втолкни меня обратно
в тишину, в грех
борись со мной в грязной воде
я хочу этого. я так хочу этого.
это основной инстинкт.
Синтезатор в огромной квартире Джостаров всегда звучит идеально. Он настроен как настоящий рояль, — и имеет кучу настроек, позволяющим звучать как орган, клавесин или скрипичный оркестр, — но это все ещё не живой инструмент. Маленькие пальцы ловко бегают по клавишам, играют незатейливую мелодию. Фигурка девочки за инструментом на фоне огромных, панорамных окон, показывающих вид на Бруклин, выглядит до смешного крохотной. Темные, семейного орехового оттенка волосы собраны в хвостики, перехваченные резинками со стразами. Она не достаёт ногами до пола, но сосредоточенно играет, производя впечатление на родных. Пожилой мужчина (проще было бы сказать старик) в домашней одежде сидит на мягком диване и с улыбкой слушает. В последнее время у него проблемы со слухом — но он никогда не страдал деменцией или слабоумием. Он прекрасно знает, что девочка в зелёном платьице, играющая на синтезаторе — это его правнучка, Джолин. А мужчина в синем свитере, опирающийся плечом о стену — его внук, Джотаро. Джолин редко бывает в семье Джостаров. Джотаро развёлся с ее матерью, когда ей было только три года, и по сути, ее воспитала обычная американская семья, а с сумасшедшими людьми, обладающими невероятными способностями, ее связывали только алименты и вот такие редкие встречи. Джолин совсем не глупый ребёнок. Она не любит своего отца, приходящего столь редко, что иногда его лицо забывается. Она помнит, как мама плакала по ночам. И ее отчим — отличный человек. А Джотаро никогда даже не пытался. Но прадедушка Джозеф неплохой. Хотя его она видит ещё реже, чем отца, быть может, раз в год?.. И то, если Джотаро соизволит вспомнить. Мелодия тем временем заканчивается. Девочка поднимает руки с клавиш и аккуратно складывает их на колени. Джозеф тут же хлопает, улыбается. Его морщинистое лицо светится — он всегда был душой компании. Джотаро наблюдает из своего угла, как Джолин обнимается с прадедом, как они собирают пазлы, слушают его истории, читают книги. Он сам толком не знает, как обращаться с ребёнком. Он уже кучу времени просто катится по наезженной, пытаясь жить нормальной жизнью. В такие моменты он сильнее, чем когда-либо понимает, насколько это невозможно. — Мистер Джостар! — долговязый дворецкий входит в гостиную, держит в руках телефонную трубку — продолговатую, как будто сейчас девятнадцатый век. — Вас к телефону. Япония. Дед треплет Джолин по голове, отдаёт ей карандаш, которым они вместе рисовали какую-то яркую картинку, и с недовольным лицом берет трубку. Но когда слышит голос, тут же улыбается, смягчается: — Джоске! Сколько лет… Как ты? Джотаро вздрагивает — как хлыстом по спине. Чувство такое, словно по роялю с размаха ударили кулаком. Тёплый воздух гостиной режет ледяной ветер, в вазе с фруктами лежит гнилая слива, сердце пропускает удар. Нет, нет. Только не это. Не сейчас. Само освещение, кажется, меркнет, в комнате становится темнее. Джотаро понимает, что это у него в голове, что на самом деле дед весело спрашивает у сына, как учеба, жизнь, погода, как поживает мать… Но он буквально видит как минутная, и без того слишком ненастоящая, надуманная иллюзия семейной жизни идёт трещинами. Валится, разрушается, обнажая отвратительную, такую, что нарочно не придумаешь, а как узнаешь, не поверишь — правду. У него резко начинает болеть голова. Словно трещина в черепе — от затылка, вглубь, под плотный фетр фуражки, будто кубиком льда проводят по коже. Кулаки сжимает автоматически. Глазами пытается смотреть в одну точку, чтоб не бегали. Больше всего хочется на воздух. С того момента, как он сбежал из Морио, он не курил. Не позволял себе. И боже, как ему хочется закурить сейчас. Ноготь особенно сильно впивается в кожу, потом на ладони будет синяк. Но когда все руки в синяках, не заметно. У Джолин ломается красный карандаш — с этим громким хрустом Джотаро возвращается в реальность, и понимает, что пропустил фразу. Дед зажимает трубку рукой (старый жест) и вопросительно на него смотрит. Ему точно задали какой-то вопрос. Но Джотаро под толщей воды. Хуже, чем в гидрокостюме в Беринговом море, подо льдом — он в болоте, вязкой, вонючей воде. Паникует и захлёбывается; пытается не показывать ничего внешне. — Что, — спокойно, безэмоционально говорит Джотаро. — Я не расслышал. — Говорю, Джоске тебе привет передаёт, — Джозеф смотрит внимательно, но без подозрения. — Хочешь поговорить с ним-то? Нерадивый, уж и дядьке слова не скажет… — Нет, — быстро отвечает Джотаро. «Черт. Слишком быстро. Они знают. Они знают. Они знают». — Не хочу отвлекать, — максимально небрежно. — Ты и так его достал своими россказнями. — Ой, начинается бурчание, — закатывает глаза дед. — Прости, Джоске, — уже в трубку, весело, с любовью. — Я тут с правнучкой… Да, Джотаро дочка, умудрился на свет породить такое чудное создание… Не знал? А что ж он тебе не сказал? Джотаро просто не в силах дальше это слушать. Ему кажется, что сейчас вырвет. Вот-вот, — и точно. Он обычно зарывается в книги в такие моменты, или ходит по улицам, долго, часами идёт куда глаза глядят, бездумно нарезая круги по городу. И сейчас ему нужно на воздух. Разумеется, в этом долбанном небоскребе нет балконов. Никому и слова не сказав, он выходит из гостиной. Чуть погодя, хлопает входная дверь. Джолин поднимает глаза от рисунка: — Папа?.. __________________________________ Когда самолёт приземляется в Ньюарке, царапая шасси асфальтированную полосу, Джоске по старой детской привычке прилипает к окну. Он отвлеченно думает, что будь это обычный гражданский самолёт, пассажиры бы уже начали отстегивать ремни, нетерпеливо тарабанить пальцами по подлокотникам, ожидая трапа и посадки. Но Джоске сидит в частном джете от фонда Спидвагона — в бизнес-самолете на несколько человек, где летит только лишь он. Его рюкзак под соседним сидением, а на маленьком крючке колыхается, наклоняясь из-за полета, чёрный костюм на вешалке. Костюм дорогой — Джоске бы никогда не купил себе его самостоятельно. Это подарок. Подарок от отца, на чьи похороны он едет. Вот так иронично они и свиделись. Откладывали, откладывали, ещё с 1999-го, а потом, летом 2001-го Джозеф тихо умер во сне. И вместо редких разговоров по телефону, Джоске позвонил деловой мужик из фонда и пригласил на похороны. Приглашения не высылали — надо сохранять анонимность. И даже самолёт дали. Частный. Первый перелёт Джоске аж до Штатов. И в столь неприятной обстановке. Он не сказал матери, — она так и не узнала, что он общается с отцом. Сказал, что Джотаро-сан позвал на свои лекции в Нью-Йорке. Мать удивилась: «Зачем тебе морская биология, ты же и так поступил в полицейскую академию?», но отпустила. В качестве отдыха перед первым годом студенчества. Джоске невесело хмыкает. Отдых. Отдых на похоронах своего отца. В компании близкого родственника, с которым он переспал. Лучше не придумаешь. __________________________________ В Нью-Йорке очередной дождливый июль. Небо, вроде, очистилось от облаков, но вечный смог и дым мегаполиса все равно создают иллюзию тумана и пасмурной, ненастной погоды. С реки дует, пахнет железом. На лице Джоске оседают капли, — хотя ему и не холодно. Он почти не мёрзнет, даже не поднимает воротника куртки, когда его провожают к неприметному чёрному Порше компании отца. — Хуже машинки не нашлось, да? — хмыкает он, погружаясь в салон с мягкими кожаными сидениями. Водитель смотрит быстро, но неодобрительно. Обычно, когда умирает близкий родственник, человеку свойственно скорбеть. Джоске… Ощущает все немного по-другому. Пока машина везёт его в отель, он опять пялится в окно — с энтузиазмом туриста. Смерть отца сообщили так, словно это повседневность для безликого голоса по ту сторону телефонной трубки — мол, вот, Джозефа Джостара… больше нет. Джоске не было больно — он почти не знал отца, но что-то тяжёлое опустилось на сердце, как покрывало. Голубые глаза в вязи морщин. Хриплый, глубокий голос, рассказывающий миллион историй в секунду. Его вечные проделки, похлопывания по спине и редкие звонки. Джоске будет скучать по нему. Но он все ещё не может принять, что Джозефа нет. Джозефа нет. Он умер. Мозг не может обрабатывать эту информацию с должной скоростью. Скорее, до Джоске окончательно дойдёт уже на похоронах. Он вдыхает воздух салона — чуть заметно пахнет сигаретами, и этот запах вызывает ком в горле. О главной проблеме этих похорон (помимо самих похорон) он не позабыл. Два года прошло с тех пор, как Джотаро бросил его в номере отеля и исчез, словно ничего не было. Два года Джоске периодически снятся его глаза, волосы и губы. Два года он пытается забыться в чужих руках, учебе, простой жизни. Но «просто» не получается. Он не может забыть. Самое глупое, что Джотаро даже не его бывший. Самое глупое, что Джотаро, скорее всего, все позабыл. А вот Джоске помнит. Даже слишком хорошо. Джотаро как болезнь — тяжёлая форма ветрянки, после которой по всему телу остаются рубцы. Его ресницы, темные губы, шрамы на животе и руках, низкий голос и пахнущее сигаретами дыхание — и подросток видит в нем одновременно предмет подражания, отцовскую фигуру и объект вожделения. Джотаро предлагал остановиться. А потом стал целовать его в ответ. Целовать, трогать, трахать. Джоске не был против. Хотя это и было в корне неправильно. Не получается воспринимать Джотаро как ошибку по юности, ведь тогда окажется, что самая большая влюблённость Джоске — ошибка. Он даже не спорит с собой — после двух лет принятия это бесполезно. Он был влюблён, и никто не смог заменить его. Чертов Джотаро, и сколько у тебя подобных… мальчиков? Жизней, которые ты рушишь своими взглядами, поцелуями, словами? Джоске не знает. Он ненавидит жалеть себя (ведь он не может исцелить себя), так что ему просто очень-очень больно. Больно, что сейчас придётся стоять на похоронах в толпе людей, которых он не знает. Отпевая отца, которого он почти не знал. И пытаться не смотреть на своего племянника, которого он, по сути, тоже не знал, но это не мешало ему прийти к нему в номер и полезть целоваться. Одно воспоминание о той ночи — и Джоске чувствует, как его щеки обжигает жаром, а самому ему ужасно стыдно. Он пытался связаться с Джотаро в течении этих двух лет — но безуспешно. И сейчас придётся, наконец, принять ответственность за дурь по юности. Джоске восемнадцать. Он изменился… Глубоко внутри что-то надломилось, и сейчас на мир смотрит не тот мальчик, что раньше. Запах сигарет бесит. Хочется, чтобы все скорее закончилось. Джет будет ждать его в аэропорту завтра утром, в понедельник. Сегодня — воскресенье, днём хоронят отца, ночь он проводит в отеле и исчезает. Словно ничего и не было. Потому что ничего и не будет. __________________________ Похороны назначили на кладбище церкви Пресвятой Троицы, что на 770, Риверсайд. То самое кладбище, где похоронены величайшие фигуры американский истории, вроде Александра Гамильтона или величайшие фигуры жизни Джозефа Джостара, вроде его возлюбленной жены Сьюзан. Простого человека в таком месте не похоронишь — но Джозеф никогда не был простым. Джоске лучше, чем когда-либо, понимал, насколько далёк от семьи Джостаров. Дорогие машины, костюм по стоимости — как вся его стипендия за все годы обучения, плюс пара нолей, номер в Марриотте, который он бы никогда себе не позволил, — и ещё миллион различий, таких как раса, возраст и скорбь на лицах. Водитель высадил его прямо у кладбища, в небольшой толпе (скорей, процессии) людей в чёрном, двигающихся к месту захоронения — семейному склепу (где Джоске не будет места). Он не видел среди них ни одного знакомого лица, лишь изредка чувствовал взгляды на своей прическе, да перешептывания — внебрачный сынок, и хватило же наглости… Похороны проходили в три этапа: первый, для ближайшего окружения — отпевание в церкви, второй — собственно похороны, и третий — банкет. Джоске, в силу своего менталитета, не мог понять, зачем нужно вообще пировать после смерти, но, разумеется, молчал. Лучшим действием во всей этой похоронной истории было попросту заткнуться. Посмертные, прощальные речи у гроба должны были произноситься около пяти вечера, и погружение в склеп назначили на шесть. Джоске как-то внезапно быстро дошёл до места захоронения — на сырой земле расставлены стулья (словно на свадьбе), огромные букеты цветов, чёрные ленты… На возвышении из красного бархата стоял, на фоне мраморно-бежевого склепа, закрытый гроб. Прямо рядом — портрет Джозефа, сделанный, когда ему было около семидесяти. Люди рассаживались по стульям, негромко переговаривалась или собирались небольшими группками. На многих дамах были старомодные платья, а мужчины напоминали чёрные свечи во фраках. Джоске встал в сторонке и воззрился на портрет — благо, больше смотреть было не на что. Джозеф на нем был серьёзен, но улыбался глазами так пакостно, словно за пару секунд до щелчка камеры сморозил пошлую шутку. Его голубые глаза были ясными и прожигающими смотрящего насквозь, седые волосы, как всегда, взлохмачены. Взгляд глупо, неуместно выхватывает чёрную рамку портрета и становится резко-холодно на душе. Этого человека больше нет. Его тело лежит в блестящем деревянном ящике с золотыми ручками. Его тело будет погружено в камень и разложится. Его больше не существует — вместо отца остался только чёрный пробел в жизни. Удивительно, как четко смерть расставляет точки над и. Джоске ловит себя на мысли, что называет Джозефа отцом. Он вспоминает, как сжимал его руку. И он вспоминает, как рос без отца — а потом видел его столь мало, что даже не знает, каким человеком он был. И теперь уже никогда не узнает. «Черт побери». Эмоции нахлынули быстро — как всегда бывает. В носу защипало, а в груди разгорелся гнев. Джозеф ужасно бесил — своей манерой вечно убегать. Убежал от ответственности, от сына, и сейчас его уже не догнать. Чертов старик. — Ненавижу, — прошипел Джоске на выдохе и резко развернулся на каблуках узких ботинок. Пара незнакомых дам осуждающе зашикали, но он обошёл их и двинулся к краю кладбища — подальше от этого сборища. До начала церемонии ещё минут сорок, и ему надо побыть одному. Он задевает кого-то плечом и дергается: — Пройти дайте, — автоматически на японском. Слишком поздно сообразил, что все большие белые люди тут не знают его языка, и уже собрался повторить фразу на английском, как вдруг услышал ответ: — Прости. Он дернулся. Поднял взгляд, отшатнулся. Такие же глаза, как у Джозефа… Голубые, морские, соленые и полные ужасной, невыговариваемой грусти. «Ты…» Чёрное пальто поверх чёрного костюма, извечная кепка, но без золотых значков. В глаза бросается, что кудрявые волосы прилизаны и убраны в аккуратный зачес. Джоске пялится на него долю секунды, но видит на чужом лице тень настоящего ужаса. Джотаро отшатывается от него, словно Джоске чумной больной. Быстро обходит и скрывается за зонтиками девушек из фонда. Джоске кажется, что кто-то взял тонкую-тонкую тростинку и вогнал ему в родничок. Тростинка входит все глубже и глубже, рвёт ткани, насквозь разрезает мозг, но кровь не течёт. Ему не горячо, не холодно — просто больно. Хигашиката не даёт себе перерыва и несётся далее, к краю кладбища. На руках вылезают мурашки, он начинает искусывать губу, прячет кисти в карманах. «Господи, как же я скучал». _______________________________ У края кладбища — чугунной-каменной стены, растут высоченные платаны и каштаны. Старые, темные деревья с густой листвой, скорбно шуршащие на ветру, провожающие мертвых в последний путь. Когда на них смотришь, кажется, что призраки навсегда остаются на кладбище — в скульптурах ангелов, детей и каменных табличек. Джоске прислоняется спиной к забору за могилой со скульптурной группой. Он пытается унять дрожь, но ему это дерьмово даётся, учитывая тот факт, что губы мужчины, который целовал Джоске в шею, искривились при виде него в отвращении. Вспоминая слова терапевта, он начинает смотреть на вещи вокруг, чтобы выбраться из приступа тревоги. Деревья, дорожки, надгробия. Скульптурная группа у могилы. Пара ангелов с длинными лицами и сложёнными в молитве руками, не то рыдающая каменная женщина, не то ребёнок. Он шепчет описания себе под нос, и постепенно колотун отступает. Смотря на чугунный фонарь с железной ковкой в виде кленовых листьев, он упускает момент, когда одна из статуй шевелится. Улавливает лишь краем глаза, и спину тут же обхватывает липким ужасом. Словно в хорроре, он вновь поворачивает лицо к скульптурной группе. Спустя пару секунд усиленного вглядывания в мраморные лица, статуя с краю снова шевелится. — Блять! — матерится испуганно Джоске. — Кто тут?! — Abbastanza, abbastanza, — тут же отвечают ему. — Non gridare! Джоске автоматически призывает Алмаз. Фантомная фигура замирает, поднимает колоссальный кулак. «Скульптура» вновь шевелится, и из тени выходит юноша. Хигашиката чуть облегченно выдыхает — всего лишь обман зрения. Парень вполне материален — правда, так красив, что его можно принять за статую. Золотые локоны, собранные в косу, обрамляют правильное, смуглое лицо с вязью веснушек и внимательные зелёные глаза. Губы, словно написанные Микеланджело, изогнулись в улыбке, показывая точеные скулы: — Думал, я призрак? — Господи, — Джоске отвечает на английском. — Вы меня напугали. — Справедливости ради, — у парня сильный итальянский акцент. — Ты меня тоже. Он тоже в черном — закрытый костюм, а из украшений лишь золотой значок в виде божьей коровки. Джоске тупо уставился на него, пытаясь привести мозг в рабочее состояние, но юноша не теряется: — Джорно Джованна, — протягивает холёную руку. Джоске неловко жмёт ее: — Хигашиката Джоске. Ты что же, Джо-Джо, получается? — Скорее ‘Джио-Джио’, — поправляет Джорно. — Я отношусь к этой семье очень и очень отдаленно. — Вот оно что, — хмыкает Джоске. — В этом мы схожи. Изумрудные глаза смотрят внимательно, и в них не хочется вглядываться, потому что за зрачками прячется бездна. — Стандюзер, — проницательно тянет Джорно. — Я, конечно, знал, что стандюзеры притягиваются… Но не ожидал, что мы встретимся так скоро. — На похоронах Джозефа Джостара? Зря ты его так недооцениваешь, — Джоске вновь расслабленно прислонился к стене. — Старик дружил только с фриками. — Так ты его друг? — Хуже. — Поделишься? — Сын. Внебрачный. Джорно поднимает светлые брови: — Соболезную твоей потере?.. — Не соболезнуй, я его особо не любил, — Джоске скрещивает руки на груди. — Просто так сложилась жизнь. А ты? Джорно достаёт из кармана костюма тонкий портсигар из белого золота, достаёт сигарету и зажигает ее каким-то быстрым движением, которое Джоске не успевает отследить. — Если честно, я и сам не уверен, — говорит итальянец, выдыхая ароматный дым, который не пахнет никотином. — Он, по логике, мой кровный племянник. — С ума сойти. — И не говори. Я его не видел никогда даже… Я здесь лишь сопровождаю его близкого друга, ибо знают боги, — в глазах мелькает тоска. — Друг этот не в состоянии дойти никуда без моей помощи. Джоске решает не лезть. Джорно протягивает ему сигарету, и Хигашиката принимает ее, тоже быстро затягивается. «Странный табак, — размышляет он. — Слишком сладкий привкус». — Ты выглядишь напряженным, — мягко говорит Джорно. — Это не из-за похорон… Не так ли? Джоске недоверчиво стреляет на него глазами исподлобья. Конечно, он напряжён — японец в толпе богачей, на похоронах отца, который скрывал его существование от всей семьи. А ещё тут Джотаро. — Конечно, из-за них, — легко врет Джоске. — Дворецкий отца сказал, что мне скорее всего придётся произнести речь. Это типа традиции — ближайшие родственники ‘прощаются’ на публику. — Не знаешь, что говорить? — понятливо интересуется Джованна. — Не знаю, смогу ли вообще хоть что-то выдавить. Я… Почти его не знал. Джованна докуривает, сжимает сигарету пальцами, и она превращается в бабочку-бражника. Тяжелые, золотистые крылья насекомого легко рассекают воздух, Джоске провожает ее взглядом, особо не удивляясь. — В последние месяцы, — наконец говорит новый знакомый. — Мне пришлось побывать на довольно большом количестве похорон людей, которых я плохо знал. — Сочувствую. — Grazie. И они были… — Джорно, судя по выражению лица, тщательно подбирает слова. —…отличными парнями. Смелыми, добрыми, потрясающими. Но я не знал их любимого цвета, даты рождения или их семей. Джованна смотрит на статую ангела, скорбно склонившего голову под мраморным капюшоном. Джоске — целитель; и он видит в изумрудных глазах шрамы, которые никто не сможет исцелить. — Поэтому я говорил правду, — спокойно продолжает Джорно. — Я констатировал факты. Когда человек умирает, ты не прощаешься с ним, ты прощаешься с памятью о нем. Я не хотел жалеть, что мало их знал, или что не успел сказать, как люблю, ценю их. Так что… Оставь о нем честные воспоминания, Хигашиката Джоске. Джоске зябко обхватывает себя руками. В одном костюме все-таки достаточно прохладно, и он жалеет, что не взял куртку. Совет Джорно застывает в воздухе, но не похоже, чтобы итальянец ждал подходящего ответа. — Я… попытаюсь не делать все ужасно депрессивным, — натянуто хмыкает Джоске. — Пойдём, может? Не хочу опоздать на похороны отца, как он опоздал в мою жизнь. Джованна улыбается — его улыбка рассекает красивое лицо, словно трещина. — Иди вперёд. Я догоню. Слова, отлитые из тонкого стекла, поселяются где-то под лобной долей. «Я не хочу жалеть». ______________________________ Ряды стульев уже заполнены сидящими людьми, когда Джоске возвращается к прощальной церемонии. Его место находится на самом первом ряду — возможно, ему хотелось бы сесть сзади, не появляться в центре внимания, но он сын, как-никак. Традиции эта семья всегда ставила превыше всего прочего. Джоске старается смотреть прямо перед собой: на гроб, склеп, пьедестал с кафедрой, отороченной чёрной лентой. Он не поворачивает глаз, потому что где-то на первом ряду сидит Джотаро, ещё один ближайший родственник. Джоске говорит себе: «Это похороны твоего отца. Пожалуйста, перестань думать о том, чего никогда не было». «Это просто секс. Одна ночь, ошибка, случайность. Ты должен сосредоточиться на потере». «Не смотри на него. Смотри вперёд. Думай, что скажешь. Думай. Думай». «Он никогда не любил тебя. Он тебе такой же чужой, как и все люди здесь». «Я ненавижу его. Я ненавижу себя, черт побери». — Джосуке, сэр, — коверкая его имя, обращается к нему кто-то на английском. Парень вздрагивает, оборачивается. Это пожилой дворецкий, тычет его в плечо, кивает в сторону постамента: — Произнесёте речь? Хигашиката выныривает из своих мыслей, смотрит в покрасневшие не то от слез, не то от старости глаза. Хоть убей, он не помнит его имени. — Мой английский не очень хорош, — шепчет он в ответ, стараясь говорить как можно тише, потому что сейчас речь говорит кто-то из родственниц Джозефа: — И меня тут никто не знает. — Мистер Джостар любил Вас, — все так же негромко возражает дворецкий. — Он хотел бы поговорить с Вами, если бы мог. «Но он не поговорил, — зло думает Джоске. — Он умер». — Я… — Просто попрощайтесь. Никто не осудит Вас за желание попрощаться с отцом, — дворецкий быстро промакивает глаза платочком. — Длинной речи не нужно… «Черт тебя подери, — в отчаянии думает Джоске. — Не могу ему отказать». — Окей, — вздыхает он. — После этой леди, хорошо? Дворецкий кивает. Джоске вновь отворачивается, прячет вспотевшие ладони в карманах. Он не боится публичных выступлений, но он понятия не имеет, что говорить. Единственные похороны, на которых он был — это похороны деда. Он рыдал так сильно тогда, что не помнит практически ничего, кроме своей истерики и как болела голова. Сейчас слёзы даже не подступают к глазам. Нет скорби. Есть только ощущение чего-то упущенного, и это уже не наверстать никогда. Леди со светлыми волосами и фамильными-голубыми глазами садится на своё место в первом ряду. Ее походка, осанка, даже профиль — очень напоминают Джозефа. Слишком много. Всего слишком много. Чувства к Джотаро, ненависть к отцу, незнакомые лица. Джоске встает и направляется к трибуне, как на плаху. У него ужасно потеют ладони, жмут ботинки, и кажется, что он слишком громко дышит в микрофон. Пожалуй, впервые в жизни он смущается своей причёски, лица и фигуры. Он чувствует себя неуместно рядом с гробом своего отца. Джоске смотрит на деревянный пюпитр, словно там лежит бумажка с речью — но бумажки нет, потому что он безответственный идиот. Пауза затягивается, а в ушах шумит кровь. Это смущение? Гнев? Тревога? Джоске поднимает глаза на публику, пытается отыскать среди шляпок и цилиндров знакомую светлую макушку нового знакомого — Джорно. Ему бы не помешал поддерживающий взгляд, — кто-то, на кого он будет смотреть, говоря речь. Но Джорно нету. Или он умело потерялся в толпе, или попросту не пришёл. Вместо его блондинистой головы, он нащупывает глазами другую — той леди, что говорила речь ранее. Женщина смотрит на него сочувственно и ободряюще улыбается, когда ловит его взгляд. Она так болезненно напоминает отца, что Джоске вдруг резко перестаёт быть страшно. Горло расслабляется, ком спускается куда-то в желудок. Он все ещё злится на Джозефа — но в момент становится так спокойно, словно все худшее уже позади. «Как я вообще могу испортить свою репутацию среди этих людей, если ее изначально не было?» — Меня зовут Хигашиката Джоске, — говорит он, прочищая горло. — Я внебрачный сын Джозефа Джостара. И я здесь, чтобы попрощаться. Он поворачивается к гробу, не обращая внимания на перешёптывания. — Он появился в моей жизни только когда мне стукнуло шестнадцать, — продолжает Джоске. — Случайно или нарочно нас пересекла судьба — я не знаю. Я не знаю, забыл ли он про мое существование, или даже не знал, что я родился. И я не знаю, любил ли он меня хоть когда-то как своего сына, или могу ли я претендовать на такую любовь. Джоске смотрит на портрет. Весёлые голубые глаза и седые волосы. Его безрассудный, взбалмошный отец. — Он был просто ужасен в отцовстве, — кто-то фыркает. — Полагаю, я должен быть даже благодарен ему за то, что не вырос настоящим Джостаром, потому что такое наследие влечёт за собой неизбежное одиночество, — парень вновь смотрит на женщину в первом ряду. — Моя мать скучала по нему всю жизнь. Она не могла позабыть мужчину, который оставил ее с ребёнком и жил себе припеваючи на другом конце света. Хигашиката делает вдох, и только сейчас понимает, что рядом с блондинкой сидит Джотаро и держит ее за руку. Дыхание тут же сбивается. Джотаро тоже чувствует его взгляд и отводит глаза. Как чужой. В груди взрывается бомба из ярости. «Да уж, я был ужасно чужим тебе, когда ты втрахивал меня в кровать». — Но моя мать не знает, что он умер, — жестко продолжает Джоске. — Или как он жил, или было ли ему больно. Она смогла двигаться дальше и вырастила меня сама. И Джозеф Джостар может быть сколько угодно хорошим человеком, — но он никогда не был хорошим отцом или мужем. Я хочу попрощаться с ним… И никогда не жалеть, что знал его недостаточно долго. Джоске резко переводит дыхание, бросает последний гневный взгляд на Джотаро, который смотрит из-под козырька кепки с тупым укором и разочарованием. Парень поджимает губы. «Так тебе, мудила». Он спускается с парапета и тяжело опускается на своё место. На него пялятся со всех сторон, но наплевать. Джозефу стоило следить за своим членом и языком, чтобы потом вся его семья не краснела на похоронах. Джоске чувствует себя отомщенным. А потом видит, как на пьедестал поднимается Джотаро. ______________________________ Голос бывшего любовника глухо отзывается в голове. Джотаро говорил немного, в своей сдержанной и спокойной манере. Джоске выхватывал лишь куски, пожирая глазами его фигуру и пытаясь перехватить потухший взгляд. — Жизнь стандюзера не может быть простой. Каждый день — это очередная опасность и попытка выжить. Поэтому, полагаю, нет ничего плохого в том, чтобы в чём-то завидовать Джозефу — он изо всех сил пытался прожить хотя бы половину своей жизни как простой человек. Думаю, каждый хотел попробовать то, что удалось ему: просто работать, смеяться и… любить. Не бояться по-настоящему влюбиться, — Джотаро, словно случайно, стреляет глазами в сторону Джоске. У Джоске на лице написано ужасающее, болезненное: «А как же я?..» — Сколько трупов увидел Джозеф и сколько людей потерял… Сейчас он вместе с ними, смотрит на нас и улыбается. Прощаться с ним — все равно, что отсекать часть своей души. Он умер самой спокойной смертью из всех, кого я знаю. И он заслужил это… Покой. «Я слишком редко говорил ему, что… люблю. Но он знал. Дед всегда знал, и никогда не уточнял, потому что понимал меня». Джотаро Куджо поправляет фуражку, чтобы она закрывала глаза и поворачивается корпусом к гробу: — Я буду скучать, Джи-джи, — говорит он тихо. — Передавай привет всем… Бабушке, Абдулу, Игги,.. Нориаки. «Мы скоро увидимся, — безэмоционально думает Джотаро. — Скорее, чем тебе кажется, дед». Закончив речь на полуслове, Джотаро спускается и садится на своё место. Мать тут же сжимает его холодные кисти, гладит по щеке, заглядывает в лицо. — Сынок… — мягко говорит она. Джотаро не отвечает, лишь сжимает ее руки в ответ. Ещё один товарищ ушёл. Когда же наступит его очередь?.. __________________________________ Джоске кажется, что он погружается в какой-то блэк-аут, когда гроб вносят в склеп, когда все присутствующие встают и рассаживаются по мерседесам, когда водитель открывает перед ним дверь машины. Он поверить не может, что похороны закончились так быстро. Тяжёлый, слишком тяжёлый груз потери опускается на плечи, давит, оседает сухостью в глазах и болью в груди. Машина, бесшумно скользя колёсами по нью-йорковскому асфальту и классическим пробкам, свозит гостей в Марриотт. Там, на первом этаже, состоится прощальный банкет, скорее, даже фуршет, а затем все разъедутся по домам. Последний шанс пообщаться с людьми, знающими Джозефа вживую. Но для Джоске это лишь шанс бесплатно поесть. Живот сводит неприятным спазмом, как при гастрите. Скорее всего, это от нервов — он понимает, что нервничал, произнося речь не перед всеми присутствующими, а перед Джотаро. Остаётся только надеяться, что ему хватит мужества не появляться в отеле, где остановился сам Джоске. Он не хочет видеть Джотаро. Он чувствует ужасную усталость от его виноватого выражения лица. В конечном итоге, единственная вина Джотаро была в том, что он хотел нормальной жизни. И Джоске не может на него претендовать. «Не могу претендовать на нормального отца, нормального любовника или нормальную, блять, жизнь, — обреченно думает Джоске, когда идёт по ковровой дорожке в фойе с частным мероприятием. — Потому что отец мёртв, любовник — мой племянник, а жизнь моя абсолютно не имеет ценности». Он обычно не пьёт — но сейчас ужасно хочется напиться. Обещал позвонить матери, рассказать, как долетел и посидел на выдуманных лекциях, но не хочется. Джоске садится к бару, опирается головой на руку и, специально коверкая английские слова, заказывает себе виски с колой. Бартендер, очевидно, решила не задавать вопросов. Но Джоске и не планировал отвечать. Алкоголь обжигает полость рта, с непривычки сильно даёт в голову. В фойе, среди одетых в чёрное людей со скорбными лицами, играет неуместный Дин Мартин. __________________________________ Холли держала Джотаро под руку все время, что они ехали в отель. Они ушли с кладбища самыми последними — когда солнце село, и от земли начал подниматься туман. Женщина жила в Сан-Диего, — не в Нью-Йорке, слишком промозглый климат, — и фонд выделил ей номер в Марриотте так же, как всем приезжим гостям. Мать пыталась заглянуть Джотаро в глаза, но он спрятался под кепкой и молчал. Сил говорить об утрате не было. Слишком много всего. Дед. Похороны. Джоске. Глаза Джоске, тело Джоске, голос Джоске. Он изменился с их последней встречи — похудел, вытянулся, немного раздался в плечах. Черты лица стали более резкими, скульптурными, как у всех мужчин в семье. Даже волос стало меньше, начес теперь напоминал причёску Томми Сэндса из шестидесятых, а не токийского гопника. Джоске был похож на копа — своей грубоватой речью, низким голосом и алмазной твердостью глаз. В нем сквозила не обида — в нем сквозила злость. Джотаро был в некоторой степени рад, что мальчик смог двигаться дальше. Было крайне эгоистично полагать, что он сломал его, что бедный Джоске эти два года рыдал по углам и остался импульсивным подростком из глубинки. Но когда ты чувствуешь вину, ты не контролируешь все деструктивные мысли, наполняющие твою голову. Джотаро был невероятно, неописуемо рад его видеть. В то же время он был в ужасе. Как год назад, когда Джоске позвонил отцу, и Куджо накрыло панической атакой. «Будь мужчиной, — шипел про себя Джотаро, мечась по улице перед небоскребом деда. — Успокойся, мать твою. Прекрати ныть». Или как сегодня, когда он увидел его, и к горлу подступил рвотный порыв. Он бы хотел, чтобы все было просто — встретились, обнялись, разделили общую утрату. Но в глазах Джоске навечно стоял упрямый, прямой и честный вопрос: «Почему?» И Джотаро не хотелось отвечать на него. «Как же я все-таки похож на деда, — отвлеченно думает Джотаро, переплетая пальцы с маминой рукой. — Это глупо. Оба не умеем… держать свои члены в штанах, чтоб его. Оба не умеем создавать нормальную семью. О чем я только думал, когда вообще спал с ним?..» Ах, да. «Я подумаю об этом потом». Очень по-джостаровски. Потому что «потом» были бессонные ночи, груз вины, невозможность смотреть в глаза Джозефу, вечно зудящая внутренняя часть бицепса на левой руке. Как вообще можно называться мужчиной, после всего, что он сделал?.. Хотел быть счастлив. Хотел быть с Джоске. Пора бы уже принять, что это невозможно. — Джотаро, — Холли мягко касается его щеки, и мужчина вздрагивает. — Давай не пойдём на банкет? Очень хочется спать. — Да, мам, — низко отзывается Джотаро. — Я провожу тебя в номер. Дверца машины хлопает, с кожаным звуком Мерседес отъезжает. Джотаро, по старому воспитанию, подаёт матери руку, открывает дверь, поддерживает ее. Он делает это автоматически — сейчас, после смерти деда ему не хочется разговаривать, но, благо, мама это знает. Это же Джотаро. Он всегда молчит. Когда он подводит ее к номеру на этаже, она вдруг проводит руками по своим плечам и ахает: — Пальто! И где я его оставила… — Господи, — вздыхает Джотаро. — В машине, полагаю. — Джо-Джо, прости… — За что ты извиняешься, мам… — Такая рассеянная стала, — она расстроенно опускает руки. — Это все из-за дурацкого банкета. Джотаро хмыкает. Даже дочь Джозефа осуждает торжество, а высшее общество все равно его проводит. — Я схожу на ресепшн, — наконец говорит он. — Если пальто в машине, водитель сдаст его в отель, и ты заберёшь утром. — Спасибо, сынок, — мать тянется, неловко целует его в щеку, ойкает, когда колется о щетину. Джотаро опять испытывает вину — иногда он забывает о банальной гигиене. — Ложись спать, — Джотаро направляется к лифту. — Увидимся утром. — Спокойной ночи, Джотаро… Он спускается в холл, направляется к ресепшн. Пока девушка-хостес с вежливой улыбкой связывается с водителями, Джотаро скользит глазами по редеющей толпе гостей. Кто-то уже уезжает домой, кто-то ведёт тихие разговоры в уважительной манере. Не знать, что это похороны — подумаешь, что художественная выставка или аукцион с научной конференции. При мысли о работе, Джотаро тихонько вздыхает про себя. Ему давно предлагали отпуск — хотя бы пару недель отоспаться, прийти в себя после похорон, но он чувствует, что так будет только хуже. Оставаться наедине со своими мыслями — пропащая затея. Дед бы предложил съездить за город или вообще заграницу… но теперь его нет, и Джотаро стал чуть более одиноким. Нет предела совершенству. Он договаривается о том, чтобы водитель оставил несчастное пальто на стойке до утра и идёт к бару. Вспоминает, как Джозеф впервые купил ему выпивку — они с Нориаки были единственными несовершеннолетними в компании, но где-то в Сингапуре всем было наплевать, и он помнит, как они кашляли и давились непривычным крепким алкоголем. Дед угорал над ними ещё пару дней после того, а у Нориаки разыгралась мигрень, и он срывался на всех подряд. Эти воспоминания вызывают улыбку. Почему так приятно вспоминать то, чего больше нет?.. Он жестом просит шот водки, быстро выпивает, не морщась. Когда глотает, вспоминает выцветшие глаза деда, и про себя прощается — ещё раз. — Мистер?.. — чья-то рука в белой перчатке касается его предплечья, заставляя поднять взгляд из-под козырька. Это бартендер, блондинка с отросшими темными корнями и уставше-презрительным взглядом прозрачных глаз: — Простите, вы не знаете этого молодого человека? Я закрываюсь через час, а он, видимо, уснул. Джотаро уже хочет ответить что-то грубое, но косит глаза и замечает за поворотом прямоугольной неоновой стойки знакомый корпус с широкими плечами и лежащую на деревянной поверхности голову с невозможной прической. — Я… — Если не знаете, я звоню в полицию, — девушка щелкнула пальцами прямо над головой спящего Джоске, но тот даже не пошевелился. — Его тут, походу, вообще никто не знает. — Нет, простите, — Джотаро хотел всего лишь выпить. Но даже такие мелочи ему, очевидно, недоступны. — Это мой дядя. Я прослежу за ним. Бартендер посмотрела равнодушно, пожала плечами и вернулась к паре других клиентов. Джоске чуть слышно сопел, пряча лицо в тёмной ткани рукавов. Джотаро осторожно похлопал его по спине: — Джоске?.. Просыпайся, пойдём. В ответ прозвучало нечто невразумительное и пьяное. Джотаро понятия не имел, как справляться с подобной ситуацией. Он ещё пару раз похлопал дядю по плечам, потряс, даже ткнул в лоб — но тот реагировал только неразборчивым бормотанием. Джотаро вздохнул: «Ну е-мое», и с усилием закинул руку Джоске к себе на плечо, поднимая его с места. Парень даже не передвигал ногами — автоматически призванный Стар Платинум помогал тянуть тяжёлое тело на себе. У лифтов Джотаро пришлось пошарить руками по его телу — это действие отозвалось чем-то забытым под рёбрами, — и найти в кармане ключ-карту от номера. Спустя десять минут таскания по коридорам, номер наконец был найден. Джотаро без церемоний положил парня на кровать и быстро накрыл пледом. Тут же, не давая себе передохнуть, устремился к выходу из комнаты. В отелях у них с Джоске уже намечается тенденция делать все сложным и странным. — Мне было шестнадцать. Джотаро замирает в дверях. Сначала он думает: «Мне показалось». Но потом одеяло шуршит, а голос становится громче. — Шестнадцать лет, — тянет Джоске нараспев. — И я был влюблен. Первый раз в жизни. — Джоске, я… — Он был такой необыкновенный, — продолжает парень, очевидно, не слыша его. — Сильнее, мудрее… Старше. Вполовину старше меня. Мне просто хотелось тепла… Джотаро поворачивается, смотрит на свернувшийся на кровати силуэт. Это ужасно напоминает ему ту ночь, когда он ушёл. Такая же фигура, в таком же отеле. И было абсолютно так же больно. — Я любил его, — говорит Джоске заплетающимся языком. — Как бы мне не хотелось думать, что он просто использовал малолетку типа меня, он мне правда нравился. И он говорил, что уйдёт… Но я, идиот, надеялся, что он останется. Джотаро, не чувствуя под собой ног, садится на кровать. Джоске лежит к нему спиной, и он слишком пьян, чтобы осознавать присутствие другого человека рядом. Он обнимает себя руками на плечи, и Джотаро неосознанно кладёт кисть ему на спину. Это глупо; так неловко. Джотаро понимает, что он — чудовище. Он ненавидит себя за то, что не может просто встать и уйти. — Даже не знаю, на что я надеялся, — Джоске что, всхлипнул сейчас?.. — Два года прошло, а я все не могу его забыть. Ненавижу… Ненавижу Джотаро Куджо. У Джотаро звенит в ушах. Он неверяще смотрит куда-то поверх фигуры Джоске, за окно, где светятся огоньки города. — И сейчас… Мой отец умер, а ему наплевать, — Джоске бормочет все тише и тише. — Он просто смотрит на меня, как будто ничего не было… Может, так оно и есть. Ничего не было. Джотаро молчит. Он хочет сказать… О, многое он хочет сказать сейчас, но парень слишком пьян и ничего не вспомнит наутро. Нет никакого смысла быть рядом с ним больше. Он встает, поправляет одеяло на чужом теле, и отстраняется. В тот момент, когда Джотаро кладёт руку на дверную ручку, Джоске говорит, громче, чем до того: — «Всегда можно остановиться», да?.. Отчего же ты не остановился тогда, Джотаро-сан? Он замирает. Примерзает к месту. К глотке подкатывает сильный рвотный позыв — он ничего не ел пару дней, так что ощущает во рту лишь вкус желчи. Ему ужасно хочется сделать что-то с собой сейчас, или ещё хуже — остаться с Джоске. Но он выходит, аккуратно прикрывая дверь. Паника накрывает его уже на улице, когда он стреляет сигарету у охранника и держит ее дрожащими пальцами. Он курит, периодически заходясь в кашле, но продолжает глубоко затягиваться. Одна мысль о том, что скоро придётся возвращаться домой и жить дальше, словно ничего не было, вызывает мучительную головную боль. _________________________________ Джоске едет в уже ставшем знакомом мерседесе в аэропорт с ужасающим похмельем. Разумеется, будь у него хоть минимальный опыт пития или таблетка от головы, было бы не так хреново. Он проблевался с утра пораньше, но лучше не стало. Джоске пытается не смотреть в окно, потому что его все ещё мутит и про себя обещает всем богам, что больше никогда не будет пить. Он проснулся в своём номере, хотя четко помнил, что вырубался на барной стойке. Наутро, он попытался выудить из бартендера, кто поднял его наверх, накрыл одеялом и не обокрал, но девушка лишь нейтрально пожимала плечами и говорила: «Типа, родственник твой. Я откуда знаю», чем, в общем, не помогала. В итоге, Джоске решил, что это сердобольный дворецкий, потому что ни один другой родственник в здравом уме после его речей на похоронах не стал бы оказывать ему такую услугу. Несмотря на похмелье, было чуть легче, чем вчера. Горе отступило, пришло принятие. В голове даже некоторое время не появлялся Джотаро — алкоголь ли вытравил его существование или Джоске решил двигаться дальше, он ещё не решил. Нью-Йорк со своими высоченными зданиями, вонью и холодом определённо не был его городом, хотелось обратно, в Морио, выглаживать форму к первым рабочим дням и отсыпаться. Водитель высадил его у аэропорта, и неприметный сотрудник тут же проводил в бизнес-зал ожидания для отбывающих на джетах Спидвагоновского фонда. По предварительным данным, рейс обещали подать только через три-четыре часа. Услышав эту новость, Джоске только горестно вздохнул. Он заказал себе завтрак, развалившись в мягком кресле напротив панорамных окон с видом на неказистое взлетное поле и медленно провожал глазами самолеты, двигающиеся по асфальту, как игрушечные. «Все прошло не так уж плохо, — думал Джоске, тыкая вилкой тост. — Я отлично справился». А Джотаро… Будет лучше для всех просто оставить его жить свою скучную жизнь морского биолога без лишней драмы и малолетнего влюблённого идиота, не способного в его присутствии и пары слов связать. _________________________________ Джотаро тупо смотрит на струйку кофе, наполняющую грязно-желтую фарфоровую чашку, стоящую на красивой мраморной барной стойке. Сраная стойка напоминает дедов склеп — и от этой мысли дергается рука, чуть не проливая горячее на пол. Он потирает пальцами переносицу, пытаясь предугадать появление мигрени, но в голове пусто, и даже старая подруга-боль не наполняет ее. Понедельник — рабочий день, но ему дали выходной, из-за, ну знаете… Особых обстоятельств. Джотаро делает глоток кофе и морщится. Зерна пережарились, на вкус как горелая тряпка. За окном — раннее утро, но он не ложился. Лишь проводил мать до машины, проследил за находкой пальто и ненавязчиво выяснил у сотрудников фонда, увезли ли Джоске в аэропорт. «Не думай. Нельзя о нем думать». Как же Джоске смотрел на него: с вопросом, с немым упреком, невыносимо-честно и прямо, не боясь отвести глаз. Не боясь — при всех, не стесняясь своих чувств. Чувств?.. значит, осталось у него хоть что-то? Потому что у Джотаро — осталось. У него целая чаша невысказанного, того, что он не успел дать, тех мест, что он не успел поцеловать. Тех ужасных снов, после которых он коротает ночи в ванной с бритвой в руке. Нельзя просто так снова все проебать. Нельзя просто отпустить человека, которого любишь, потому что это больнее, чем рваная рана, больнее, чем мигрень и страшнее, чем разочарованные взгляды знакомых. Джотаро слишком боится, что в следующий раз он снова увидит Джоске на похоронах. Чьих — слишком страшно думать, чьих. Слишком страшно думать, где будет на этих похоронах сам Джотаро — на могильной плите выцарапанным портретом или среди гостей, неспособный даже заплакать. Нельзя думать — и пальто в руке. Нельзя думать — и ключ поворачивается в замочной скважине. Нельзя думать — и выезжает с подземной парковки. Нельзя думать. А он все равно думает. Не поговорили, не поздоровались, не разделили общую потерю. Джотаро помнит, как оно бывает — когда упущен шанс попрощаться, когда не успел сказать хоть что-то, когда всю жизнь жалеешь. Он не хочет больше жалеть. Просто увидеть его в последний раз, услышать его голос, запомнить навсегда. Только не отпускать, не давать исчезнуть и делать вид, что ничего не было. Потому что — было. И глупо отрицать, он не ребёнок. Эгоистично ли хотеть увидеть Джоске, если все, что Джотаро делал в своей жизни — это не был эгоистом? «Как глупо, — думает он, проезжая под дорожным указателем к аэропорту. — Я наверняка не успею». Но успевает. __________________________________ Он сидит в абсурдно большом кожаном кресле прямо напротив панорамных окон аэропорта. Джотаро стоит в дверях бизнес-зала ожидания и просто смотрит. На фигуру, одновременно знакомую и незнакомую, родной профиль, линию волос, пальцы, переворачивающие страницы какого-то журнала. Всегда ли Джоске был так красив, или после разлуки все кажется другим? Не хватает ему нежности, не хватает человечности, эмоциональности и ещё кучи качеств, которые сделали бы его нормальным. Слишком много всего нарастает и пухнет внутри, разрывая грудь трещинами и проступая царапинами на коже. Сейчас — один из немногих вторых шансов, что даёт ему жизнь. С Нори, например, второго шанса вообще не было. Его щербатая улыбка навсегда чудится Джотаро в каждом незнакомом лице. «Почему я вообще думаю о нем сейчас?..» Потому что это — как подарок. Извращённый, неправильный, глупый подарок, награда за годы страданий и бесполезных попыток занять себя, свою жизнь и постель кем-то другим. Кто-то другой, по горькой иронии, его родственник. Но как же не хочется сейчас об этом думать. Джоске, все-таки, не окончательно отстранился от стандюзерской истории, не потерялся в простой гражданской жизни. Он чувствует на себе чужой настойчивый взгляд и незаметно напрягается. Джотаро ощущает, как меняется его аура и делает шаг вперёд. Ещё раз спасибо судьбе и фонду, что в бизнес-зале никого, кроме Джоске, нет. Они сталкиваются взглядами. Джотаро — из-под фуражки, Джоске — из-под челки. Его брови взлетают аж до кромки волос, рот искривляется. На лице написано чистое недоумение и возмущение. Он не знает, как реагировать, и Джотаро, как никто другой, его понимает. — Здравствуй, — говорит он первым, до того, как парень опомнится. Джоске застигнут врасплох. Он резко поднимается с кресла, неловко трёт себя рукой за шею. Недоуменно заглядывает в лицо: — Здравствуйте, — и видно, как он смущен, потерян. От него пахнет страхом — гораздо сильнее, чем тогда, два года назад. — Я только хотел проверить твой рейс, — господи, что я несу?.. Какой рейс? — Ха, — Джоске криво улыбается. — Ну, как видите, задерживают. Джотаро издаёт понятливое мычание и ловит внутри себя захолонувший, панический стук сердца. Он тоже напуган — в другом смысле. Боится все испортить. Можно ли испортить то, чего никогда не было? Даже если нет, Джотаро вполне в состоянии это сделать. Он пересекает зал и садится в кресло напротив. Тут же опускает голову и скрещивает пальцы вместе. Он не видит лица Джоске, но оно и к лучшему. Слышит: — Так это Вы меня проводили в номер вчера? — Да. Ты был пьян, поэтому… — Не оправдывайтесь, — Джоске тряхнул головой. — Спасибо. Неловкая пауза, когда двое слишком погружены в свои собственные мысли, чтобы вести диалог. — Я соболезную твоей утрате, — наконец говорит Джотаро. Даже поднимает взгляд. В ответ ему — вопрос и недоумение: — Э-э, да, но… Я же почти его не знал. — Тебе это не помешало произнести речь. «Зачем я это сказал, — расстроенно думает Джотаро. — Чертов идиот». — Меня попросил дворецкий. Вам не понравилось? — Какая разница? Дед все равно тебя уже не услышит, а если бы и услышал — похвалил за смелость. Джоске откидывается на спинку кресла, становясь меньше ростом. — Вы были куда ближе, — издалека начинает он. — Вам, наверное, тяжело. Ни грамма сочувствия в его голосе нет. Джотаро даже горд за него. — Тяжело, — соглашается он. — Но я уже привык. Сам понимаешь… — Ладно, — Джоске резко его прерывает. Он выпрямляется и хлопает себя ладонями по коленям, заставляя Джотаро вздрогнуть от этого звука. — Зачем Вы пришли? Обсудить похороны? «Поздновато для этого, — читается подтекстом. — Плечо для слез мне было нужно вчера». — Нет, — нейтрально отзывается Джотаро. — Сам знаешь, зачем. Джоске кривится. Он все ещё подросток — ненавидит, когда в разговоре остаётся недосказанность, своеобразное домашнее задание в духе «подумай сам». — Не знаю. — Джоске… — Раньше надо было… Разговаривать, — зло, горько. — Два года назад. Поезд ушёл, Джотаро-сан. — Я и не собираюсь тебя ловить, — тоже сердито вскидывается Джотаро. — Я хотел извиниться. Словно молнией ударило. — Извиниться?! Джоске весь аж полыхает: не парень, а горящий факел из застарелой обиды и негодования. — Извиниться за то, что просто воспользовались мной и бросили? За то, что наутро я проснулся в чистом, блять, номере — словно ничего не было? И я ведь не мог никому рассказать — никаких доказательств, стыд и позор, а Вы… Вы… Он захлебывается словами, и Джотаро умело пользуется паузой: — Я предупреждал тебя, что уеду! — Но Вы даже не попрощались! Слова звенят в воздухе, рикошетят от армированного стёкла. Джотаро давится какой-то взрослой, ответственной речью, которую репетировал в машине, потому что смотрит в разочарованные глаза Джоске и видит в них только обиду. — Вы даже… не попрощались, — тихо повторяет он. — Ни записки, ни звонка. — У меня была семья, — устало отвечает ему Джотаро. — Я не мог просто… Взмах рукой снова затыкает его. — Я понимаю. Я переболел эту фазу. Переболел Ваши недоговаривания, тайны и секреты. Я просто хотел… «Тепла, — вспоминает вдруг Джотаро то, что Джоске сказал вчера по пьяни. — Он просто хотел тепла». — Прости. — Не надо. Вы уже ничего не измените. Вновь повисает пауза, разбавляемая гулом самолетов и шумом аэропорта из-за дверей зала. Джоске опускается головой на сцепленные руки и вздыхает. Джотаро наблюдает, как оседают его плечи. — Это все? Вы все сказали? Господи, лучше бы он молчал. Лучше бы эта пауза стала последней в их странных, дурацких недоотношениях. — Не все, Джоске. Я… Слова. Не самая сильная сторона Джотаро. В каком-то смысле, его речевой диапазон ещё уже, чем у Звезды с его «ора-ора». Но он старается. — Я хотел сказать, что мне жаль. Мне жаль, что я уехал, но у меня не было выбора. У меня была семья — жена и дочь, работа, моя степень и фонд. Мне жаль, что я сделал это с тобой. Кудрявая голова отворачивается, смотрит в промозглое небо. — Мне так ужасно жаль, — твёрдо заканчивает он. Джоске вздыхает: — А мне не жаль, — он жмёт плечами. — Мне понравилось быть с Вами, знаете ли. Джотаро поворачивается, глядит неверяще. — Вы были прекрасны, — мягким, с нотками какой-то щемящей тоски говорит Джоске, словно Джотаро сейчас здесь нет. — Мой первый мужчина… Первая любовь. Понимаете, как все плохо? — Ты был с кем-то… за это время? — Джотаро странно двигает челюстью, словно жуёт щеку изнутри. Он отводит взгляд, но лицо его извечно-спокойно. — Ревновать будете? — отвечает вопросом на вопрос Джоске. Джотаро вздыхает: какой же он ещё ребёнок. — Ты мне не принадлежишь. Я не имею права никогда тебя к кому-то ревновать. — Это не ответ на мой вопрос. — Джоске… — тяжелый вздох смазывает правильные черты его лица. — Нет. Я не буду ревновать. Парень молчит. Он все ещё злится, не то отрицает все происходящее, не то хочет делать вид, что ничего нет. — Да, — тихо говорит он, наконец. — Я пытался. Джотаро не перебивает — он лишь слушает, глядя вникуда. — Я пытался, потому что мне было очень тяжело жить после тебя. Это так глупо… Накрутить себя после одной ночи и не иметь возможности жить дальше. Но, я думаю, между нами была не одна ночь. С того момента, как ты приехал в Морио, — Джоске молотит пальцами по столику меж ними. — Мы были вместе почти постоянно. Все эти расследования, драки, Кира Йошикаге… От этого имени у Джотаро встают дыбом волосы на затылке. Он не боится прошлого — слишком часто переживает моменты и упущения. — В итоге, я так и не выяснил… Ну… своих предпочтений, — Джоске смущается. — Это не мое — знать что-то наверняка про себя. Но я спал с парнями… И никто. Никто не был хоть немного, как Вы. Джотаро не знает, как воспринимать эти слова — как похвалу, или проклятие. — Я так устал, — Джоске опускает голову на сцепленные руки. — Каждый день… хуже, чем предыдущий. Джотаро не знает, как его поддержать. Что ему сказать. Он даже не уверен, что влюблён в него. Но ему так мучительно больно без Джоске, как, например, без сна или еды. Он любит причинять себе вред, (если его не причиняют периодические враги) и отношения с Джоске ощущаются, как самое неправильное и болезненное решение за всю жизнь. То, что он приехал к нему в аэропорт, это не только второй шанс. Это дорожка прямиком в ад. Но нет ничего хуже персонального ада, в котором Джотаро горит каждый день. — Прости меня, — глухо говорит Джотаро. — Если сможешь. — Я не знаю, — в глазах Джоске пусто. — Мне плохо и с Вами, и без Вас. «Я могу дать тебе все своё тепло. Все своё тело, душу и силы. Но только пока ты не уедешь в Японию. Потому что вместе… Быть вместе постоянно мы просто не можем». Вслух Джотаро ничего не говорит. Джоске встаёт со своего кресла. Под настороженным взглядом подходит и мягко прислоняется к нему плечом. Это минимальный тактильный контакт, и они оба одеты, но такое чувство, что Джоске сделан из кипящей воды — его прикосновения обжигают. — Я умру, — глухо говорит Джотаро. — Скоро… это произойдёт. Я чувствую. Джоске нагибается, чтобы заглянуть в лицо: — Не несите ерунды. — С моей работой это лишь вопрос времени… Сколько мне осталось? Год? Десять лет? Доживу ли я хоть когда-нибудь до старости, как Джозеф?.. — К чему Вы ведёте? — Меня никогда не будет рядом, Джоске. Тебе стоит… — пауза. —…бороться с этой привязанностью. Иначе ты рискуешь всю жизнь быть один. Как я. — Позвольте мне самому решать, — огрызается Джоске. — Это моя жизнь. Не Ваша. «И ты — не мой, — меланхолично думает Джотаро. — И никогда не будешь моим». — Хочешь пожить у меня? — предлагает он. Резко, быстро. Как прыгнул с обрыва в зыбучий песок. Джоске поднимает брови: — Чего?.. — Ну… Хотя бы неделю. Я возьму отпуск, мне давно предлагали… А у тебя все равно ещё есть время до универа. Джотаро не знает, зачем это предлагает, зачем хочет отсрочить неизбежное. Лучшим решением кажется посадить Джоске на джет и выбросить к чертям из своей жизни. Но как и в прошлый раз, так и сейчас — это худшее решение. Он уже слишком испачкался в этом всем, не отмыть, не отстирать вину. — Я… — парень теряется. Он вцепляется пальцами себе в затылок, глаза бегают. Он и впрямь не знает, что делать, а Джотаро не давит. Хотелось бы, чтоб было все равно. Но не все равно. — Неделя, — шепчет Джоске лихорадочно. — Я мучился два года… Ради недели. — Решай сам. Повисает неловкая тишина. Джоске берет ложку со стола, вертит ее в руках. Он хочет остаться — больше, чем что-либо, и слишком боится вновь проснуться в пустой отельной комнате. — Джотаро-сан… Мужчина смотрит на него спокойно и грустно. В синих глазах плещется смирение. Джоске знает, что любой его ответ будет воспринят с достоинством, но кто знает, что происходит внутри Джотаро прямо сейчас. Это шанс — шанс побыть с ним ещё немножко. Джоске лучше, чем кто-либо, понимает, что такие отношения — на расстоянии, с ужасно редкими встречами и постоянной прохладой, — не настоящие отношения. Но ему так хочется… Забыться. Отдохнуть. Не думать. Не думать. Не думать. — Я не хочу жалеть, — говорит он тихо. Осторожно прикасается к крупной ладони Джотаро, переплетает с ней пальцы. Ладонь холодная, а по коже бегут мурашки. — Но и бросать Вас одного не хочу. Джотаро сжимает его руку — сильно, так, что костяшки хрустят. «Каждый день с ним отдалит меня от неизбежного. Каждый день с ним я чувствую себя живым». Он сам не осознаёт, что делает; поднимает подбородок к уху склонившегося парня, мажет носом по виску: — Мой Джоске… Тот лишь вздыхает, тыкается лицом в плечо. Объятия. Тепло его тела. «Наконец-то».