковырял копытом землю. Пусть верховой и был не намного старше Элизы, в своей шляпе и потертом плаще, с усталым и напряженным лицом, он казался чуть ли не стариком. Завидев спешащий к нему силуэт, он напрягся сильнее. — Всё нормально? — спросил он, сажая Элизу в седло. — За нами не гонятся? — Нет, — ответила она, чувствуя, как осипло от бега горло. — Надеюсь, нет. — Поверить не могу, что я это делаю. Он запрыгнул на коня и тронул поводья. Грому вся эта затея нравилась еще меньше, чем его всаднику — он то и дело крутил головой, и Элиза боялась, как бы он не скинул их посреди узкой тропы. Лес, который днём казался ей страшным чудовищем, сейчас выглядел не страшнее, чем выкрашенная черной краской театральная сцена — силуэты деревьев скользили на фоне, безразличные и слепые. Габриэль же, полностью уверенный в своем коне, наоборот оглядывался по сторонам со страхом и недоверием. Он пересекал лес чаще, чем все остальные, и лучше остальных знал, что в нем могло таиться, кроме стаи худых волков. — Ты даже не представляешь, чего мне стоило уговорить барона нас дождаться, — сказал он, когда на тёмном небе начали проявляться еще более темные очертания замка, среди которых, точно звезды, теплели желтые огоньки окон. — Он, в конце концов, уже старый. Наверное, спать ложится ещё до заката. — Я наоборот слышала, что старые люди спят очень мало, — хмыкнула Элиза. Страх, сковавший ее во дворе, отступал, уступая место мерзкому чувству волнения. — А может, он и вовсе упырь и на закате только просыпается. — Чур тебя! — выругался верховой. — У нас свои чудовища есть, не хватало нам еще упырей. — А что ты думаешь, у упыря не должно быть его упыриной свиты? Наоборот. Ему как раз удобно, чтобы кто-нибудь ему ловил в лесу жертв. — Замолчи, девочка! — Габриэль по-настоящему побледнел. — В таверне я такие речи еще могу понять, но здесь — здесь не наше царство, понимаешь? В лесу свои законы. — Конечно, свои, — Элиза, неожиданно для себя, развеселилась. — Зайцы едят траву, волки едят зайцев, волков должны есть люди — хотя, конечно, не едят, — а людей хватают Собиратели и приводят упырю, который ест их! Элиза представила себе барона — в красном камзоле, чтобы не было видно, если он вдруг прольет кровь из своего кубка в виде черепа, с торчащими клыками, ужасно морщинистым лицом и заостренными ушами. Маргарет, если ей описать такого, завернулась бы в одеяло и побоялась бы носа высунуть, но Элизе впервые за долгое время было по-настоящему весело. Под неодобрительные вздохи Габриэля и шелест листвы они добрались до замка. Каменная громада, которую Элиза до этого видела только издалека, когда поднималась на холм на другой части Альтштадта, возвышалась над ними во всём своем грубом величии. Тяжелые створки ворот были приоткрыты, приглашая их в освещенный факелами внутренний дворик. После леса, где то и дело раздавались непонятные шорохи и завывания, здесь было оглушительно тихо. О том, что в замке есть жизнь, говорили только горящие факелы и свежее сено в кормушке, заготовленное специально для Грома. Габриэль говорил, что у барона нет слуг, но Элиза представить не могла, чтобы знатный человек лично заботился о таких мелочах. Габриэль поставил Грома в стойло и остановился перед тяжелыми внутренними дверями, отряхивая плащ от пыли и зацепившихся по дороге веток и репьёв. Элиза последовала его примеру, хотя её внешнему виду помочь было трудно: вся измазалась в земле, растрепалась, так ещё и тащила за собой пыльный мешок из-под картошки. От мысли, сколько всего ей придется перестирать после сегодняшней ночи, становилось жутко. Верховой оглядел ее и весело подмигнул. Здесь ему было куда спокойнее, чем в лесу, но Элиза не разделяла его настроя. Волнение, притаившееся до поры до времени, накатило с новой силой. Она представить толком не могла, что ее ждало внутри. Габриэль толкнул дверь и зашел первым. Элиза проскользнула следом и вздрогнула от скрипа и грохота, раздавшегося за ее спиной. Внутри замка было светло, но пыльно. Конечно, мусора здесь не валялось, но сразу было видно, что не убирались здесь давно. Барон Александр фон Бренненбург сидел на стуле, откинувшись на спинку и опираясь на дорогую трость с костяным набалдашником. Увидев его, Элиза почувствовала некое разочарование, смешанное с облегчением. Лицо у него было не такое уж и морщинистое, хотя Габриэль описывал его чуть ли не как живую мумию, бледное, но с живыми глазами разных цветов. Не было ни кубка в виде черепа, ни клыков, ни кроваво-красного камзола — одет он был только в белую рубаху с кружевными рукавами и жилет. — Вы приехали позже, чем мы договаривались, — он поднялся и подошел к ним. Элиза опустила глаза. Она слышала, что благородные не любят, когда на них долго смотрят. — Что-то вас задержало? — Да, милсдарь, — извинился Габриэль, прижимая к груди свою потрепанную шляпу. — Непредвиденные… обстоятельства. Барон критическим взглядом оглядел сначала уставшего до смерти верхового, а затем переключился на нее. Элиза смутилась, разглядывая носки туфель. Что-то физически не давало ей поднять голову. «Не мумия, — подумала она, считая пятна от воска на ковре. — Мартышка. Седая, богатая мартышка». — Вы должны учесть, фройляйн Циммерман, что работать Вам придется много, — произнес барон, отходя на несколько шагов, и она наконец смогла взглянуть на него. — Пусть в замке и куда меньше жилых комнат, чем может показаться, они не в самом лучшем состоянии. «Точно не хуже, чем дома», — хмыкнула Элиза, но вслух ничего не сказала. Габриэль дернул ее за рукав, намекая, что она должна наконец открыть рот. Он все хвалился в городе, что с бароном они чуть ли не друзья, а оказалось, еле-еле мямлит, когда его спрашивают. Хвастун! — Я умею работать, господин, — произнесла она хрипло. — Так значит, Вы меня берете? — Габриэль рассказал мне о вашей ситуации, — ответил Александр холодно. Элиза прикусила щеку изнутри. — Вам повезло, что я как раз собирался искать горничную. Верховой с облегчением выдохнул. В конце концов, Элиза была ему почти что как младшая сестра, и он бы просто не смог привезти ее обратно домой, хотя он до последнего не верил, что её авантюра удастся. Даже когда барон дал добро на то, чтобы он привез Элизу в замок, Габриэль думал, что он вышлет ее, как только увидит, но он даже ничего не сказал про ее внешний вид. — Габриэль, вы свободны, — Александр коротко кивнул ему. — Другие дела мы с вами обсудим позже. Благодарю Вас. — Это вам спасибо, милсдарь, — он поклонился и повернулся к Элизе. — А ты смотри, не позорь нас обоих, понятно? — Понятно, — хихикнула Элиза. — Спасибо тебе. Я не знаю, что бы я без тебя делала. Они тепло обнялись. Габриэль, еще раз поклонившись барону, вышел во двор, оставляя их наедине. Элиза покрепче перехватила свой мешок, ожидая приказаний. Александр снова осмотрел ее с головы до ног и махнул рукой. — Завтра я познакомлю Вас с замком, и Вы приступите к своим обязанностям. Сейчас же советую хорошо отдохнуть. Судя по всему, день у Вас был не из легких. Я покажу Вашу комнату. — Благодарю, господин, — она пошла за ним вверх по лестнице. Несмотря на почтенный возраст, Александр вовсе не выглядел немощным и ходил быстро, и трость ему нужна была скорее для вида, чем для пользы. Глядя на ровную спину перед собой, Элиза думала, всегда ли он жил один. Скорее всего, когда-то у него была баронесса, а может и дети. Скорее всего, их скосила какая-нибудь чахотка, а может и оспа — она не думала, что богатые болели тифом, как Фридрих. — Также, хочу предупредить, что ночью здесь бывает достаточно шумно. Сам замок старый, а в подземельях находится тюрьма. Не пугайтесь. Она кивнула. На смену веселью, охватившему ее в дороге, пришла нечеловеческая усталость. Через еще несколько коридоров и лестниц ей казалось, что она упадет прямо на грязный ковер, прежде чем доберется до спальни. — Прошу. — Александр остановился у крепкой двери. — Ваша спальня. Он пропустил ее в небольшую, но хорошо обставленную комнату, в которой даже был растоплен камин. Может, для барона это и было бедно, но Элиза о таком могла только мечтать. Несколько обитых тканью стульев, умывальник, собственный крепкий стол с масляной лампой, и, что поразило ее больше всего, шкаф, заполненный книгами, — для нее это казалось самым настоящим подарком. — Мои покои — дальше по коридору, — ей показалось даже, что барон слегка улыбнулся. — Спокойной ночи, фройляйн Циммерман. — Спокойной ночи, господин, — она присела в неуклюжем реверансе. Александр кивнул и оставил ее одну. Стянув с себя испорченную одежду и наскоро умывшись, Элиза скользнула под теплое одеяло. Ей показалось, что она тонет в перине, оказавшейся куда мягче, чем можно было ожидать. Перед тем, как провалиться в глубокий сон, она вспомнила одну-единственную мелочь — разве преступников уже несколько лет как не отвозили в Нойберг?