Ладони, а вокруг - темные тона

      Когда Дима приходит в себя и медленно открывает глаза – сразу жмурится из-за яркого закатного солнца, то видит, как на больничной койке сидит мать и сестра: мать – на левом краю, а Вера – на правом. Обе осунулись, сидят сгорбившись, повернувшись друг к другу спинами. Уткнув взгляды в пол, обе думают о чем-то своем, точно не радостном. Вера немного дергает ногой и водит носком в форме полукруга по плитке, крепко держась за край койки; мать сидит и не шевелится, точно не дышит.       Диму на секунду пробирает страх беспамятства: он смутно помнит, как тут оказался, да и на лету трудно посчитать, сколько времени он тут провел. Собирает из осколков как будто уже успевшего стереться воспоминания что-то смутное: снег, бар с яркими вывесками изнутри, но с темными помещениями, вокруг - куча людей, излучающих опасность, после – странная нервозность от нахождения рядом крупного мужчины в темных очках, следом – узкие петербургские переулки, фигура в черном плаще, держащая палку, холод и боль. Стены домов окрашиваются в красный цвет. Вспоминается низкий голос фигуры, разговаривающий прямо над слабым телом по телефону: из динамиков слышится имя «Марго» – вызывает ассоциацию с кем-то, к кому Дима не может пробраться через лабиринт ощущений и промелькивающих красок. Он громко, как будто только научился дышать, вздыхает и, дергая голову в бок, хватает узнанные очки с тумбочки, быстро надевая их: мать и сестра дергаются как по струнке и оборачиваются на него с удивлением на лицах. Дима моргает, и обе кидаются на него с объятиями и слезами облегчения. Мать шепчет, задыхаясь в плаче, «Милый», сестра – «Димочка», крепко держа за руку, будто боясь, что его кома все еще продолжается, а его пробуждение – выдумка измученного сердца в попытке облегчить переживания.       Дима просто смотрит, отдавая себя их любви: ощущение, что он давно не видел их лиц. Мягкое и округлое, с паутиной морщинок лицо матери и строгое, но с ласковыми зелеными – как у Димы – глазами лицо сестры: их щеки блестели от непривычных, редких слез – за всю его короткую жизнь он видел их плачущими только на похоронах отца. В их жизнях редко случались несчастья: они держались – втроем – друг за друга, оберегая сцепленным кольцом руками от всего ужасного, что могло обрушиться на них и повредить установившуюся идиллию после смерти отца.       Накатывают волнами новые обрывки: день рождения Грома, а затем – кабинет в участке и телефон, принесенный Игорем и протянутый напарнику на ладони – она тряслась; какой-то сомнительный следователь из Москвы с кривым, озлобленным лицом маячил по светлым коридорам участка. Что-то изнутри требует Диму спросить: — Что с Игорем? — голос кажется охрипшим. Вера тянется к сумке, мирно лежащей под кроватью – видимо, там хранится все, что приносили домашние в палату к Диме на случай, если он очнется, – чтобы вытянуть бутылку воды. Дима с непривычным чувством сжимает протянутое в ладони, открывая для себя заново элементарные физические действия.       Мать испуганно переглядывается с Верой, лицо которой приняло привычный строгий вид. Дима наблюдает за их немым диалогом, пока откручивает крышечку и медленно глотает воду: те что-то знают и не могут решить, кто именно озвучит новости Диме. Когда он аккуратно закручивает крышечку, мельком подушечками пальцев ощупывая рифлёные бока округлости, Вера решительно кивает матери и поворачивается к Диме лицом. Вздыхает и растерянно произносит: — Того рыжего психа посадили за решетку. В Италии. Говорят, во дворце была резня и… — в голове Димы промелькивает страшное опасение, и он перебивает сестру: — А Юля? Что с Юлей? — внимательно взглядывает в лицо сестры, в глазах которой все еще читается растерянность и страх; переводит взгляд на мать – та качает головой в немом отрицании. Спокойно переспрашивает, — Что вы молчите? Что с ней? Что с Игорем? — Дим, — Вера кладет ладонь ему на грудь: чувствует, как быстро бьется его сердце от волнения за друзей. — Юля мертва, а Игорь… ну сам понимаешь.       Он смиренно опускает глаза на очертания ступней в белом одеяле и как-то тяжело сглатывает, не понимая, что делать. Плакать не хочется – на это нет сил, нить мысли теряется окончательно, а смерть Юли кажется все еще невозможной, каким-то бредом некомпетентных СМИ, не проверивших информацию и пустивших все на самотек. Думать о том, как так получилось, сложно и больно: осознание потери приходит с каждой секундой, все больше туманя голову. Закатное солнце, светившееся золотом на больничной оштукатуренной стене, уже не кажется таким ярким, белое все в палате медленно становится серым. Дима мучает себя осколком воспоминания: она забыла пригласить его на празднование дня рождения Игоря, и он обиделся на нее. Это было последнее чувство к ней. Вышло паршиво. Он хотел бы извиниться: ее забывчивость спасла ему жизнь. От этой мысли в горле образуется ком: Дима судорожно вздыхает, не в силах сказать что-либо. — Димочка, пожалуйста. — просит сестра, аккуратно снимая очки в черной оправе и мягко размазывая пальцами по щеке катившиеся слезы. Дима не может поделиться с ними, потому что боится, что это нелепая причина. Стыдно за детскую обиженность. Сестра в попытках успокоить продолжает, — ты знаешь, к тебе часто Игорь заходит. Вон там, — кивает подбородком, указывая на пластмассовый стул, стоящий около двери, — садился и сидел. Однажды мы его застали, а он просто сидел и смотрел в окно. — Верочка, он думал. Он выглядел таким раздавленным. — подала голос мать, жалостливо смотря на плачущего Диму. В голове появился образ мрачного и насупившегося Грома – видимо, это было незадолго перед встречей с фигурой в черном плаще. — Бедный мальчик. Видно, что очень сильно переживает.       Дима кивает. Он не знает подробностей, но интуитивно понимает, что там, в Италии, произошло что-то поистине страшное.       Молчат. В палате тишина. За дверью слышится возня и отрывки разговоров, видимо, проходящих пациентов или врачей, затем – шарканье обуви и гремящие колесики катящейся тележки. Слезы подсохли, и Дима снова берет бутылку с водой, с удовольствием щупает крышечку и пьет воду более жадно. Пробует дернуть ногой – ощутить, каково это двигаться, привыкнуть ко всему снова. Вера, выходя из мыслительного транса, во время которого она крутила очки Димы, снова тянется к сумке под койкой, выуживая оттуда апельсины и перекладывая их на белую тумбочку. Дима отнекивается, принимая очки из ее рук. Больше всего ему хочется даже не пройтись – такое желание сейчас кажется эгоистичным, – а вырвать переживания матери и сестры с корнем, сделать так, чтобы они улыбались как раньше и не думали о его возможной смерти.       В палату стучатся: все трое резко поворачивают голову на неожиданный звук. Дверь приоткрывается, и на пороге появляется Игорь. Дима понимает, о чем говорила мать несколько минут назад. Он в своей привычной одежде: коричневая кожанка, повязанный на шее шарф, а на голове – кепка. Но в его позе – усталость: это видно по опущенным плечам и сгорбленности – несет моральную тяжесть. Дима чувствует, как домашним неловко перед ним – как будто Игорь мог услышать их рассказы о нем самом. Чувствуется их смущение.       Вера поднимается с койки, как можно незаметнее дергая за рукав мать. Та поднимается следом, подходит к изголовью и, поглаживая взъерошенные светлые волосы сына, почти шепотом произносит: — Димочка, пожалуйста, скорее поправляйся. — от ее растроганного взгляда у Димы плавится сердце. Он поворачивается в сторону сестры и с тоской узнает в ее взгляде мать. — Нам тебя очень не хватает.       Вера напоследок оборачивается и быстро проговаривает: — Я еще навещу тебя. Завтра, после работы. — Диме остается только кивнуть и с неожиданно накатившей тяжестью ненадолго отпустить домашних. Он не знает, сколько времени прошло на самом деле, но разлука с ними, во время которой Дима ожидал их в белом бесконечном коридоре сознания, кажется, длилась слишком долго. Отпускать их совсем не хотелось.       Игорь сидит на пластмассовом стуле около двери; если бы Вера не обмолвилась о нем, Дима бы его и не заметил: все в комнате сливалось и превращалось в сплошное белое пятно с едва различимыми границами между предметами. Игорь выделяется темной, почти грозовой тучей своим серьезным взглядом, направленным в стену. В обычно искрящихся жизнью голубых глазах, несмотря на тяготы изматывающей работы, сейчас читается тяжелая задумчивость. Дима боится вздохнуть – не понимает, почему Игорь пришел к нему, зачем вообще приходил к нему, когда Дима находился в коме. Становится жутко – Игорь просто сидел также на стуле и смотрел в окно, ничего не делая, возможно, изредка держа свой взгляд на «спящем» напарнике. Но если это помогало Игорю не сходить с ума от горя утраты, то, Дима приходит к выводу, он не против.       Дима, обнимая самого себя руками, уже менее хрипящим голосом произносит: — Мне жаль, Игорь. — Гром не переводит на него взгляд, продолжая следить за качающимися от ветра деревьями – Дима фантазирует, что на улице, наверное, все еще тепло. Гром кивает, молчаливо принимая сожаление. Дима же чувствует себя виноватым: Игорю от его сожалений легче не станет, никто ему не вернет Юлю. Но он продолжает жалеть его, несмотря на вдруг образовавшийся ком вины: пусть Игорь – не тот человек, который легко позволит себя жалеть, но Дима, пусть и тайно, не по-дружески, продолжит. Видеть Игоря таким – больно.       Мир после пробуждения ощущается по-другому: осколки воспоминаний, бьющие красками, звуками и ассоциациями с чем-то аморфным, пока что ощущающимся в сознании размытыми картинками, слезы домашних, разбитый Игорь – первый час в сознании липнет безысходностью. Дима обнимает себя сильнее, будто пытаясь укрыться от заново открывшегося мира в пределах больничной палаты.       Гром резко встает, отчего Дима дергается. Он также резко дергает дверь на себя и перед выходом за порог произносит: — Прости меня. — Дима даже не успевает спросить, за что именно, как дверь хлопает. Он остается в одиночестве. Ненадолго: через несколько минут заходит врач – видимо, Вера оповестила о бедовом пациенте. За неплотно прикрытой дверью слышится низкий голос Игоря и Веры: о чем они разговаривают – тайна.       Вера приходит через неделю: с ее жестким графиком работы в ветеринарной клинике вырвать пару часов на посещение брата в больнице – чудо. Она рассказывает ему про Петербург, про проведенное на даче лето, про ремонт, который они учудили с матерью в их квартире – Диме досадно, что он не мог им помочь или провести потерянное время с ними. Она как будто обходит стороной случившееся в Италии, заключение Разумовского и слоняющегося призраком Грома, но, Диме кажется, что она чувствует, что брату так и хочется расспросить ее, даже несмотря на заочное недоверие написанному в прессе.       Стоит только двери за ней мягко захлопнуться, как громким рывком она открывается снова: на пороге стоит Гром, такой же осунувшийся и уставший. Мягкой поступью, видно – дается с трудом, подходит к кровати и ставит рядом с тумбочкой пакет – видимо, с гостинцами. Диме не особо интересно: важнее Гром и желание кривого-косого диалога с ним. Ему просто приятно, что Игорь все равно приходит к нему, пусть у него теперь и не получится просто подумать в компании белых стен. Игорь садится на стул: Диме почему-то кажется, что так он пытается быть вдали от напарника, соблюдать дистанцию в белом пространстве. Вспоминается его «прости», и Дима не может забыть свой вопрос, крутившийся в голове ниткой, в итоге спутавшейся в комок: — Игорь. — мягко зовет его. Гром кивает ему, мол «что?» — за что я должен тебя простить?       Гром странно ведет плечами, словно ему некомфортно говорить. Диме становится неловко: у Игоря умерла практически невеста, а он тут со своими причудами и моральными пытками.       На друг друга не смотрят: Игорь – в окно, в котором сегодня довольно мирная картина без бьющих по стеклу листьев и бегущих дождливых ручейков; Дима – на очертания ног под одеялом, которые он с удовольствием перекладывает, каждый раз с удовольствием узнавая и так знакомое. — За твою кому. То, что ты полгода провалялся на койке – это моя вина. Мне не нужно было посылать тебя на это поручение в бар. — Гром строго смотрит на Диму, который жмется от такого взгляда. — Просто нужно было отстранить тебя от дела и не позволять вообще появляться в участке.       Диме обидно. Он с силой опирается на руки, расставленные по бокам, и вытягивается от недоумения. — Это нечестно, даже несмотря на все твои компетенции! — он прикрикивает и крепко сжимает простыни в кулак. — Я тоже полицейский с кучей навыков и умений. Я не могу просто так сидеть в стороне и смотреть на все происходящее!       Гром хмыкает, вставая со стула и неожиданно пересаживаясь на край койки. — С кучей навыков и умений? Волков так не думает. — от знакомой фамилии Дима ежится, игнорируя немигающий взгляд Грома. Дима уже вспомнил, что фигура в темной плаще – Олег Волков, из-за которого он сюда попал. Не из-за Игоря. Дима сильнее хмурится на неприятную усмешку: Игорь сомневается в нем, и это расстраивает его сильнее. — Не нужно опекать меня, Игорь. — шипит с нажимом, смотря серьезным взглядом. Гром кивает, соглашаясь. Но по его расслабленному кивку с легкой, едва заметной, улыбкой на лице Дима понимает, что это значит: опекал и будет делать так дальше, не учитывая мнения самого напарника. Разговор продолжать не хочется: чувство опеки раздражает Диму, заставляет хотеть спорить и доказывать, что наблюдение за каждым его шагом бессмысленно.       Гром опускает голову, тяжело вздохнув, и упирается взглядом в плитку. Диме тяжело отчего-то неопределенного, сложно поддающемуся объяснению: хочется расплакаться из-за завязавшейся в комок жалости. Игорь тратит свое время, приходит сюда и находится рядом с Димой, который действительно уже чувствует себя хорошо. Как он справляется – загадка; Дима же понимает – ни с кем Гром делиться своими переживаниями не будет, он о чувствах-то говорит так, будто это что-то постыдное и страшное. Не выражает их никак. Он несет бремя в себе, и никого не подпускает. Дима – ладно: из комы вышел, состояние стабильное, на ноги точно встанет и продолжит ловить петербургскую криминальную шпану. Игорь и без всего продолжает работать, как будто ничего и не случилось. Отчего-то его состояние кажется сейчас Диме намного важнее. — Дим, ты что, плачешь? — обеспокоенно звучит сбоку. Дима быстро смаргивает и мотает головой. Не плачет он. — Дай руку. — Зачем? — Просто дай руку. — требовательно, но мягко просит Дима, а Гром, больше не задавая вопросов, повинуется. Придвигается ближе и протягивает ладонь. Дима ее обхватывает и крепко, по-дружески, потряхивает, пытаясь поддержать хотя бы так. Гром не двигается и молчит, отводя взгляд в сторону, но и не отнимая ладони из обхвативших ее теплых пальцев Димы. А тот тихо радуется.       Гром аккуратно освобождает свою ладонь от Димкиной, перемещая ее на постельное белье. Встает, отряхивается и, опустив руки в карман, кивает на дверь: — Ну… у меня еще рабочие дела не закончены. — Диме на секунду кажется, что взгляд напарника смягчился. Пытается не улыбаться. — Я пойду, наверное. Ты, главное, о работе не думай. Ну там о бумажках, отчетах, преступниках. Рано тебе еще. Отдыхай.       Дима наблюдает за тем, как Гром снова оказывается за порогом, грустно думая о включенном так некстати родительском режиме Игоря. Все же надеется, что уже в скором времени будет думать о преступниках и расследованиях – без поучительств и наставлений Грома, и ждет, когда наконец-то сможет вырваться из больницы. Думать тут было действительно тяжело: решетки на окнах только загоняют мысли под колпак.       Все не так просто: Дима проводит в больнице еще несколько месяцев – каждый раз находились новые причины для очередного обследования. Диме было все равно: он спал и видел сны, как он свободно ходит по улице, мельтешит в квартире или в участке, общается с людьми в каких-то незнакомых местах – уже незнакомых, подстертых в памяти из-за долгого нахождения в белой клетке. Он совсем расклеивается без дела: спасают только книжки, заботливо принесенные сестрой, сама Вера, которая старалась появляться в больнице как можно чаще – Дима просил ее не злоупотреблять отлучениями с работы. Он-то как-нибудь придумает, как провести день. Мама тоже заглядывает, приносит с собой что-нибудь вкусненькое в обход предписаний, подмигивая, как бы намекая – «это останется между нами, Димочка». Гром также часто заходит и даже разговаривает чуть больше, чем обычно: рассказывает об отвлеченных вещах – погоде, изменениях в городе или случайно увиденном фильме по включенному для фона телевизору, – спрашивает о самочувствии, а иногда и об участке и делах, которые он расследует. Последнее было интереснее всего: Дима старается вытянуть из Грома чуть больше, чем он дает, исключительно в благородных целях. Дима скучает по работе, какой бы она опасной ни была: скучает по своему кабинету, по его столу, который уже наверняка успел покрыться пылью и стать «перевалочным пунктом» для Игоря для сбрасывания всех бумажек, которые ему мешают; скучает по внезапностям и спонтанности, по загруженности, бесконечной работе мысли, по коллегам – в особенности, по Игорю-напарнику. По тому, которого он хорошо помнит: с жизнерадостными искорками в глазах, с серьезным взглядом – в момент задумчивости над возможной разгадкой преступления, а не из-за душевного онемения, – с задорными шутками и очаровательной беспечностью, которая цепляла всех вокруг. Диме хочется вернуть прошлого Игоря, повернуть вспять все произошедшее. Но он бессилен.       Несмотря на поток тревожных мыслей, выходу на работу Дима был рад. Сначала было тяжело влиться в процесс: он столько всего пропустил, некоторые вещи несколько подзабыл. Сначала его ждала ожидаемая уборка: стол был полностью захламлен – Гром лишь стыдливо притворился, что занят. Дима выдохнул – ему ничего не оставалось кроме как вчитываться в написанное на каждом листе, затем либо складывать все в аккуратную стопочку на стуле, либо, комкая, закидывать в черный пакет. Было много новых лиц, которых он точно не знал, но Прокопенко махнул рукой на его волнение, мол «ничего, нагонишь».       Коридоры медленно пустели; Прокопенко, идя к выходу из участка, заглядывает в кабинет Игоря и Димы, поздравляет младшего с новым «началом» и мягко, по-отечески, треплет по светлым волосам. В этом жесте признание: мы все скучали и переживали. Дима смущается. Когда становится понятно – Прокопенко точно ушел, Игорь выуживает из-под стола бутылки – своеобразно отмечают возвращение Димы в полицейский строй. За распитие в участке не стыдно, сейчас точно. Игорь выглядит расслабленным и утомленным после рабочего дня. Дима успокаивается, когда косит взгляд на Игоря: на то, как тот медленно работает, не спеша заполняет отчеты, выходит в коридор за кофе, как тот засматривается в окно, наблюдая за медленно падающим снегом в свете фонаря. Обычные действия в его исполнении приносят Диме удивительное успокоение.       Игорь разливает алкоголь в предварительно сполоснутые в раковине кружки с логотипом МВД, из которых они на пару пили кофе день напролет. Странно, но удобно. Ни о чем не разговаривают: конечно, все это напоминает попытки не заметить слона в пустой комнате, но они пытаются сдвинуться с мертвой точки молчания. Алкоголь развязывает язык, и Дима уже не думает, что это была хорошая идея. Игорь пускается рассказывать истории из его университетского времени: Дима впервые задумывается над тем, что между ними целая временная пропасть. Он-то академию закончил года два-три назад, для него это – недавние события, яркий период времени, наполненный сначала первыми неудачами, превращающимися к выпуску блестящим опытом. Гром закончил академию чуть ли не с десяток лет назад: приятно знать, что за такой отрезок в образовании ничего не поменялось; наоборот, в стенах разных академий – Гром учился в Петербурге, а Дима – в Москве – время застыло. Неутешительно. Дима выдает какую-то, как ему кажется, нелепую шутку: Гром смеется, а Дима улыбается следом – приятно слышать низкий смех, от которого он так отвык, приятно видеть широкую улыбку Игоря, которая уже успела переехать в памяти на отшиб, приятно видеть его прикрытые от удовольствия глаза, вокруг которых виднеется сеточка морщин. Дима сглатывает, продолжая улыбаться, втайне гордясь собой – пожалуй, эта улыбка – самое важное достижение его «новой» жизни.       Но Дима видит, что на самом деле Грому стало хуже: как бы он ни скрывал свое моральное состояние, в его дёрганых жестах, покрасневших глазах – то ли от недосыпания, то ли от сухости, – постоянно повторяющихся в течение дня залипаниях в одну точку – его взгляд упирается в календарь, который застрял на прошлом ноябре; Дима хмурится, понимая, что к чему, но не решается нарушить своеобразного спокойствия Грома; лицо Игоря безэмоционально, оно приобрело грязноватый серый оттенок – краски отлились от щек и, кажется, что они не проявляются даже тогда, когда температура опускается до критической точки. Дима видит, как Игорь, думая, что сидящий за соседним столом напарник настолько занят, что выпал из реальности, достает из ящика в столе рыжую баночку с широкой этикеткой – внутри таблетки: Дима случайно замечает это. Становится страшно от мысли, что таблетки могут сделать только хуже. Дима старается думать о лучшем, но не может: Гром странно ведет себя. Более подозрительно и скрытно, чем обычно – это заставляет Диму скрытно переживать за друга. В открытую не позволит гордость Грома.       Когда Дима аккуратно пытается выспросить у Грома о его ощущениях в надежде, что тот позволит помочь себе – Дима видит, что ему это нужно, ответа он не получает: Игорь ни о чем не рассказывает; он будто бы замкнулся внутри своего горя, очертив его меловым кругом от внешнего мира в отвержении. Выползать он не собирался. Это его выбор: Дима не может переубедить его – насильно мил не будешь. Сам Гром пытается казаться бодрым, не хмурым, полным жизни и готовым на любые совершения: Диме хочется верить, но в кулисах Игорева театра снова замечает дерганные движения, трясущиеся руки и стеклянный взгляд, от которого становится страшно. Тогда Дима спешит окликнуть Грома и перевести его внимание на детали дел, которые отчаянно стопорились.       По весне у Игоря появляется новый друг – Мухтар, которого Прокопенко отдает на попечение Грома; тот к нему стремительно привязывается. Дима замечает, с какой мягкостью – теперь непривычной для Грома – взгляда он смотрит на Мухтара: тот слишком домашний для полицейской собаки, слишком падок на ласковые поглаживания по хребту, слишком радуется людям, слишком любит их, всегда готов облизать щеки шершавым языком. Взгляд темных бусинок слишком преданный для служебной собаки. Завидя Диму, Мухтар виляет хвостом и ластится головой к ладони, прося внимания; и губы Грома тогда трогаются в слабой улыбке. Грому необходим такой друг.       В один из дней Гром с Мухтаром – Игорь держит его на веревке-поводке – встречает Диму из участка; на улице только-только начало теплеть, а снег подтаивал, превращаясь в холодные, местами подмерзшие, лужи. Они бредут по парку: Дима смотрит под ноги, плотно прижимая сумку и стараясь нигде не поскользнуться, Игорь – более уверенный – ведет Мухтара, который, склонивши шею, ведет большим черным носом по земле. Прохладно. Дима прижимает тонкий шарф к шее, косясь на Игоря в распахнутой коричневой кожанке – самому становится холодно. На полпути присаживаются на скамейку: в парке пусто, они не встретили ни одного человека за все это время. Игорь осматривается, кладя правую руку на бортик скамейки, невесомо касаясь плеча Димы – тот ничего не чувствует из-за пальто и толстого свитера под ним. Игорь же шевелит пальцами, проходясь по плечу друга как по клавишам пианино. — Как ты? — подает Дима дрожащий голос, не поворачивая голову в сторону Игоря. Косит взгляд на сидящего между их с Громом ног Мухтара. — У меня все хорошо, Дим. Работаю, как видишь, занимаюсь Мухтаром, пытаюсь подружиться с ним. — Игорь усмехается. — Ну ты же знаешь… да? — Я знаю, что могу всегда положиться на тебя. Не хочу тебя грузить лишний раз и расстраивать. — Но ты не грузишь меня! Мне правда важно то, как ты себя чувствуешь! — Ты сказал, что я не гружу тебя, заметь. Про расстройство – ничего. — лукаво замечает Игорь, хитро щурясь. Непривычно наблюдать его игривое настроение. Дима тушуется: проблемы Игоря действительно расстраивают его – не потому, что ему все равно, а потому, что воспринимаются Димой как свои. — Это случайно вышло. — Дима пытается неловко оправдаться. Гром кивает, соглашаясь и спокойно принимая неумелую ложь.       Дима собирается сказать что-то в свое оправдание: на самом деле, Грому это мало нужно – знает Диму как облупленного; неожиданно Мухтар без разрешения запрыгивает на скамейку, устраиваясь в пространстве между Игорем и Димой. Морда ложится на Димино бедро, а хвост скручивается у Грома на коленях.       Игорь легко хохотнул находчивости пса – видно, не собирается его ругать за грязные следы лап на одежде. Разговор забывается: Дима переключает свое внимание на собаку, протягивая руку к его голове и поглаживая от макушки, не обделяя вниманием уши торчком, до середины хребта; Игорь проводит большой ладонью от хвоста до середины хребта. Их ладони сталкиваются: Игорева на удивление теплая, а, может, просто Дима слишком замерз. Он на секунды перестает дышать – не отдает себе отчет в этом, просто прокручивает ощутившееся низковольтным электрическим разрядом столкновение с Игоревой ладонью. Гром продолжает слабо улыбаться, приговаривая «Хороший мальчик», звучащее так не по-Громовски нежно, и продолжая водить ладонью туда-сюда, словно не ощутив прикосновение Димы или не придав внимания. Дима треплет Мухтара за ухо, не рискуя заводить ладонь дальше: ему и без этого хватало теплого, пока не успевшего разгореться, огонька внутри при взгляде на Игоря – он не давал этому названия, будто боясь перейти границу дозволенного в их вроде как стабилизировавшихся отношениях. Напарничество и дружбу портить не хочется: Игорю это ни к чему.       Когда они стоят на распутье путей – Игорю налево, а Диме направо, Гром в прощальном жесте сжимает Димино плечо. Дима же, дойдя до квартиры и застыв в крошечной прихожей перед зеркалом – щеки подрумянились, а очки от смены температуры запотели, – трет плечо, место соприкосновения Громовой ладони и кусочка ткани, как будто пытается отпечатать своей ладонью ладонь Игоря, как будто она все еще сжимает его плечо, как будто он может почувствовать тепло, дотронувшись. Ему кажется, что он сходит с ума.       После этого Игорь пропадает с радаров. Дима начинает переживать, а еще ему кажется, что у него галлюцинации: как будто он замечал Грома мельком в коридоре или на выходе из участка. Он это или нет – тайна. Диме остается только надеяться, что с Игорем ничего не случилось; он пытается продолжать работать, но иногда набатом бьет мысль, что о состоянии Грома стоит спросить у Прокопенко. Что-то подсказывает, что ничего он ему не скажет.       Единственное, что делает Прокопенко – протягивает заявление на перевод Димы в другой отдел. У Димы уходит земля из-под ног: внизу листа стоят знакомые инициалы – «И.К. Гром» – и не менее знакомая подпись. Листок хочется смять и кинуть в мусорное ведро, а потом зарядить кулаком по столу из-за нахлынувшей злости и обиды – это несправедливо. Он поднимает вопросительный взгляд на Прокопенко: тот виновато смотрит на него, поджимая губы под усами, словно желая донести – он пытался это предотвратить, но увы. Дима, стараясь как можно мягче вырвать заявление из рук начальника – он все-таки не виноват в этом, поэтому и не должен становится жертвой Диминой сердитости, – и, громко топая, направляется в их с Громом кабинет, уже не общий. Дима залетает словно вихрь и зло хлопает дверью, даже не сдерживая силы. Трясет бумажкой перед носом Игоря; тот спокойно смотрит на него – без признаков вины. — Может объяснишь, Игорь? — Гром никак не реагирует. Дима встряхивает листком, почти касаясь кончика носа бывшего напарника. — М? — Это заявление о твоем переводе в другой отдел. Ты ж прочитал его уже. — Почему? — настойчиво спрашивает – не собирается отступать в своем желании получить объяснение. — Ты мог сначала переговорить со мной, а не выкидывать без предупреждения. — Я пытался провернуть все менее болезненно для тебя.       Дима хмурится, не понимая, что именно имеет в виду Игорь. Больно в любом случае. — Твоих умений и навыков не хватает для работы со мной, Дим. Понимаешь? Думаю, тебе стоит заниматься чем-то полегче. — безэмоционально поясняет Гром, не обращая внимания на обезумевший взгляд зеленых глаз. Старается не смотреть на Диму: просто не вынесет намека на слезливый блеск – совесть заест окончательно из-за и так тяжело давшегося решения. — Спасибо за благодарность. — тяжело вздыхает, пытаясь прогнать волнение, но продолжает громче, — нет, спасибо, Игорь, за то, что ты всегда держишь язык в заднице, когда дело касается серьезных вещей, и не желаешь решать проблемы как взрослый человек! — Дима хлопает ладонью по столу и, опираясь на нее, наклоняется ближе к Игорю. Тычет пальцем в него. — Да я все делал ради тебя! Всегда шел на помощь и старался быть рядом. Чем я так плох? Что со мной не так?       Гром нервно вздыхает, но не поднимает взгляд. Не шевелится. Продолжает игнорировать присутствие Димы: жар, распаляющийся в нем из-за произошедшей несправедливости, строго и зло зыркающие на него, но все равно красиво переливающиеся глаза и плотно сжатые тонкие губы, само Димино тело, опасно нависающее над Игорем. Он утыкается глазами в Димины растопыренные на темном столе длинные пальцы: Игорь только сейчас замечает, насколько они красивые. Продолжает сохранять молчание. — Ладно, ты все равно не скажешь, потому что даже вместо того, чтобы все обсудить, ты просто втихую решил все сам, без меня. Видимо, я был тут как пятая ножка стула. Мог бы не затягивать и просто отказаться от меня намного раньше. — Дима скрещивает руки на груди и выпрямляется. Расстроенно, но уверенно выплевывает Грому, — Ладно, я перейду в другой отдел и стану лучше. Назло вам всем, запомни.       Он пытается смириться с поступком Игоря – почему-то это расценивается как предательство, Дима пытается не давать названий, чтобы не раскручивать маховик обиды еще сильнее. Вопросы о причинах отпадают, когда в участке распространяется чумовая, на грани фантастики, новость – Игоря обвиняют в убийстве, в следствии отстраняют от работы. Дима, быстрее всех находящихся в коридоре, приходит в себя и стремглав несется в кабинет, запирается изнутри и спиной прижимается к двери, опираясь на нее руками. Ощущение твердого под холодеющими пальцами не дает потеряться в реальности окончательно. Вдыхает – выдыхает, еще раз. Утыкается взглядом в пустую стену, пытаясь на ней воспроизвести мыслительные иллюзии: как Игорь, окончательно лишаясь моральных границ, берется за служебный пистолет и выпускает пулю в живого человека, как не трясется его рука при спуске курка, как на его лице не отображаются эмоции – прямо как в день, когда Дима узнал про подписанное им заявление о переводе – как опускает оружие и пустым взглядом смотрит на мертвое тело. Фантазия придает воображаемой картинке ярко-красный цвет: кровь заливает пол, растекаясь плотной жижей. Становится невыносимо – встряхивает головой, чтобы выкинуть ужасающую картину. Гром бы никогда такого не сделал: пусть тот жесток и считает, что насилие и полиция идут рука об руку, что одно не может существовать без другого, что справедливость есть насилие, но он не мог убить. Внутренняя уверенность успокаивает Диму.       Когда он остается один в участке, пытаясь доделать всю благополучно избегаемую работу, то появляется мысль – загорается как лампочка над головой. Дима ахает, хватаясь руками за края стола. Игорь принимал таблетки: Диме остается только надеется, что ни баночка, ни ее содержимое не остались в столе напарника – тогда он не сдержится и понесется на экспертизу. Наверное, они не просто не облегчали его состояния, а тот – в силу своего упрямства и уверенности, что помощь не для него, – никогда бы и не признался; возможно, они усугубляли его состояние, воздействуя на нервную систему. Диме кажется, что это может быть ответом. Может, Гром признался в этом себе, может, даже осознал. Дима хмурится: может, поэтому и отстранил его, потому что знал, что с ним опасно. Выглядит как самопожертвование во имя беззащитного ребенка, который не понимает сложности мира. Дима с горечью усмехается. Может, для Грома Дима был именно таким: беспомощным, без особых навыков, попадающимся под руку и лезущий со своей помощью куда не надо. Может, он действительно мешал ему.       Дима как в воду опущенный: молчит, избегает людей, закрывается в кабинете, оправдываясь тем, что ему проще работать в одиночестве; не ходит со всеми на обед, старается уходить как можно позже. Прокопенко мотает головой в недовольстве, но не задает лишних вопросов: понимает, что новости об Игоре удручили его. Еще и Рубенштейн, который, не сомневаясь в виновности Грома, ходил и важно утверждал, что Игорь – преступник. Диме хотелось прописать ему за всю лапшу, который он навешал всем в участке – первый раз за все время знакомства с Игорем он понимал, почему тот не чурается рукоприкладства.       Гром, не находясь в физической близости, сводит его с ума: Дима постоянно думает о нем, что тот сейчас испытывает, что происходило в его голове последние месяцы; винил себя за то, что, понимая обреченность Игоря, Дима не попытался надавить и помочь ему, наоборот, все больше погружался в пучину влюбленности. Он не помнил, в какой момент его торкнуло: либо после наблюдения Веры об Игоре, который долго сидел в палате у Димы, либо после совместной попойки в участке, либо после ошеломляюще сильного чувства жалости и расстройства из-за увядающего Грома – как будто он теряет часть себя. И все же эта часть – не лучшая, но более смелая, уверенная, обладающая внутренним стержнем – сама его отвергла: Дима признает, что обида детская, но она гнетет и смешивается с безысходным чувством влюбленности, которое не получает выхода и копится-копится-копится изнутри, разгораясь.       Прокопенко просит Диму приглядеть за квартирой, всучивая ему ключи: Дима понимает, почему он сам не хочет. Игорь ему как сын: в речи Прокопенко иногда проскакивало семейное обращение. Дима всегда этому умилялся. Они с Прокопенко делят одну боль на двоих.       В квартире мертвая тишина. Дима был тут пару раз: никогда не заходил надолго и особо не вглядывался в обстановку – тогда это особо не интересовало. Он зашел тихо и, замерев на порожике, аккуратно прикрыл дверь. Захламлено – оно и понятно: с их графиком работы об уборке даже и не думаешь. Не спотыкаешься о разбросанные вещи, есть что надеть чистого, есть из какой посуды поесть – уже хорошо. В стоящем шкафу в прихожей нет верхней одежды – это видно из приоткрытых дверок, на зеркале – пока легкий слой пыли. Идет на кухню: на столе кружки с оставшимися разводами от чая – видимо, некачественный, – которые Дима несет в раковину, замечая уже знакомые рыжие баночки – старается притвориться, что их тут нет. Возвращается в гостиную: на столике раскиданы бумажки – Дима предполагает, что Игорь таким методом пытался уложить в разворошенной, доведенной до предела голове одно из последних дел. Диме почему-то хочется оставить все как есть – ничего не перекладывать, ничего не трогать и ничего не убирать: пусть хотя бы тут – в захламленном, одичалом пространстве – останется частичка Громовского хаоса. Присутствие Димы-чистюли сюда не вписывается.       Взгляд спотыкается об коричневую кожанку и шарф, висящие на спинке дивана: Дима проводит по ним ладонью, как будто они хранят память о теле Игоря, как будто он сбросил с себя верхнюю одежду, только-только вернувшись домой и просто пошел в душ – смыть с себя грязь петербургских улиц. Но нет. Тоска и неверие снова бьют обухом по голове: он сползает по спинке дивана, прижимая сжатую в кулаке кожанку к груди, и садится, вытянув ноги. Дима беззвучно всхлипывает, потирая зажмуренные глаза в попытке остановить подступающие слезы: он не может помочь Игорю, прекрасно зная о его невиновности, не может помочь Игорю и заглушить ни к чему не ведущую влюбленность – отчего-то есть уверенность, что Гром еще не до конца пережил смерть Юли. От безвыходности плачет в кожанку, игнорируя легкий сквозняк, бегущий по полу; щеки щиплет от слез, веки чешутся, а губы искусаны до капелек крови, которые Дима быстро слизывает покусанным языком – вкус железа не ощущается. Ему страшно слышать булькающие вздохи и всхлипы в мертвой тишине – звучит как пробудившийся древний демон. Если бы его кто-то увидел – скрючившегося и опирающегося спиной к спинке дивана в обнимку с курткой Грома, – то точно бы спутал.       В правом кармане джинсов вибрирует телефон: Дима нехотя перекладывает кожанку на колени и, прочистив горло, поднимает трубку. Слышится веселый голос Веры – Дима давно с ней не виделся и дико соскучился. Показываться в разбитом виде перед ней хотелось меньше всего. — Да? — как можно беспечнее произносит Дима, поглаживая лежащую на коленях куртку. — Эм, — Вера замялась, а Дима начал нервничать. Но она продолжила, — привет, Димочка! У тебя, эм, все нормально?       Дима угукает в трубку. — Точно? Звучишь неважно. — Точно, Вер. Прошел без шарфа по улице, а теперь лечиться. Ну ты знаешь меня. — Он усмехается своему наглому вранью. — Ладно, поверю. — Вера как-то подозрительно легко соглашается и тут же от ее наигранного тона ничего не остается. Уже серьезно говорит, — тут такое дело. Как бы Мухтар без хозяина остался, а в приют отдавать его как-то не хочется. И мне показалось, что тебе сейчас будет полезно подружиться с кем-то хвостатым. Да и с животными ты хорошо ладишь. У тебя есть возможность такая?       Диме нравится Мухтар: он действительно ласковая и домашняя собака, быстро привязывающаяся к людям. Диме кажется, что ему выпадает такой желанный шанс хоть в чем-то помочь Грому: приютить Мухтара – один из таких. Дима быстро соглашается. Возможно, он слишком много на себя берет – и Мухтар, и упорная работа в отместку обидным словам и действиям, и борьба с внутренней путаницей; это возможно, но ему до дрожи в теле хочется доказать, что все вокруг были неправы.       Месяц шел за месяцем: Дима медленно привыкал к своей новой рутине, подчиняя себя беспрекословному ее выполнению и проживанию. Работы становилось только больше, бумажек на заполнение – подавно, а эго, подкармливаемое успешно раскрываемыми одно за другим делами, приятно чесалось и ластилось изнутри. Дима чувствовал себя по-настоящему важным: он не на побегушках, он не команда поддержки или ходячая энциклопедия со встроенной безоговорочной помощью, а самостоятельный, сообразительный полицейский с гипертрофированны чувством ответственности. Усталость усталостью, но повышение по службе принесло небывалую радость и невообразимую по масштабу мотивацию на упорную работу. Кто вытягивал обратно в реальность – так это Мухтар, которому требовалось внимание: давать его хотелось, потому что черные бусинки выглядели как светящее жидкое добро; Мухтар ластился, потираясь макушкой об колено, когда Дима гладил его в приветствии; Мухтар клал морду на голые ступни Димы, выпрашивая человеческое вкусненькое, пока тот ужинал чем-то, сделанным за пару минут – ругал себя за нулевую заботу об организме, но усталость всегда брала верх над рациональностью; Мухтар тыкался мокрым носом в ладонь Димы, пока он пытался упорядочить мысли в голове, просто лежа пластом на диване и смотря в потолок. На одиночество он не жаловался: компании собаки хватало с лихвой. После трудного дня – а его в участке теперь ждали только такие – хочется кристальной тишины, чего-то теплого – с этим справляется Мухтар – и съестного. Его все устраивает.       За стремительно прошедший год Дима забыл, что такое личные, сбивающие с толка и разрывающие – хвала всем, только метафорически – сердце, переживания. Гром решил напомнить с трудом забытое. Дима бредет по коридору участка, мирно попивая кофе в стаканчике, который успел отхватить несмотря на сумасшедшие очереди утром, – он не ожидал ничего сверхъестественного, – но перетолки в коридоре огорошивают его: в психбольнице Снежневского произошел пожар – сгорело все. В воображении возникает обгоревшее, покрытое черной гарью, бездыханное тело Игоря, лежащего где-то в палате. Дима, сдерживая собирающуюся внутри истерику, несется к Прокопенко – от коридорных языков ничего полезного не получишь, только стресс.       Прокопенко, уперевшись лбом в ладонь, спит, похрапывая в усы. Дима шепотом зовет его: он мнется у порога, нервно осматривая кабинет. Ничего нового: кажется, это единственный кабинет с идеальным порядком в участке. Свой кабинет Дима таковым назвать не может – особенно, их совместный, который он делил с Игорем. Прокопенко трет глаза и удивленно вжимает подбородок – не ожидал увидеть взъерошенного Диму, с округлившимися от ужаса глазами и сжимающего пластиковый стаканчик в кулаке так, что он схлопнется в любой момент и запачкает ковер. — Димка? — все еще не отойдя от сна, спрашивает Федор Иванович – чтоб наверняка. — Ты что тут делаешь? — Что с Игорем? — Дима пытается скрыть легкую дрожь в голосе. — В коридоре…       Прокопенко хлопает в ладоши и закатывает глаза; разочарованно вздохнув, выдает: — Ну они ж, как всегда, Димка, языками чешут вместо того, чтоб работать. Ты ж сам знаешь. — Ну а все же? Что с ним? — он не сбавляет напора: понимает, что Федор Иванович пытается отвлечь его и выпроводить. Зачем – неясно. — Это ж Игорек: спасся он, конечно. Каким образом правда, пока не понимаю. Это уже у него надо спрашивать. — Дима в упор смотрит на начальника, который старательно избегает его взгляда – что-то не договаривает. Дима уходить без информации не собирался. Уперся зелеными глазами и не мигая смотрит. — Ладно. В больнице он. Немного далековато, но то, что он не там, уже радует. — Спасибо, Федор Иванович. — Дима просто улыбается с облегчением: «не там» звучит как скорое освобождение от сомнительного, нечестного статуса. От сердца отлегает и сдавливать стаканчик в кулаке уже совсем не хочется: хочется просто пить кофе, продолжать работать в мирном – с разрешением только на сегодня – темпе и ждать встречи с Громом – то, что она будет и Дима добьется разрешения, он не сомневается. — Можно же, да?       Прокопенко кивает: на лице отеческая улыбка – с такой он обычно смотрел на Грома после очередного успешно закрытого сложного дела, гордясь названным сыном. Игорь – Дима замечал цепким взглядом – смущался ласки: плечи сжимались, а под усами уголки губ легонько дергались вверх – будто Игорю самому было непривычно свое смущение и тепло эмоций внутри. — Только, Дим, вот это еще что. — останавливает его в дверях: Дима уже на радостях смешил в свой кабинет. — Спасибо тебе. Ну, за то, что был с ним в тот период. — оба понимают, о чем он – о Громе после Венеции, о его замкнутости и отстраненности; тот период, когда Игорь попытался окончательно ото всех оградиться забором с высокой сеткой и зарыться в состоянии темных томов с концами. Обоим было страшно, по разным причинам: Прокопенко, будучи почти родственником, тем, кто заменил отца, переживал свою немощность: наверное, также остро, как и Дима. Тот же не находил себе места потому, что сначала привязался, почувствовал Игорево тепло, найдя тонкую трещину, через которую виднелся настоящий Игорь – человечный, добрый и близкий его сердцу; уже потом – влюбился по-монашески: по жалости, с болью в сердце от страданий ближнего, восприняв его дух как свой. Бессилие душило его: физическое присутствие приглушало долю ощущаемой вины. — Игорек, сам знаешь, ничего не скажет, но зато я могу сказать за него, потому что – ну как мне кажется – он точно благодарен тебе. Он же у нас парень космический. — хохотнул Прокопенко, Дима улыбнулся вслед, растроганный легко сказанным признанием Федора Ивановича. Игорь точно космический: сложно было ему выражать словами, как будто боялся их.       Дима старается не быть сносящим все в больничных коридорах ураганом. Старается как можно тише протиснуться через дверь, мягко передвинуть стул поближе к койке, бесшумно поставить принесенный пакет со съестной мелочевкой на пустую от предметов тумбу, отдышаться. Гром дремлет: его вид – умиротворенно прикрытые глаза с подрагивающими длинными ресницами, сжатые в полоску губы, медленно вздымающаяся и опускающаяся грудь, укрытая белой простыней, даже не одеялом, – успокаивает. Выглядит покалеченным – следы от игл в сгибах руки, уже засохшие кровавые подтеки на лице, разбитая губа, – но он жив – это главное. Гром приоткрывает глаза и слабо, лишь уголками губ, улыбается. — Ты уже тут, — сонливо констатирует факт словно для себя, чтобы лишний раз убедить себя. Дима кивает, широко улыбаясь – со стороны выглядит, наверное, как сумасшедший. Все еще не верит, что находится с Игорем в одной комнате: год прошел с их последней встречи, пусть и не самой приятной. После всего, что пережил Гром, Дима просто может сидеть рядом и наблюдать за ним. Большего и не надо. — Как ты? — вопрос выходит волнительным. Дима теребит заусенцы на пальцах, чтобы немного отвлечься.       Гром, лениво осматривая его лицо – за год, кажется, оно повзрослело, – тихо произносит: — Еле спасся. Правда не помню, от чего именно и как. Вот новая загадка. — Случился пожар, и…       Все также тихо, но строго перебил Игорь: — Не только. — Дима хмурится: сложно представить, что может быть страшнее пожара. В голове проскальзывает мысль-просьба у кого-то невидимого, неосязаемого, чтобы все произошедшее не натворил Гром. — Расскажи что-нибудь, пока ты не исчез. — Дима поднимает вопросительный взгляд на все также умиротворенно смотрящего на него Игоря – ему эта фраза не кажется странной. — Что-нибудь про участок – давно там не был, — он откидывается головой на подушку, прикрывая глаза, готовясь слушать Диму как сказку. У Димы тоскливо сжимается внутри.       Он неуверенно начинает рассказывать про Прокопенко: про то, какими теплыми словами он вспоминает Игоря и то, как он, очевидно, скучает по нему – Игорь растягивает губы; про привычный им обоим бюрократический хаос в участке, который оба ненавидели и старались избегать, заменяя заполнение бумажек погонями на своих двоих или патрулированием; про привычных коридорных сплетников – они стали полноценным украшением декора участка; про их кабинет, в котором Дубин пытается поддерживать хоть какой-то порядок, чутко оберегая от проникновения атмосферы остального участка – про бережно хранимое содержимое Игорева стола в своем столе под ключом он не рассказывает; про нового соседа Севу, с которым он работает в паре – отчего-то от этой детали становится неловко. Самому ему нового напарника не хотелось – пусть Игорь бы остался единственным и уже точно неповторимым. Сева – хороший парень: добрый, смышлёный и забавный; Диме он нравился, но тот глубоко, тайно тосковал по Игорю – это уж знать лежащему и, кажется, снова засыпающего от скучного рассказа Димы Грому не обязательно.       Вместо реакции слабо хлопает ладонью по койке, как бы упрашивая Диму пересесть к нему. Дима возражает почему-то шепотом: — Не надо: вдруг зайдет медсестра и накостыляет мне за нарушение порядка. — Забудь ты про порядок. После выхода из участка порядка не существует. — тихо разносится в палате.       Дима, возмущенно вздыхая, пересаживается на койку, пытаясь не задавить Грома, и всматривается в лицо Игоря, которое ничего не выражает – надеется, что это только сейчас и после психбольницы более яркие эмоции Игоря не стерлись, просто запрятаны. Игорь поднимает руку, сжимает плечо и медленно, слабыми, легкими действиями – ему сложно даются движения – ладонь ползет к месту изгиба шеи, пытаясь пригладить кожу, занежить открытый участок тела. Дима не дышит: ощущения от мягких касаний непривычной волной расползаются по телу. Места, по которым прошлись Игоревы пальцы, чувствуются маленькими электрозарядами; Дима зардеется, не понимая, откуда у Грома такой прилив нежности. — Я соскучился за тобой за время в больнице. — он продолжает поглаживать Диму: ладонь то возвращается мягкими движениями к плечу, то прогуливается до надплечья, очерчивая попутно выпуклые родинки, встречающиеся на пути. Когда ладонь оказывается на изгибе, то Дима склоняет голову, зажимая Игоревы пальцы на коже, потираясь о них ухом. — Мне кажется, ты немного не в себе сейчас, Игорь.       Игорь подсмеивается: — Нет, Дим: я в себе больше, чем кто-либо. — Игорь почесывает пальцами за Диминым ухом, загребая по пути отросшие светлые волосы.       Дима булькающим от волнения голосом тихо признается: — Я переживал. Очень. За все. Когда тебя обвинили, я чуть с ума не сошел. — Игорь, вырывая ладонь из Диминого плена, ведет ей к плечу, далее – спускается вниз и дойдя до Диминой ладони, сплетает пальцы, прижимая их руки к постели. Сил не остается. Произносит: — Не надо за меня переживать. Живой и ладно, а как там ты – это уже вопрос.       Дима, поглаживая большим пальцем потрескавшиеся, сухие Игоревы костяшки, про себя усмехается: также ведь думал, когда очнулся в больнице после комы. Не о себе, своем состоянии, а сразу об Игоре. Что бы ни произошло в психбольнице – даже если это страшнее, чем Венеция, – то Дима решает: Игоря примет любым. Безоговорочно.       Как только заходит речь о выписке из больницы, Дима, данной властью Прокопенко – точнее, ключами от квартиры Игоря, пытается привести особо не изменившееся с прошлого года пространство в немного божеский вид: просто вытереть пыль с поверхностей, пройтись мокрой тряпкой по скрипящим и криво положенным, а где-то просто вздувшимся полам, сполоснуть тарелки, которые просто ждали своего часа в плотно прикрытой полке. У Игоря появились цветы в квартире: Дима потихоньку начал переносить их из своей конуры – рассада мамы и выращенные цветы в горшках благодаря чьей-то доброй воле в виде отросточков кочевали из квартиры в квартиру, и конца этому не было. В углу на прихожке теперь пряталась бутылка с отстоявшейся водой. Это единственный след, который Дима позволяет себе оставить в Громовской квартире. Еще тогда в больнице он предложил Игорю вернуть Мухтара к нему: Дима помнил, что согласился содержать собаку самому только на период Игорева лечения, поэтому, Дима решил, что было бы справедливо вернуть Мухтара законному хозяину.       Он наблюдает, как Игорь – быстро обжившийся в своей квартире и все еще пытающийся привыкнуть к жизни вне стен психбольницы – боязливо смотрит на Мухтара, которого Дима, слегка подталкивая рукой поглаживаниями по мохнатому боку, заводит в квартиру. Мухтар принюхивается, вертя головой в разные стороны, машет пушистым хвостом – туда-сюда: стоит ему узнать Игоря – это трудновато: потухший взгляд и борода сильно меняли его лицо, – как Мухтар, несмотря на ошейник поводка, который Дима не успел расстегнуть, кинулся в ноги хозяину – по прихожей разнеслось цоканье когтей. Сначала водит по босым ногам носом. Мухтар тянется наверх, пытается обнюхать всего Игоря: тот опускается на корточки, балансируя, а Мухтар, стоит опуститься Грому на достаточную высоту, кладет лапы на широкие плечи и пытается лизнуть лицо Игоря. Тот уворачивается, улыбаясь уголками губ – Дима замечает, что на более яркое выражение положительных чувств того не хватает, – уворачивается, держа Мухтара за бока. Дима мнется на пороге – переминается с ноги на ногу – наблюдая за воссоединением: как Мухтар, которому все же удалось лизнуть Игоря, беспорядочно тыкается носом по телу, как будто все еще не верит, что это живой Игорь, что этот самый Игорь, который приютил его и проявил заботу. Дима только и надеется, что Мухтар разбавит мрачное состояние Игоря.       Дима постоянно думает о нем: вернувшемся, еще более серьезным и более усталым, чем прежде. Боится представить, что с ним там делали: новости о дилетантстве Рубинштейна лишь распаляют воображение – перед глазами появляются страшные, на грани ультражестокости, картинки. Игоря могли привязать и пытать, попутно ставя эксперименты над разумом, могли попросту ограничить свободу передвижения – своеобразный акт насилия, – могли запугивать, могли давать таблетки в конских дозах, могли давать таблетки, которые действовали на Грома еще хуже, чем предыдущие. От всего передергивало. Хотелось с еще большим упорством заняться делом об убийстве, «совершенным» Игорем – после пожара в участке уж все догадались, что Игорь ни при чем. Все те, кто распространяли и размусоливали грязные подробности год назад, теперь стали святошами, что якобы всегда знали о его невиновности, жалели из последних сил. Дима хмурился еще больше, а о сдерживаемой злости говорить уж нечего.       Когда Игорь через несколько дней заходит в участок – Дима замечает его с противоположного конца коридора, – жалостливый шепот прокатывается по коридору. Дима закатывает глаза и спешит в сторону Игоря, узнать, что он вообще тут забыл. На подходе слышит Игоревы оправдания, что удостоверение он забыл дома, работает тут давно, его все знают. Оборачивается и натыкается взглядом на спешащего к нему Димку, после чего тыкает в него и говорит охраннику, что его напарник сейчас все расскажет. Дубин останавливается как вкопанный и с непониманием смотрит то на Игоря – взбудораженного и уверенного в своей правоте, то на охранника, который с флегматичным видом поглядывает на обоих, не понимая, что этот обросший мужчина пытается ему доказать. Фамилия незнакома ему, а самого мужчину никогда и не видел.       Дима, догадавшись, проводит ладонью по лицу, жалостливо произнося: — Игорь… — его округленные зеленые глаза тоскливо смотрят на Грома. Он поджимает губы, боясь докончить фразу, — ты тут не работаешь, Игорь.       Плечи Грома сразу опускаются, а задумчивое лицо, не изменив своего выражения, продолжают тоскливо смотреть на Диму. Гром тихо извиняется перед охранником: тот лишь пренебрежительно махнул на него, мол «такие психи как ты тут каждый день мимо проходят». Дима укоризненно смотрит на человека за стеклом и, пока он не успевает наделать дел, берет Игоря за плечи и идет с ним на выход. С утра зимний Петербург морозит не на шутку: плечи Димы, обтянутые рубашкой, моментально вздергиваются, а стекла очков запотевают. Они стоят под козырьком у входа; стоит им спуститься с лестницы, как их головы бы засыпал легкий снежок.       До встречи с Игорем Дима был спокоен: эмоциональные волны еще не успели прибить к берегу. Тем более с утра. Но появление Игоря всегда вызывало непонятую еще Димой бурю чувств: они так плотно спутались между собой в комок, что, потянув за одну ниточку, за ней увяжутся привязанные мелким, еле заметным узелком остальные. Это одолевает и не дает рационально мыслить, а рационально мыслить – одна из жизненных установок Димы. Смирился со своей влюбленностью – уже, наверное, безответной – живет с ней в согласии, ни на что не надеется, а просто хранит интимное глубоко в себе, прячет от Игоря, стараясь свести ее последствия – желание заботиться, уделять время, отдавать себя эмоционально – в дружескую степь. Остается думать, что получается. Смирился с тем, что давняя – сейчас кажущаяся детской – обида на Грома, разожгла в нем желание доказать бывшему напарнику, что он потерял: он доказал, но это уже неважно, потому что не окупилось, не привело к результату – Грому как было все равно, так и сейчас все равно. Не до него ему с его-то кашей в голове. Смирился с тем, что тоскует по прошлому – уже, как и все остальное, оставшемуся где-то совсем далеко, упущенном безвозвратно: по тем временам, когда они были первоклассными напарниками, лучшими в участке специалистами «по чудикам», помогали друг другу, поддерживали; те времена, когда они действительно дружили, а не купались в жалости и переживаниях: фраза «а как ты там – это уже вопрос», брошенная в больнице Игорем, только подтвердила его догадки – Гром печется о нем. Не стоило.       Все тянется друг за другом, смешивается с настоящим и смешается с будущим: невысказанный, запутывающийся еще сильнее комок, не оставляющий почти шансов на спасение, странно начал беспокоить Диму после выписки Грома. Это его проблемы, его груз. Думать о том, что лучше бы Игорь в психушке остался, он себе не позволит: он страдал там еще больше, чем на свободе – в этом Дима уверен. Пусть будет так: пусть комок запутывается безвозвратно, но Игорь со всеми проблемами, загонами и багажом травм мучаться не должен. Безоговорочное принятие уже не так пугает Диму.       — Ты весь дрожишь, иди обратно в участок. — Дима кивает, смотря в его серьезные, потемневшие от холода, обрамленными темными, пушистыми ресницами – Дима никогда этого не замечал – голубые глаза. Красиво.       — Ты, это… — челюсть сводит от холода, и Дима пытается как можно быстрее произнести: уж сильно хочется в теплое помещение, —… этого извини. Он новенький, не знает тебя. Про хамство Прокопенко сообщу. — Да не стоит. — Гром подталкивает съежившегося Диму обратно ко входу и открывает тому дверь. — Может зайдешь после работы? Так, просто.       Дима кивает, не желая растрачивать каплю сохранившегося тепла, и юркает в открытую дверь, медленно закрывающуюся за ним.       Вечером, замучавшись на работе и изведя себя в ожидании, он спешит к Грому в надежде расслабляющего общения с ним. Чем Игорь занимается сейчас – непонятно: Дима уверен, что без дела, не работая, он не останется, за фантазию и «удачливость» Грома Дима уж не переживал. Странные, невидимые для остальных и не преследующие их, дела всегда сами находят его.       Игорь ждет его, судя по исчезнувшим кучам вещей, ранее распиханных по углам, по разносящемуся в тишине писку начинающего закипать чайника – Дима сам удивляется, когда замечает еще в свое первое посещение квартиры старый, уже потертый пузатый чайник со свистком; по пыльным тапочкам, выставленным на все еще чистый коврик в прихожей – Дима ранее их не видел и подозревает, что Гром достал их из какого-нибудь потаенного угла, о котором известно только ему одному. Пока Игорь наблюдает, как Дима снимает зимнее утепленное пальто, вешая затем его на один из не сломанных крючков рядом с шлевкой и поводком, как следом стягивает ботинки, сразу же проскальзывая ступнями в тапочки, Мухтар вьется вокруг, размахивая хвостом и мешая Диме освобождаться от зимней амуниции. Проводит мокрым носом по закоченевшей ладони Димы, потом трется макушкой по бедру – просит ласки. Дима не отказывает: опускается на корточки, протягивает руку – Мухтар ее обнюхивает, хотя этого и не требуется, чтобы узнать Диму: он к нему прикипел – затем гладит обеими и загривок, и под мордой, чешет бока. Мухтар, кажется, подмигивает: Дима улыбается этой совсем одомашненной собаке. Он поднимает глаза на Грома, губы которого растянуты в непривычной улыбке – виднеется кромка зубов в отросших волосках бороды. Улыбается шире – хороший знак; у самого Димы сбивается дыхание: сам же продолжает чесать Мухтара, пока тот, царапая лапой ладонь, просит продолжать. — Ты ему очень нравишься. — Игорь констатирует факт: Вера именно поэтому и предложила взять Мухтара Диме, потому что знала и видела, как животные тянутся к брату. Обычно между Димой и живыми существами складывается взаимная любовь: животные, видимо, чувствуют в нем заботу и защиту, а Диме просто нравится помогать братьям меньшим, особенно, когда тем больше не благоволит жизнь. — У меня мышь повесилась. Как всегда, короче. — говорит Игорь, пока они идут на кухню. Дима сразу подтягивает под себя табуретку с мягкой, тонкой подушкой, завязанной под ней на узел – это маленький элемент уюта, который Дима принес с собой в один из прошлых разов, уже после поселившихся в одичавшей без хозяина квартире растений. Игорь не жалуется, а, наоборот даже, смотрит на них с теплотой: как будто этой детали действительно не хватало. — Ничего страшного, — Дима отмахивается, пока Игорь, придерживая носик чайника разливает кипяток, — Сева угостил обедом, поэтому я не особо голодный.       Игорь смотрит через плечо мутным взглядом. Спрашивает с подозрением в голосе: — Что за Сева?       Дима мнется: — Да напарник мой. Он подкармливает меня маленько. — Игорь безэмоционально угукает, а Диме становится неловко: про напарника говорить вообще не хотелось, при всем уважении и теплых дружеских чувствах к нему. Дима видит, как плечи Игоря напряглись: ему тоже некомфортно от этой темы. Что ж, видимо, это еще один слон в комнате, которого они будут стараться не замечать.       Игорь ставит дымящуюся кружку перед Димой, подходит к полке над раковиной – шарит в поисках чего-нибудь залежавшегося к чаю – выкладывает на стол крекеры и какое-то печенье. Мухтар трется к Игорю: тот, поглаживая его по стоявшим торчком ушам, приговаривает: «Нет, Муха, это не тебе». Между делом Дима спрашивает: — Как ты вообще? В смысле чувствуешь себя как?       Игорь, притягивая под себя такую же как у Димы табуретку, отвечает, мотая головой: — Нормально. Все идет своим ходом. На работу хочется, потому что без дела сидеть бессмысленно. Так я хотя бы полезен буду.       Диме хочется сказать, что Игорь в любом состоянии – в хмуром настроении, в приподнятом с замашками на заботу, как было сегодня в участке, с работой или без – полезен, нужен и важен. Но молчит – что-то подсказывает, что Игорь не поверит: не служить обществу воспринимает как собственную слабость и безделие. Дима передергивает плечами, мол «не знаю» или «не думаю, что так будет лучше»; отпивает чай, который обжигает язык. Гром хмурится, смотря на Диму.       Разговор совершенно не идет: слишком много нерешенного, табуированного негласно – это жутко мешает, вызывает дискомфорт, от которого аж кожа зудеть начинает. Они все равно притворяются, что ничего не произошло. — Вообще я, ну, позвал тебя не просто чай пить. — Дима аж бровь от неожиданности поднимает. — Хотел поговорить.       Дима не торопит и старается вообще своего оживления не показывать: только Игоря собьет. — Я спасибо сказать хотел. — Дима слегка хмурится светлыми бровями: это неожиданно. — Просто потому, что ты есть. Я, может, и не показываю этого, но, на самом деле, я ценю все, что ты делаешь. У меня никого не осталось, кроме тебя. А то, что ты продолжаешь быть все тем же Димой Дубиным – помогающим, понимающим и вообще просто самим собой. Ну, то, что ты не отвернулся от меня после совершенного мной год назад, и после психушки, и вообще… — Я не верю, что именно ты убил. Так, для справки. — Не перебивай, пожалуйста. — мягко говорит, раскрывая ладонь в останавливающем жесте. Мотает головой и тяжело прикрывает глаза в попытке правильно оформить свою дальнейшую мысль. — Это правда важно, потому что для всех остальных я поехавший, но ты, видимо, так не считаешь, раз остаешься рядом. И веду я к тому, что если я когда-нибудь в прошлом обидел тебя и задел за больное, то прости, пожалуйста. Я явно не имел такой цели. Ты мог посчитать, что я специально бью по больному, но, на самом деле, – нет. У этого были другие мотивы. Вот.       Дима молчит: такого монолога он точно не ожидал. Глаза как-то странно пощипывало, но Дима быстро смаргивает, чтобы не расплакаться. Этого еще не хватало. Шепотом говорит: — Спасибо, Игорь. — И еще: если тебе кажется, что ты когда-то там в прошлом был в чем-то виноват, то – нет, не был. Твоей вины ни в чем нет. — Игорь пристально смотрит в лицо Димы: наверное, заметил поблескивающую зелень глаз. Чувствует себя виноватым за то, что говорит Диме о тяжело переживаемом так поздно. — Ты, наоборот, на меня положительно влиял. И влияешь до сих пор. Когда ты в коме был, я часто приходил в палату – ну так посидеть, поразмышлять за что именно все случилось именно со мной. Ты как бы был не в этом мире, но при этом каким-то образом успокаивал и держал подальше от агрессии и всего того, что я мог натворить. Не знаю как, но, видимо, это магическая сила Димы Дубина. Так что, я все помню.       Дима выглядит совсем растроганным: на лице появляется излом бровей, а глаза трогательно округляются при взгляде на откровенничающего Игоря – и чувствует себя также, не зная точно, из-за чего: то ли потому, что важное для них обоих в форме слов выразил именно Игорь или потому, что он искусно разгадал переживания Димы. Он сглатывает ком в горле: — Игорь, — он нервным, дёрганым жестом гладит себя по щеке, как бы успокаивая. Игорь клонит голову влево, ожидая слов Димы, — ты тоже близкий, важный для меня человек. — наверное, даже самый – думает, но не говорит. — Мне жаль, что я не говорил тебе этого прямо. — Решает оставить в тайне свои чувства к Игорю: они не к месту тут. Взваливать все это на Игоря сейчас Диме кажется эгоистичным.       В подтверждение своих слов Дима накрывает его ладонь своею: Игорь переворачивает их касающиеся руки – Димина теперь снизу, касается костяшками матовой поверхности стола – и несильно сжимает, тоже подтверждает свои слова и как бы отвечая Диме, мол ничего страшного, главное, что сейчас сказал. В глаза друг другу не смотрят: Игорь шарит взглядом по столу, останавливаясь на сцепленных руках, а Дима, подложив под щеку оставшейся свободной левую ладонь, утыкается в угол, границу между кухней и гостиной. Диму смущает растущий тактильный контакт Игоря: раньше он не позволял к себе прикасаться, теперь тянется сам, старается трогать Диму как можно чаще. Ему приятно чувствовать его пальцы – они шершавые, жесткие, но все равно такие же красивые. К Диме приходит по гениальному простая мысль: Гром выражает так что-то. Слова тяжело ему давались, проще – действия, они сразу дают все понять. В Игоре что-то изменилось. Его признание, проигрышное для его гордости – после того старался отдалиться, показать, что никто ему не нужен, он и так справляется, а тут пришлось сказать правду – Дима был нужен ему, – тяжело далось ему: пока Гром говорил, глаза стекленели от высказываемого, – долгое время хранилось внутри, под семью замками – дыхание сбивалось, а пальцы еле заметно поглаживали поверхность стола. Через прикосновения мысль – самое важное, по-настоящему ценное в ней – была также ясна, как и через действия, но контакт кожи с кожей более интимен, более значим и по-своему таинственен: только двое знают и чувствуют, не стесняясь и не боясь быть непонятыми кем-то. Молчат, потому что слова мелочны по сравнению с ощущением кожи на коже: Диминой – холодной, еще не отогрелся от зимнего, вечернего мороза, Игоревой – теплой, дома у него шпарят наконец-то заработавшие батареи. Гром всегда касался его мягко, аккуратно, боясь сделать что-то не так, а Димину ладонь накрывал своей сверху, будто в маленьком жесте открывает свое желание укрыть и обогреть - как будто ему есть чем обогреть, как будто он не разучился. Будто хочет сказать нечто более важное, признаться в глубоко запрятанном секрете, который сложно выразить в простом «спасибо», но не может; как будто изнутри не дает. — Я странно себя чувствую. — неожиданно говорит Гром, а Дима моментально переводит бродящий по углу взгляд на каменное лицо Игоря. Смотрит с тревогой и готовностью выслушать. Как всегда. — У меня бессонница. Она буквально меня мучает, я не сплю по несколько дней. Просто ложусь в кровать, а в глазах как будто песок. Он не дает вообще глаза закрыть. Организм сам как будто отказывается от сна. После психушки так вообще сложно понять, где реальность, а где – иллюзия, которую создает моя голова. Я даже не уверен, что ты – это ты, а не плод моего воображения. — Нет, Игорь, я реален, и ты реален. И мы находимся на не иллюзорной кухне. Сейчас все хорошо. — как можно мягче пытается убедить его Дима: то, что он рассказывает, звучит тревожно. И представить страшно, когда реальность и иллюзия переплетаются между собой, размывая границы и отнимая все подсказки в попытках разграничения. Убежать из реальности невозможно, вернуться в нее – тоже, потому что дорожка размывается, а большой ветки – как в походах в лес, которую кладешь для засечки на всякий пожарный – не оказывается, потому что это игра сознания, в которой нет правил. Если и есть, то переписываются авторитарной рукой – с ней не поспоришь, с ней не повоюешь. Дима только сжимает ладонь Игоря – она крупнее на фоне Диминой – сильнее – пусть его холодные руки напомнят ему о реальности.       Дима долго обдумывает их маленький разговор: ему становится стыдно за свои эмоции к Грому. Они настолько несправедливы, низменны и неправильны – Дима осознал это только сейчас и теперь изнутри его съедала вина за все испытываемое. Как ее побороть, он не понимает, но знает точно: осознание неправильности своих поступков – даже если это эмоции годичной давности – путь к изменению. Игорь же все еще один из лучших людей, которых он встречал когда-либо в своей жизни: он всегда прямолинеен и честен – первым поговорить вызвался именно он и говорил он, ничего не скрывая и не пряча, так как чувствует на самом деле, – он внимателен, пусть это и не всегда заметно другим, но Дима это всегда видел и особо ценил, и по-своему заботлив несмотря на то, что заботу эту ему трудно выражать. Дима понимает и винит, молчаливо продолжая ценить это: не всем так легко дается проявление внутренних порывов. Диме далось легко, особенно признание самому себе, что Игорь для него уже давно не просто друг – легко, но болезненно. Это было во времена после Венеции: страдать он особо не успевал, успевал только следить за состоянием Игоря и немного помогать ему. Сейчас все намного проще, ему кажется: он просто рядом с Игорем, они общаются, Дима пытается оказывать поддержку, а Игорь старается как можно чаще прикасаться к нему – Диме кажется это странным, но внутри его распирает от разливающейся теплоты и правильности происходящего, как будто его решение работать в полиции, напарничество с Громом, арматура по хребту от Волкова, кома, а после дружеский разрыв в итоге и должны были привести к мягким, интимным касаниям и поглаживаниям. Но как бы хорошо Диме ни было, как бы тепло его ни пригревали выбивающиеся из-под темной оболочки травм Грома лучи его внутренней доброты, Игорю, может, и не было хорошо вовсе. Не может он так эгоистично поступать – а Диме кажется, что он поступает именно так. Ему нужно попытаться двигаться дальше.       Он сталкивается с Лилей – выглядит все как подстроенная проверка судьбы. Они и так связаны непонятными, неудавшимися и по-подростковому неловкими встречами несколько лет назад: сначала это ножевое, подаренное Лилей в дежурство под Новый год, потом неловкая попытка свидания, на котором Лиле пришлось защищать его от шпаны из подворотни. Напоминанием о ней служил лишь ножик, который она оставила так, на память, чтобы не забывал защищаться и оглядываться по сторонам. Может, так бы научился доверять внутреннему себе – чувствовать опасность или прислушиваться в предупреждающим мурашкам, расползающимся по спине. Сейчас по спине тоже ползут мурашки: чувствуется чье-то приближение – по лестничной площадке, снизу, доносится чей-то разговор, пыхтение и женские смешки. Дима долбит кулаком по входной двери Грома: тот позвонил, попросил приехать – Дима сорвался с работы к нему, наплевав на то, что рабочий день не закончен. Заносит кулак и уже сзади, внизу лестницы, слышится очередной женский смешок – это напрягает, потому что Диме он смутно знаком. — И кто тебя там ждет? Женушка со скалкой? — Дима оборачивается и видит Лилю – слегка повзрослевшую и вытянувшуюся еще больше – с переброшенной Громовой рукой через плечо; сам Игорь своим массивным телом привалился к ней и с упорством поднимался по ступенькам, стараясь как можно меньше опираться на ее тело. Ее лицо вытянулось – «женушка» ждала как минимум полчаса и тарабанила по двери в тревоге за жизнь Игоря. Тот, видимо, уже забыл о своем звонке. А из Димы душа вытрясалась потихоньку.       Благодарит ЖЭК за так и не вкрученные с прошлого раза лампочки в парадной, потому что не хочет показываться перед ними обоими с покрасневшими, заметавшимися как маленькие пожары, щеками от услышанного и сиюминутно представленного в голове. Почему-то в его представлении Игорь немного ленился и уклонялся от домашних дел, хотя его можно было легко уговорить с помощью ленивого поцелуя – наверное, Игорь начал бы приставать и лезть под футболку или оглаживать бедра, но Дима бы стойко держался во имя уборки. Готовить бы у него тоже получалось плохо, поэтому эту ношу и ответственность за их желудки взял бы Дима, которого мама учила готовить с раннего детства. Все начиналось с легкого: просто нарежь морковку или картошку – получалось, конечно же, криво и некрасиво – но свою заслуженную похвалу он слышал; с взрослением сложность увеличивалась: превзойти маму, конечно же, он не смог, но порадовать себя вкусной домашней пищей он точно в состоянии. Готовить для Игоря, наверное, было бы в радость. А Игорь – с его-то принципиальной ответственностью – точно помогал бы ему во всем-всем, начиная от сдвигания мебели и мытья полов и заканчивая купанием Мухтара; в его воображении Мухтар – член их маленькой семьи. Вечер, наверное, заканчивался на диване, где оба что-то читали: когда он навещал его квартиру, заметил толстенные книги, которые не только хранились в крупном шкафу, но и валялись по углам. Они бы были неплохой семейной парой – насколько позволяет им так называться их положение. Мечтания приземленные, но нужные, греющие душу.       Появление Лили в тусклом свете отсвечивающих в парадной фонарей спустя долгое время воспринимается как знак. Он действительно пытается, чтобы у них с Лилей что-нибудь да вышло хоть в третий раз: Бог любит троицу – если и в этот раз все будет глухо, он просто сотрет из памяти все попытки и попытается жить дальше. Они вроде как пытаются ходить на свидания: первый раз свидание отменяется из-за внезапного задержания, на которое отправляют Диму, второй раз – из-за неожиданно понадобившейся помощи Грому, который удивительно быстро спелся с Лилей и медленно, но верно перетягивал все внимание на себя. Дима начинал закипать, но старался держать себя в руках: он должен дать им шанс. В третий раз получилось. Все прошло довольно неплохо: они провели время в ресторане за бокалами вина, вкусной едой и приятной беседой; обсудили прошлое, посмеявшись над ним, посмеявшись над своими неудачными попытками отношений, Лиля рассказала о своем переезде в Петербург, Дима рассказал о своей работе. По ощущениям все напоминало встречу старых друзей, а не потенциальных любовников. Пусть и Дима, и Лиля чувствовали себя комфортно: на ее лице не было выражения потерянности, какое было, когда она застала старого знакомого долбящимся в дверь к новому. Это приятное умиротворение, но не особенное – оно не делится на двоих, усердно тянущихся друг другу, несмотря на множественно пройденных и разделенных между передряг и непонятное, но приятное напряжение в воздухе. Это умиротворение между друзьями, не видевшихся долгое время и наконец-то встретившихся, общение которых ни к чему не обязывает. Комфортно, но не то. На периферии сознания маячит высокая, плотная фигура: на лице – отросшая, колючая борода, которая с темными, растрепанными смоляными волосами обрамляют поникшее, задумчивое лицо, потом – опущенные плечи, несущие груз прожитого, плотно обтянутые каким-то свитером, пахнущим пылью – вытянут из шкафа недавно, слишком долго ждал хозяина. Дима пытается откреститься, но образ следует за ним.       А Дима все пытается. Он постоянно куда-то приглашает Лилю, а она соглашается, но не всем планам суждено сбыться: то работа Димы, ежедневно тянущая из него все жизненные соки, что только и остается ждать, когда она окончательно прикончит, то работа Лили в «Райдо» - Дима заходил пару раз, местечко показалось ему уютным, – то внезапные звонки Грома с просьбой о помощи, то внезапные исчезновения Лили, которая на вечной подмоге Игорю. Все превращается сплошной ком, который катится на высокой скорости, который невозможно остановить: уже, честно, непонятно, зачем он затеял эти недо-отношения с Лилей, зачем ему ходить на работу и ежедневно отлавливать преступников, все больше и больше погружаясь в нефигуральную грязь Петербурга, зачем ему вообще вставать с постели – цель не ясна. Он запутался.       Ему хотелось выспаться, ему просто хотелось провести весь день, лежа на кровати лицом в подушку и не совершая никаких действий, даже переворотов с бока на бок, просто ни о чем не думать, но больше всего ему хотелось убежать от Грома – в метафизическом смысле, конечно. Чем больше он пытается убежать, спрятаться от него за горами дел в участке, задержаниями или выключенным телефоном, тем больше Гром, неведомыми и тайными путями, находит его, вклинивается в жизнь Димы. Он чаще звонит со своими личным, самосудными расследованиями в подворотнях и трупами в дворах-колодцах, со странными людьми, которые тянутся за ним. Кажется, какая-то иная сила стоит теперь за Громом, а потенциальные уголовные дела так и преследуют. Игорь находит его, забирает дела и сам расследует их, не оставляя места даже Диме с его официальными полномочиями, приказывает и требует. Ему помогает Лиля и увязывается во все его опасные авантюры – теперь он волнуется за них двоих, и руки сами холодеют от всех рассказанных их похождениях по преступному, потаенному Петербургу с опасными игрищами не на жизнь, а на смерть: маньяками, использующими детей в своих целях, или таинственной группировкой, возглавляемой женщиной в бальном платье и скрывающей лицо белой маске – все это жутко пугающе и даже Диме, который за годы работы повидал многое, слышать обо всем – до пробегающего электрического разряда по коже. Гром забирает из-под носа то, что должно либо принадлежать, либо делиться с Димой, и заменяет наглым образом пространство собой – не дела, не новые друзья должны окружать Диму, а он сам. Его фигура продолжает следовать тенью – уже не живущей на периферии сознания, а вполне осязаемой. Его становится слишком много. Дима не злится: просто замечает, как шансы отвязаться от влюбленности и глупого, уже надоевшего, состояния обреченности, стучащего молоточком в голове, испаряются и утекают в канализацию – прямо в ту, в которой Гром обнаружил замотанные во что-то грубое трупы. Больно бьет приказной тон: Диму жутко корежит от такого отношения, он закипает больше, он как будто снова оказывается на позициях стажера или более глупого напарника, ничего не значащего в расследованиях полицейского маэстро. Как будто Гром снова точно считал его скрытые желания и чувства, как будто знает, что Диму стоит только позвать за собой, а он и пойдет, чтобы снова оказаться в старых, добрых временах. Пусть они и сокрыты под толстым слоем пыли, а сверху ползают маленькие надоедливые паучки.       Лиля просит переговорить с ним: нужно обсудить что-то важное. Начинает волноваться, что случилось нечто страшное. Хотя нет: после всего, что натворил Гром в последнюю неделю – Дима совсем выдохся и буквально ночует на работе. Дел свалилось слишком много, и он не мог, как истинный перфекционист и главный трудяга, не доделать все до конца. Никто не мог в участке, кроме него самого. Он садится в автомобиль – просто передохнуть, пока ждет Лилю, – и, обхватив руль пальцами, прикладывается к нему лбом. Тяжело дышит – звуки наполняют салон, и думает, сколько он может еще снести, прежде чем перестанет вывозить окончательно. Он же не вечный, не сможет постоянно работать и решать чужие проблемы, он не может постоянно находиться в участке в окружении четырех стен. Он закрывает глаза: сначала темнота – это успокаивает, потом в черном пространстве проносятся кипы бумаг и слышится скрип ручки, практически закончившейся; Дима чувствует, что ему лень вставать за новой, и он бы просто хотел бы закончить заполнять отчет за отчетом. Мерещится решетка, за которой он, накрывшись стащенным из дома пледом, пытается вздремнуть перед началом нового рабочего дня. У времени действительно нет границ, в его восприятии оно расплылось, растянулось: дни успели слиться в одну сплошную рабочую кашу. Проносится телефон с улыбающимся как в старые добрые Игорем на иконке контакта, слышится тихий, все еще теплый, голос Грома, впрочем, говорящий с ним как со стажером – вспоминается, что Грому он сначала не понравился, и он назвал его «смазливым», а потом как-то свыкся. Почему-то мерещится Мухтар с наклоненной вбок головой и любвеобильным взглядом, как будто вместе с Димой пытается понять всю мешанину в голове.       Звук ревущего мотора возвращает Диму в реальность. Он отпускает руль и упирается головой в стекло. Рядом с машиной остановился потрепанный и старый на вид голубоватый мотоцикл; с него слезает Лиля. Дима спешит выйти из машины. Пока достает ключи из кармана утепленного, зимнего пальто, нащупывает кнопку закрытия автомобиля – раздается писк на опустелой улице, – продолжает поглядывать на мотоцикл, бок которого поглаживает Лилина рука в перчатке.       Дима, стараясь не поскользнуться на подмороженной дороге, кивает Лиле, пока направляется в ее сторону – она кивает в ответ, и, подойдя, спрашивает, кивая подбородком в сторону не откуда взявшегося средства: — Откуда взяла? — Дима спрашивает с неподдельным интересом: Лиля не рассказывала о своем специфическом интересе к мотоциклам за все время их снова начавшегося общения. — Недавно починила. Вместе с Игорем, помог. — Дима хмурится от услышанного сотню раз за последнюю неделю и в участке, и от друзей, и в разных уголках Петербурга имени. Поджимает губы, потому что чувствует, как внутри начинает скрести острыми когтями – то ли от очередного появления Грома, то ли тоски – они давно не виделись: Дима признавался про себя, что это по-детски - избегать Грома. Оставалась надежда, что тот еще ничего не понял. Лиля на такую реакцию только хихикнула, растянув улыбку во все тридцать два: смеется она от какой-то своей догадки, точнее, от ее подтверждения. — Ты же знаешь – я не ревную, потому что все это глупо и… — Лиля перебивает его, вытягивая вперед руку в останавливающем жесте, пытаясь прервать поток бесполезных слов, и говорит: — Я как раз о Громе и хотела поговорить.       Хмурость с лица Димы сдуло. Он встрепенулся. — Что с ним? — он и забыл, что Грома его бесконечно опасные авантюры уже могли свести в могилу: Дима игнорировал большинство звонков в последнюю неделю, изредка перезванивая матери и сестре в попытках доказать, что его дела идут просто замечательно – правду о стремительно мчащем к нему окончательном выгорании знать не обязательно. — Эм, — Лиля запинается из-за резкой смены настроения Димы; тот достает телефон из кармана и рыскает в настройках – пытается вернуть обратно звук и вибрацию на звонки. — С ним все нормально: ну, насколько это вообще может быть в его состоянии. Но, Дим…       Дима быстро убирает телефон обратно в карман и пристально смотрит в ее темные глаза, слегка наклоняя голову вниз – Лиля меньше его ростом. —… Я же все вижу, Дим. — она виновато поджала губы, но при это взгляд остается непривычно мягким, Диме кажется – умиленным. Лиля – девушка такая, лишние сантименты не любит, держит свои порывы, спрятанными под бойкостью. — Понимаю, что ты пытаешься построить со мной что-то по какой-то иной причине, а не потому, что там влюблен или еще что-то. Я же права, да?       Дима опускает голову: как же ему стыдно. Почему ему в голову пришла дурная идея, что вот Лиля – эта замечательная, бойкая и особо проницательная девушка – не догадается обо всем, что ему с эмоциями, открытыми как книга, и нулевой конспирацией удастся провести ее, не потерять собственную попытку на побег. Он берет ее руки – гладкие кожаные перчатки холодят ладони, – и подходит ближе. Лиля заглядывает ему в лицо и ловит виноватый взгляд – не такого признания она добивалась, но этого стоило ожидать – Дима только так и отреагировал бы.       — Извини меня, Лиля. Я дурак, серьезно, раз думал, что ты ничего не поймешь. И мне стыдно – очень стыдно! – что я использовал тебя для того, чтобы разобраться в себе. — он прикусывает щеку изнутри, и его губы складываются трубочкой – выглядит забавно, и Лиля хихикает. — Ну про использовал ты явно загнул: мы провели приятное время как хорошие знакомые, у которых была классная история знакомства. Надеюсь, что разобрался окончательно. — Дима кивает опущенной головой, а Лиля задорно ухмыляется, — самое главное – себе не ври. А вообще, — она встряхивает их переплетенными ладонями, все также посмеиваясь – как будто хочет сознаться в собственной шалости. — я просто сделала предположение навскидку, а ты так просто сознался. Все равно я права. — Ну да. — звучит как-то растерянно. — Только… можешь Игорю ничего не говорить?       Лиля наигранно ахает, а следом хмурит брови в обиде: — Дима Дубин не доверяет мне! — она отнимает свою ладонь у Димы и театрально прикладывает руку ко лбу, — пожалуй, это главное открытие этой ночи. — Ну нет, прекрати, я доверяю тебе. — Дима виновато улыбается, все также некрепко сжимая ее правую ладонь. — Просто… — пускаться в объяснения своих действий, которые ему самому уже логичными не казались, не хотелось: он попытается разобраться в себе лишь после того, как выспится и немного отдохнет. Поэтому решает перевести тему в другое русло, — слушай, не хочешь куда-нибудь зайти по пути? — Можно. Мы можем зайти в «Райдо», потому что моя помощь может понадобится Игорю, так что… — Лиля замечает вмиг потерявшее свое расслабленное выражение лицо Димы: теперь он нервно улыбается. Она тянет его за руку в сторону светофора, чтобы перейти улицу и наконец-то свернуть по направлению к «Райдо», — я не совсем понимаю твоего раздражения при любом упоминании Игоря. Ты же обаяшка и не можешь не нравиться. Так что расслабься и не накручивай себя.       Дима угукает и идет следом за Лилей – не отвечает ей и не бросается раскладывать перед ней как на пустом столе своих темные, запутанные мысли: может, это взаимно, а может – нет. Старается выкинуть из головы весь разговор, в особенности, слова Лили: мало того, что глупые поступки и туманное состояние заметны для окружающих, так еще и ее слова запутывают только больше.       Глаза режет от яркого, теплого света в «Райдо». Тут пусто: Карл Иванович убирает, видимо, за недавно ушедшими посетителями, а Уля – кудрявая рыжая владелица кафе с любопытными и необычными для Димы увлечениями – мирно перебирает, как ему кажется издалека, – колоду карт таро – вечная спутница Ули. Лиля салютует ей и, ничего не говоря Диме, бредет в помещение для персонала, а ему только и остается присесть за стойку в ожидании. Оглядывается: здесь очень уютно то ли от мягкого освещения, к которому глаза Димы уже привыкли, то ли от мягкой мебели – уже когда-то в недалеком прошлом испытанной – и пряного, разливающегося по всему помещению запаха кофе. Уля сама протянула ему небольшую чашку кофе – видимо, знала, что Лиля будет долго искать что-то, о чем она не сказал Диме. А он мог предположить – это точно связано с Игорем, не иначе. — Когда возьмешь отпуск? — неожиданно спрашивает Уля, а Дима с удивлением фокусирует на ней взгляд. Нельзя сказать, что они были близки или часто общались; они давно знакомы, перебрасывались фразами, дружелюбничали, но не обсуждали личное. Какое-то шестое чувство подсказывало Диме, что Уля и так знает его «личное» и без расспросов. Она удивительно считывает людей. Может, это даже хорошо: не нужно мучительно собирать мысли в структуру, а после тратить слова, в такой же мучительно приобретенной форме, на объяснения. — По мне прям так видно, что уже пора? — он устало улыбнулся и отпил кофе. — Видно. Уже давно. — Она активно закивала, не отрывая взгляд от колоды карт таро, раскладываемой на столешнице. Продолжила: — Даже таким трудяжкам, которые влюблены в свою работу, тоже нужен отдых: даже больше, чем остальным. — Уля задорно подмигивает подведенным черным карандашом глазом.       Молчат. Дима же отмечает про себя, что у нее приятный мягкий голос, да и внешне такая же мягкая, обтекаемая со своими рыжими кудрями, цветастой одеждой со странными принтами и вечно звенящей бижутерией. Карл Иванович тихо ворчит, все продолжая прибираться. Дима пытается допить кофе – понимает, что от сонливости ничего не спасет, и заснет он сегодня наикрепчайшим сном, стоит ему только зайти в квартиру. Уля хитро косится на него, а потом снова опускает взгляд на разложенные карты, а потом снова косится. Дима, переводя усталый взгляд, в недоумении спрашивает: — Что такое?       Уля, все также хитро поглядывая на него, солнечно улыбается и наклоняется ближе: — Дим, не переживай ты так! Вы только безбожно медлите. — и подмигивает. Дима вздыхает, мотая опущенной головой; отодвигает пустую чашку с кофейной гущей на дне – Уля довольно тянет увешанные тонкими серебряными браслетами руки. Ему кажется, что Лиля и Уля точно в сговоре друг с дружкой.       Через некоторое время его отправляют на задержание – какой-то большой, захламленный склад, на котором скрывалась преступная группировка, нуждающаяся в облаве. Диму отправляют не просто так – негласно его считают достойным преемником Игоря Грома, о котором чуть ли не полицейские легенды ходят-бродят по участку. Вся группа задержания надеется на быстрый исход: это поздняя ночь, хочется домой, хочется отдохнуть, хочется просто забыть о работе. Диме тоже хочется. В самый разгар, в самый ответственный момент – свистят пули, на другом конца склада кричат и матюкаются, группа задержания наступает и вот-вот повяжет группировку, – Дима чувствует, как по бедру расползается вибрация от беззвучного звонка – тихо чертыхается от раздражения. Игнорирует звонок – дело важное.       Когда полицейские разбирают с членами группировки, Дима вспоминает о настойчивых звонках и начинает волноваться, когда видит с десяток пропущенных звонков от Лили. Немедленно перезванивает и стоит только ему услышать вздох на другом конце провода, как Дима, отходя торопливыми, размашистыми шагами поодаль от задержания, выпаливает: — Лиля, что такое? — прикрывает динамик ладонью. — Тут Гром, он… это. — ее голос звучит не встревоженно, но серьезно и твердо. А у Димы все умирает внутри – с Громом что-то случилось. Налипает что-то липкое и противно тянущееся на легкие и не дает дышать от внезапно проскользнувшей мысли – Игорь все это время то и делал, что рисковал собой – Дима в этом и не сомневался – и ввязывался в опасные авантюры. Он не полицейский, он не может обезопасить себя в полной мере; он просто внезапно, из неоткуда появившийся игрок на площадке петербургских мистических игр. Это – липкая вина.       Дима, пытаясь унять дрожь – все-таки он вместе с группой смог задержать преступную организацию, волноваться уже нечего – волнительно спрашивает Лилю, где они находятся, и стоит ему только услышать адрес, то сразу же направляет другую группу по месту нахождения. Сам мчит на всех порах, даже не размениваясь на скользкие размышления и укоры.       Успевает: ощущение абсурда, творившегося в особняке с рабской толпой благодарных какому-то неизвестному Диме господину, какой-то человеческий муравейник, живущий в иллюзии. Дима торопливо переступил порог особняка и попал в другой мир – какого-то безумного подчинения, бродящих и истоптанных людей и раболепности. Стало страшно, неуютно: как Игорь умудрился сюда попасть?..       По движению безэмоциональной, кажущейся мертвой, толпы Дима понимает: главное действие происходит в дальней комнате. Врывается туда – не с ноги, но с размаху распахивая дверь – быстрым, цепким взглядом осматривает комнату: возрастной человек в солнечных авиаторах целится в Грома, тот – обросший, явно уставший и выглядящий также растоптано, как и толпа, ломящаяся в дверь – стоит и не сопротивляется. Наоборот, выглядит спокойным будучи на мушке. А Диме неспокойно от увиденного: он, не колеблясь, простреливает ладонь возрастного человека – пистолет того выпадает на пол, а Игорь – видимо, с медленным осознанием отмены своей смерти – не двигается, не отходит в сторону от воющего человека, сжимающего простреленную ладонь в здоровой. Толпа начинает его окружать – в гуле голосов Диме слышится «Умный человек», – а опера продираются сквозь нее, стремясь как можно быстрее задержать его. Гром как-то сразу теряется, а Дима, пытаясь отдышаться, прийти в себя и унять пульсирующую в голове мысль о возможной нелепой смерти Грома от руки сумасшедшего сухого деда. Не может поверить, что из-за своих обид и детских избеганий мог превратить кажущуюся невозможной смерть Грома в реальную. Каков идиот.       Дима стоит чуть поодаль от действий группы захвата: наблюдает за ними, не фокусируя взгляд, продолжает блуждать по просторам всех накопившихся, сдерживаемых невероятной мощи плотины, чувств к Игорю. Тот стоит столбом и в упор смотрит на Диму, не решаясь подойти, будучи в неуверенности, а стоит ли его тревожить. Дима, мельком пробежавшимся по фигуре, взглядом зовет к себе; Игорь лишь подчиняется. Гром вглядывается в озадаченную мордашку Димы: глаза округлились – как пять рублей – брови приподнялись то в удивлении, то ли застывшего ощущения абсурда, стеснявшего его; глядел на Грома растерянным взглядом – словно хочет извиниться за что-то, что неведомо Игорю; такая загадка от Димы ему не нравится, она озадачивает. — Ты мне вроде как жизнь спас, да? — звучит как-то неуверенно: непривычно было снова общаться – вроде не ссорились, но что-то между ними мешает говорить без зажатости.       Дима кивает: молчит. Продолжает смотреть также виновато, что Игорь не сдерживается – сначала сжимает плечо, потом проходится ладонью до места изгиба, мягко поглаживая – успокаивает. Запомнил тот момент в больнице, когда Дима начал ластиться об его руку – Игорь думал, что должен умереть из-за пожара, а вот оно как – потому, что Дима, последний близкий ему, нужный ему человек нежен с ним, отзывается на него. Дима клонит голову и качает ею – мол «не надо, Игорь». А Игорю надо, потому что не понимает, что с Димой происходит – тот ли разговор на кухне все испортил, то ли Дима не о том подумал, то ли глубоко личное переживает, а сказать не может, боится нагрузить лишним. Игорю не нравится видеть Диму с виноватым выражением, с какой-то выраженной тоской во взгляде. Позволяет себе чуть больше и приглаживает выбившуюся светлую челку Димы, слегка касаясь подушечками пальцев горящего лба.       Дима только говорит: — Надо пойти и все проконтролировать. — и стремительно идет по направлению к суетящимся операм.       Игорь слишком настырен, поэтому не оставляет Диму: вылавливает его на выходе из участка в тот же вечер. Все утряслось, сотрудники – со смертельной усталостью на лицах – выползали из участка и брели уже под светлеющем небом – ночка выдалась трудная. Игорь прикуривает: затягивается, выпускает дым, запрокинув голову, а боковым взглядом замечает Диму. Тот подходит ближе: ежится, еле слышно шипя – от колющего щеки мороза после теплого помещения, морщится – между бровей пролегает складочка – от дыма от Игоревой тлеющей сигареты. — Что ты тут делаешь? Уже поздно и… — Как что? Тебя жду. — Дима настороженно вглядывается в расслабленное лицо Игоря; тот снова затягивается и выпускает дым куда-то вбок – чтобы на Диму не попало. Дает ему секунды на подумать. Игорь, видя непонимание на его лице, идет в наступление, — что с тобой случилось? Даже не смей отпираться и говорить, что ничего. У тебя на лице все написано.       Дима впадает в ступор. — А еще мне кажется, что ты меня избегаешь. Последние недели две точно. В чем причина?       Дима продолжает вглядываться: на его щеках появился румянец – то ли холода – что, скорее всего, так, – то ли от странности ситуации, будто его поймали с поличным. — Игорь, не подумай ничего такого. — Тихо произносит, хотя вокруг уже не души – все устремились по домам; им-то вдвоем особо некуда идти, поэтому и остаются рядом друг с другом. — Не буду, если расскажешь, в чем дело. Мне не все равно, что с тобой происходит.       Дима сдается, вероятно, под напором интимности последней фразы. — Я просто устал. Вообще от всего. — Игорь учтиво кивает, стряхивая пепел на подмороженный асфальт. — Но я не могу остановиться, потому что я просто должен. — Кому ты должен? — Игорь хмурится в непонимании.       Дима опускает голову и упирается взглядом в окурки на снегу позади Игоря. Ковыряет носком ботинка корочки льда, старается не переводить взгляд на сжатую почти докуренную сигарету в пальцах Грома, мельком смотрит на носки его поношенных коричневых ботинок. Желтый свет фонарного столба, льющийся откуда-то сверху, освещает Диму – светлые волосы теперь кажутся желтыми, а само лицо выглядит нездорóво: Игорь только-только замечает пролегшие под глазами синяки и впалые щеки. Совсем не ценит себя. А его «должен» только злит – никому он ничего не должен, особенно если на его разбитое состояние ни одна живая душа в участке не реагирует. — Видимо, дело не только в усталости. — Игорь качает головой и тушит бычок об урну, следом закидывая его туда. — Пойдем домой, а? Там Мухтар по тебе соскучился… ну и я тоже. — Я тоже, ну, соскучился. — смущенно признается, через сомнения продирается – у Димы как камень с плеч упал: такие простые и важные слова подарили ему прилив уверенности. Нужны они не только Диме: Гром все еще рядом стоит, уголки губ вверх тянутся. — Только давай не домой, м? Лучше просто проветримся. Я все еще не отошел – два задержания за ночь, все-таки.       Идут и не разговаривают: оба обдумывают, что важнее всего сказать друг другу. Дима не замечает, как сменяются улицы – хотя в центре Петербурга сплошное единство декораций, – как они поворачивают или как редкие машины проезжают по улицам, рассеивая свет фар – пусть раннее утро, но еще слишком темно, а фонари работают не все, через один. Игорь мягко направляет его в квадратах улиц. Дима отвлекается от своих мыслей только тогда, когда опущенным взглядом замечает черное пятно – на фоне и так темного, беззвездного неба выглядела как вертикальная бездна. На картинках сгоревшие здания всегда выглядят ужасающе, как обезличенный символ катастрофы: обычно у Димы мутнел взгляд – может от мысли, что маленький яркий огонек может уничтожить эпохально ценное, а может от осознания мучительности такой человеческой смерти. Но то были картинки – то в учебниках истории, которые были еще и бесцветными, что придавало им еще больше мрачности, то свидетельства по делу, то документальные кадры. Все это пугало – особенно бесконтрольность огня. Видеть сгоревшее здание в реальности, после бессонной ночи, изматывающей усталости и чувства запутанности казалось логичным – уже не эпохально ценное, а просто символ жизни в темных тонах. Игоря захотелось взять за руку. — Ты часто тут бываешь?       Игорь мотает головой – «нет» – и ведет Диму к каким-то высоким бетонным развалинам. Кроме вертикальной бездны, кое-как обнесенной разваливающимся забором, ничего. — Первый раз с момента пожара. — Дима кивает. Понимает: это тяжело – возвращаться постоянно назад, принимать свое прошлое и идти дальше со всем грузом. Игорь возвращается добровольно, как будто что-то забыл взять с собой. Опасно это.       Гром помогает забраться на развалины и плюхается рядом, поправляя подолы зимнего пальто, а затем – обмотанный шарф, обматывая плотнее вокруг шеи. Дима спрашивает: — Что там произошло?       Игорь мельком переводит взгляд на здание – обугленное, в темные дырами в стенах и обваливающимися камнями – и возвращается к Диме, мотает головой из стороны в сторону. Дима думает, что Игорь просто не хочет грузить его – он все-таки потащил Диму куда-то, потому что хочет узнать его, – но ответ простой: — Дим, я не могу рассказать. Не могу вспомнить. Как будто дверь с воспоминанием закрыли на ключ, а мне его не отдали. Вот так.       Дима не отвечает. Рассматривает болтающиеся ноги, вцепившись в край развалины. Игорю не легче, судя по всему. И если не помощь, то поддержка ему точно нужна. — Игорь… — Дима тихо зовет его, все также упорно разглядывая болтающиеся ботинки. Гром заинтересованно косится на него — Прости меня. — За что? Мы ж с тобой даже и не общались в последнее время. — Дима не отвечает: собирается с мыслями. Игорь, не видя перемен в его лице, подталкивает его, — ты же ничего не сделал такого, наоборот… — Сделал. — звучит решительно. Но в горле ком застрял, чувствует: еще немного и разревется, как тогда – в квартире у Грома, найдя его куртку. Это было невообразимо давно. — Сделал, но не физически, а морально. По мне это страшнее.       Сбоку слышится вздох – Игорь сдается бороться с молчаливостью Димы, его страхом признаться, Игорь точно знает, в важном; просто бережно берет его левую ладонь и прижимает к колючей, грубой ткани, поглаживая двумя своими ладонями обычно белесые, но теперь – мало ли что в темноте кажется – покрасневшие костяшки. — Ты из-за этого меня избегал? — Дима кивает. — Сначала я был жутко обижен на тебя из-за того поступка с отстранением. Ну, потому что это такая ужасная опека, как будто, м, знаешь, я ничего не знал и ничего не умел, только постоянно крутился вокруг. Может, ты даже и не имел в виду ничего такого, но… — Дима чуть придвигается к Игорю: начал подмерзать. Теперь плечом к плечу сидят. — … когда ты сказал, что это из-за моих компетенций, я просто… — Да-а-а, — слишком мечтательно для серьезного Димкиного откровения потянул Игорь. Почему-то сейчас тот момент с переводом Димы кажется не таким уж драматичным: возможно, потому что для Игоря это была совсем другая жизнь. Он даже не подозревал, что будет дальше; что это – их последний момент с Димкой, пусть тот и злился, был практически готов убить его с отчаяния. А возможно, сама драматичность испарилась и уже не чувствуется при воспоминании: Димка-то на того Диму не похож совсем – слишком изменился. — Ты тогда был просто фурией.       Дима косится на него побитым щенком. — Не-не, Дим, я не в том смысле. — Игорь массирует перепонку между большим и указательным пальцем: огрубевшими подушечками пальцев надавливает, потом поглаживает – невесомо и мягко, будто и не Игоревы большие лапищи, способные на насилие. — Мне самому далось это решение тяжело. Знаешь, когда занес заявление к Прокопенко, то тот удивился так, что даже спросил, а точно ли я этого хочу. Пришлось сказать, что да. На самом деле, я так не хотел этого, Дим, ты бы знал. Но ты сам знаешь, что произошло дальше. Сам понимаешь, что это было так опасно, а ты один у меня остался. Не эгоистично ли это было бы, если я даже не попытался бы уберечь тебя от смерти или увечий? Извини, что надавил на больное. Но я никогда не думал, что ты просто увиваешься за мной и ничем не помогаешь, нет, из тебя полицейский уж лучше, чем из меня. Думаю, твой напарник, как там его… — Сева. — сквозь ком произнес затаенно слушавший глубокий голос Грома Дима. — Вот он со мной точно согласится. Завидую ему, если честно. — Игорь усмехнулся и вновь пальцами по костяшкам поглаживать начал. Диму изнутри как-то разрывает: Игоря так долго не было рядом, но теперь его слишком много – выглядит как компенсация. — Еще знаешь, я злился из-за… — Дима косится на Игоря, думая, что наткнется на измученное выражение лица, говорящее об его усталости слушать про старые, уже заевшие как пластинка, обиды – нет: Игорь слушал со всей внимательностью, внимая каждому слову. — … как бы все вытекает из той самой обиды. У меня только получилось стать самостоятельным, без чьей-то помощи, без чьей-то эгиды, как снова появляешься ты и влезаешь в мои дела, начинаешь командовать как тогда, когда мы были напарниками, что-то требовать с меня. Как будто у меня нет другой жизни, кроме полиции – а ее и так не было, потому что я через день ночую в участке… и твои дела в подпольном Петербурге. Меня как будто разрывало: потому что ты мог откинуться в любой момент, так еще и постоянно, постоянно эти трупы. Я снова оказался стажером, а все мои заслуги смылись куда-то. Меня в участке называют твоим преемником! Твоим, ты понимаешь? — зло стукает пяткой по бетонной развалине и тяжело дышит, говоря «спасибо» всем высшим сущностям за то, что не наговорил больше. И так достаточно. — Дим, я обращался к тебе не потому, что чувствовал власть над тобой или что-то подобное… — Игорь по-прежнему держит Димкину ладонь в своей левой, а правой, холодной касается щеки, отчего Дима вздрагивает, но все равно склоняет голову в сторону Игоря, — … а потому, что ты единственный, к кому я могу обратиться за помощью и кому я могу довериться. Ты-то не веришь, что я конченный псих. И не верил, насколько я понимаю, хотя я и так обидел тебя. Звучит так, как будто я пользуюсь твоей добротой, но – нет. Просто ты все тот же принимающий, понимающий Дима, который доверяет мне – ты же сейчас высказываешь мне все, что накопилось, м? А я доверяю тебе. Все просто. Но прости за то, что со стороны казалось по-другому.       Дима тяжело вздыхает, собирая все остатки внутренней воли, которой с каждым незамысловатым касанием Игоря остается все меньше и меньше. — И все становилось хуже, потому что я… — а воля-то, все – истощилась. Дима только холодный до ожога воздух ртом хватает и боится что-либо дальше сказать. Игорь хмурится, но не спеша подталкивает: — Потому что ты? Дима, это важно, я вижу.       Очень удачно в памяти всплывают недавние разговоры: то Лиля, которая с какой-то таинственной, непонятной Диме, уверенностью подталкивала его к Грому, которая раскусила их с Игорем запутанные отношения, которая так прямо и сказала – «не можешь не нравиться»; то Уля с бесконечно-вечными гаданиями и ее не менее таинственным «вы только безбожно медлите». Если Димины чувства не взаимны, то терять все равно нечего – боль не бесконечна, все-таки, в отличие от Вселенной. — Потому что я влюблен в тебя уже долгое время, слишком долго. И я пытался побороть это, но ты мало того, что стал появляться все чаще и чаще, так и из моего пространства всех вытеснил – и Лилю, и Улю, и моих коллег по расследованиям, и всех-всех-всех. Все забирал и вместо всего себя ставил. Убежать не получилось. — Дима как-то виновато улыбается – впервые за ночь. Действительно легче стало: слова с сердца – голове легче. Игорь ничего не говорит: просто прижимает к себе, окольцовывая Димкины плечи. Тот быстро соображает, что к чему и, растягиваясь в улыбке, обхватывает Игоря, гладя ладонями его лопатки. Игорь утыкается ему в открытую шею носом, едва-едва водя по ней кончиком – Дима, видимо, щекотки тут не боится, – колясь отросшей бородой. Дима тоже утыкается ему в шею – согревает свой замерзший кончик, зарывшись носом в колючий шарф. Вот такой инь-ян. Просто прижимаются друг к другу, словно в разлуке были года и теперь дорвались. Дима, как-то все свои сомнения окончательно потеряв, перекидывает, повернувшись боком, свои ноги через ноги Игоря, придвигаясь к тому ближе – хотя казалось, куда еще. Игорь только крепко удерживает его, продолжая колоться бородой и касаться потрескавшимися и сухими от ветра губами шершаво проходиться по линии Димкиной челюсти; тот лишь плечом жался, прижимая Игорево лицо к своей шее так, что тот только его кожей и дышал. Нет, под челюстью все-таки щекотки боится; хватается за Игоревы лопатки сильнее, боясь случайно совсем потерять контроль над телом и упасть с развалин. Не встречая сопротивления – наоборот, Дима только разгоряченно Игорю в ухо дышит и тяжело сглатывает, а Игорь чувствует, как кадык дергается, – пробирается, зацеловывая под челюстью, к мочке уха, касается невзначай губами щеки. Возвращается к мочке - целует, а Дима с трудом отрывается от Игоря, тело которого ощутимо давит тяжестью, а собственное начинает странно реагировать уже забытыми тягучими волнами; дышит в считанных сантиметрах от Игоревых губ – почти соприкасаются кончиками носов. Произносит: — Не-не-не, Игорь, я упаду сейчас. — и пытается не улыбаться как сумасшедший. Ладно, Уля была права: они безбожно медлили. — Как скажешь. — обхватывает Димины щеки большими ладонями и, приближая его лицо к себе, легко целует в лоб – борода колет, а прикосновение губ на лбу жжется и горячит. Дима шмыгает от холода, но тепло улыбается, с такой преданностью в зеленых глазах в голубые Игоревы смотрит. Тот большими пальцами по щекам водит, — На самом деле, я пытался тебе сказать еще тогда, на кухне. Но сам знаешь – моих словесных навыков не хватает. Я больше действиями или вот, — снова обхватывает Димину ладонь, которая идеально ложится в его. Глубоко в душе Дима ликует: ведь знал, что Гром что-то еще сказать хотел тогда, но получилось, как получилось – кажется, даже лучше.