39.4

Юнги влетел в квартиру пулей, стоило альфе распахнуть входную дверь. У омеги всклоченные волосы падали на бледное лицо, лезли в испуганные глаза, а шарф, намотанный на шею криво, упал на пол с тихим шуршанием шерсти, взгляд по лицу Чимина проходился, не фокусируясь на чем-то конкретном. Юнги взбудораженный, дышащий тяжело, будто бежал он по овеянной зимним морозом улице, смотрел на Чимина выжидающе, а потом, не выдержав, спросил коротко: — Сколько? — Тридцать девять и четыре. Юнги, тебе не стоит переживать, все дети болеют. Юнги совсем не похож на человека, который будет переживать хоть о ком-то, кроме самого себя. Слишком молодой, почти юный, девятнадцатилетний омега, бросивший университет, потому что не нашел смысла в трате времени для галочки, для кого-то. В первую встречу с Чимином Юнги прямо заявил, что ищет легких денег и богатого мужчину. В первую встречу Юнги опустился перед Чимином на колени прямо под столом в ресторане, а потом лишь укрепил мнение о себе, как о маленькой содержанке, готовой ради наживы на все. Он звонил Чимину, не стесняясь, когда хотел очередную сумку или увидел то самое пальто, о котором мечтал, выхватывал золотистую карточку из рук и не воспринимал встречи и ночи нигде, кроме дорогого отеля, тоже того самого, о котором «по телеку рассказывали». Чимин Юнги не верил, пока по чистой случайности не встретил омегу, когда гулял с сыном, о котором предпочитал молчать. — Племянник? Брат? — спросил тогда омега, присаживаясь прямо на мокрую траву возле ребенка, а Чимин наморщил нос, осознавая в полной мере, что Юнги сейчас развернется и уйдет. — Сын. Чимин отвечал и видел, как расширялись глаза омеги, как тот тихо вдохнул холодный осенний воздух, а потом совсем тихо представился притихшему ребенку и руку ему протянул. Альфа заметил, что пальцы у Юнги дрожали, а губы, всегда розовые и блестящие из-за помады, потеряли цвет, сжались в тонкую линию. И Юнги перестал желать отелей и денег, приходил к Чимину домой, принося с собой плюшевых медведей, заполняющих все комнаты большой квартиры. Омега готовил ужины и делал с сыном альфы уроки, задерживаясь допоздна, до того момента, когда солнце полностью скрывалось за горизонтом. Лощеный, дорогой даже на вид омега наманикюренными ногтями расчесывал волосы ребенка, а лишь потом, оставляя поцелуй на детском лбу, уходил. Чимин долго не понимал, рассматривал мягкую улыбку Юнги и, кажется, влюблялся: сердце билось в груди, как бешеное, а мнение об омеге менялось с каждой секундой, проведенной рядом. Дело было не в ребенке, совсем нет, а в новой правде, вдруг открывшейся альфе — Юнги добрый. Добрый и, пусть и неправильный во всеобщем понимании, эгоистичный иногда излишне, честный. Юнги был честным, когда, выпив немного вина, ловя лицом совсем другие, непохожие на прошлые, поцелуи, рассказал: — В семнадцать я по глупости забеременел. Знаешь, никогда детей не хотел, но мои родители были против того, чтобы я от него избавился. Сказали, что воспитаем. И я привык к мысли о том, что у меня будет ребенок, полюбил его в какой-то степени даже. А потом, на выпускном, мне какую-то хуйню в воду подсыпали. В воду, прикинь! — Юнги говорил тихо, его щеки заливал румянец, а глаза блестели странно. — А дальше? — спросил Чимин, обнимая тонкие плечи. — Дальше все закончилось не трахом в туалете, как ожидал тот ублюдок, а больницей. И фразой врача: «хей, бейбиков не будет». И сейчас Юнги стоял, комкая пальцами рукава промокшего от снега пуховика, и смотрел на Чимина так жалобно, так грустно, что у альфы едко сердце защемило. Сын в комнате кашлял, всхлипывал негромко, а омега вздрагивал от каждого хриплого звука, разуваясь, скидывая тяжелые ботинки на затоптанный ковер, все задавал альфе вопросы. — Скоро придет няня, он обещал посидеть до вечера, — уверял омегу Чимин, целуя высокий лоб, покрытый потом. Юнги выглядел так, будто заболел сам. — Гони его к чертям! Почему ты платишь за это чужим людям, если у тебя есть я? — Юнги обнял Чимина в ответ, вцепился в него и задрожал мелко. Альфа услышал тихий скулеж и почувствовал влагу, впитывающуюся в футболку на плече. Омега плакал. И Юнги остался, а Чимин ушел со спокойной душой, отправился на работу, в офис от дома далекий, понимая, что сердце в груди бьется ровно. Омега проводил его взглядом теплым, пообещал, что сообщения и фотографии отправлять будет, и альфа ждал их целый день, приходящих с периодичностью в считанные минуты, перебиваясь слезливыми голосовыми, в которых Юнги свое волнение высказывал и жаловался на температуру, что все не хотела падать. День правильный и спокойный, Чимин доверял Юнги больше, чем кому-либо, и, когда он домой вернулся, квартира пахла лекарствами и микстурами, а по воздуху плыл едкий запах уксуса. Из дальней темной комнаты слышался шепот, на который альфа пошел смело и тихо, чтобы не тревожить: время двигалось к полуночи, сон спугнуть не хотелось. В помещении не горел свет, но луна проникала блеском в незакрытое окно. Чимин прекрасно видел омегу, книгу, большую и тяжелую, со сказками, и лучащийся взгляд больного, но счастливого ребенка, слушающего Юнги. — Папа, — услышал Чимин детский тихий голосок, и в груди у него что-то взорвалось, — почитай еще! — Не много ли? — в привычной нарочито расслабленной манере ответил Юнги, но вместо того, чтобы отложить томик, перевернул страницу, вновь опуская глаза в крупный текст с цветными картинками. Внутри альфы разливалось непривычное тепло, а улыбка, украшающая довольное лицо сына, грела и радовала душу. Кажется, Юнги незаметно стал частью семьи, влился в нее, крохотную, неполную, правильной частью мозаики. Чимин надеялся, что влился омега навсегда.