В гостях у сказки

Присказка – разновидность русской прибаутки, добавляемой рассказчиком в начале, середине и конце сказки

Я нашел его. Завести с ним знакомство и расположить к себе не составит труда. Думаю, в скором времени выдвинемся на место. *** Гоголь в очередной раз проснулся и с трудом разлепил веки. На сей раз бричку ощутимо тряхнуло, и он удивился, что ничего не полетело на пол. Яков Петрович Гуро, сидящий напротив, рассеянно кивнул ему, приветствуя. Ночь на постоялом дворе была преотвратная, потому что постель Николаю пришлось делить с теми, кто занял ее раньше и бесплатно, а потом несколько часов кряду принимал ее законного владельца за прекрасно сервированный ужин. Петербургский следователь, похоже, такими проблемами не озадачивался – то ли совесть его была чиста и потому сон крепок, то ли клопы считали его менее вкусным. А может, одному Гоголю с матрасом не повезло. На мгновение в голове промелькнула мысль, что сухого поджарого мужчину просто не за что кусать, да и крови в нем всего-ничего. Николай непроизвольно вспомнил свой сон, поморщился и постарался поскорее выбросить его из головы. – Который час? – хриплым спросонья голосом уточнил он. Яков посмотрел на него, кажется, с сочувствием и ответил: – Около пяти вечера. Не лучшее вы время для сна выбрали, – он достал откуда-то яблоко и протянул Гоголю. Тот покачал головой, и следователь, небрежно отерев фрукт рукавом, поднес к губам и смачно, аппетитно откусил, на сей раз даже не озаботившись ножом. – Значит, Николай Васильевич, вы говорите, что родом из тех мест, куда мы направляемся? – спросил он, проглотив кусок. Гоголь торопливо кивнул. – В Больших Сорочинцах родился, в Полтавской губернии. Это недалеко от Миргорода. – Хм… там мы проезжать не будем, – прикинул Яков, покачивая надкушенным яблоком. Перстень с алым камнем блеснул, отразив попадающие сквозь окошко лучи заходящего солнца. – И как, не тянет обратно на малую родину? – Да я там все детство провел, – молодой человек нерешительно улыбнулся, – и в каникулы всегда приезжал. А потом, вот… в столицу подался… – А в Диканьке бывали? – взгляд Гуро был цепкий и острый, будто птица хищная смотрела. Не по себе от такого взгляда становилось. Дознаватель, что и говорить… – Нет, даже и не припомню такого села, – признался Николай. – Может, и доводилось слышать, но ничего особенного. Родственников у нас там нет, вот и не представилось случая заехать. – Значит, пора нам восполнить сей пробел в образовании, – рассудил Яков, снова захрустев яблоком, и по его тону сложно было понять, имеет ли он такой же пробел или не прочь взяться за образование Гоголя. – Во всяком случае, дело обещает быть незабываемым… – он замолчал, потому что бричка в очередной раз подскочила, да так, что Николай неприятно приложился затылком о стену – не больно, но, как говорится, обидно. Ему послышалось странное перестукивание, словно в сундучке у Гуро перекатывались… кости? Какая неприятная ассоциация, это все из-за проклятого сна. Николай потряс головой. Мало ли, что может перекатываться в багаже следователя! Пока неизвестно, как насчет дела, но очередную ночь на постоялом дворе Гоголь с удовольствием бы забыл. *** Когда Николай в который раз выглянул в окно, чтобы проверить, не виднеются ли вдали дома, он так и обомлел. По полю, верхом на белом скакуне, ехала девушка, да такой красоты, что все мысли, эпитеты и метафоры куда-то разом испарились, кроме одной фразы – ни в сказке сказать, ни пером описать. В ушах будто райские птицы, яблоки золотые клюющие, запели, ручьи нежно зажурчали. Точно взгляд чужой почувствовав, красавица обернулась, как в самую душу посмотрела и дальше поскакала. Гоголь, встряхнувшись, торопливо отпустил шторку и в растерянности замер. Гуро то ли задумался о чем-то своем, то ли сделал вид, что ничего не заметил, но по поводу поведения спутника не высказался и ничего не спросил. Только минут через пять, словно почувствовал что-то, задумчиво поднял голову и в пространство возвестил: – Скоро приедем. И правда, спустя совсем немного времени бричка остановилась. Яков Петрович бросил взгляд в окно и разом помрачнел. – Ну, вот этого я и боялся, – пробормотал он и, оскалившись в приветливой улыбке, полез наружу. Гоголь, кое-как приведя себя в порядок, вывалился следом. Разговор он слушал вполуха, но самое важное для себя вычленил и тихонько поинтересовался у Гуро, когда они двинулись прочь: – А почему опять на постоялом дворе? – Потому что у этого Бинха дома живет псина, – проворчал тот, не оборачиваясь к Николаю. Почему-то он пришел в мрачное расположение духа, хотя встретили их вроде как приветливо, отобедать пригласили, а следователь нос воротит. Молодой человек совсем растерялся. – Откуда вы знаете? Вы знакомы? – Я не люблю собак, – Яков сморщил изящный нос, – я от них чихаю, еще и глаза слезятся. А от этого пристава разит за версту псиной, да и шерсть на одежде. Лучше на постоялом дворе. Да и мы привычные уже, верно, Николай Васильевич? – весело закончил он. Гоголь вздохнул, но промолчал. Последние ночи он мучился не столько клопами, сколько кошмарами, в которых ему нередко виделись выбеленные кости. И почему-то самоцветы. *** – Ну вот что мы здесь забыли, – бубнил Яким, распаковывая вещи Гоголя, пока тот задумчиво смотрел в окно, – только из глуши выбрались, в столицу приехали, так нате вам – снова в глушь! И ладно бы домой погостить, так нет же, невесть куда, преступления расследовать… вы ж этого следователя второй раз в жизни увидели – и сразу за ним! – Яким, ну не ворчи, – вступился Николай за Гуро, – Яков Петрович – один из лучших следователей Петербурга, да и вообще в стране ему равных нет. – Угу, чего ж он тогда вас с собой потащил, разве у него других писарей не нашлось, что ли… – насупленный кучер был похож на большой, пузатый, не снятый с огня чайник, вода в котором уже вскипела, и оттого крышечка так и подскакивала, выпуская пар. – Полная столица писарей, а вы у маменьки с сестрами один, кто о семье заботиться будет, коли вас тут… – Не каркай! – рассердился Николай, которого уже порядком достало бухтение за спиной. – Я, все-таки, не дите уже малое, чтоб так за мной ходить, да и на преступление не в первый раз выезжаю! – Ну так одно дело, когда преступление уже свершилось, а другое – когда они вот продолжаются, и как-то совсем близко, – не отставал Яким. – А Марии Ивановне я как в глаза смотреть буду, ежели чего… – Не каркай, кому сказано! – повысил голос Гоголь, разворачиваясь. Кучер хмуро смотрел на него из-под кустистых бровей, всем своим видом выражая неодобрение. – Я ж о вас беспокоюсь, а вы только все кричите. О маменьке подумайте. – Я подумал, – Николай попытался взять себя в руки. Уж больно хотелось ему заняться чем-то серьезным, чтоб и мать, и сестры гордились. – Подумал, что, как закончим с Всадником, мы не в Петербург сразу, а домой сначала заедем, хорошо? – Лучше б не после, а вместо, – снова заворчал Яким, но под пристальным взглядом барина притих, поразмыслил и сменил тему. – Может, пообедаем, Николай Васильевич? *** – Ну, неплохой сарайчик, – Яков оглядел выделенное им помещение, – впрочем, нам не особо и важно, где – главное, что тело доставили, можно приступать. Вы меня слышите? – А? Да, конечно, – отозвался Гоголь, с трудом оторвавшись от бледного лица покойницы. Понаблюдал, как Гуро ловко избавляет труп от одежды, аккуратно орудуя инструментами. Скальпель он держал уверенно, как и все остальное… оборудование, отчего у Николая создавалось впечатление, что следователь вскрывает девушек далеко не впервые. От этой мысли стало совсем не по себе, и Гоголь торопливо отвернулся, под оживленный монолог Якова приглядываясь к вороху одежд, в которых девушка была похоронена. Они казались писарю странными: не то, чтобы не по моде – чай, не в столице жила, а в селе, – но какими-то… как даже не из прошлого века, а из глубокой древности. Это было сложно объяснить, поскольку историю изменения крестьянского костюма Николай проследить не взялся бы, но было в платье что-то неправильное, как в костюме пристава, их встретившего. Молодой человек вздрогнул и поежился. Похоже, это какая-то местная мода, лучше не думать… – Вы как, Николай Васильевич? – Прекрасно, Яков Петрович. Николаю пришлось стряхнуть с себя оцепенение и прислушаться к словам Гуро, поскольку тому на сей раз требовался ответ, а не механическое фиксирование сказанного на бумаге. Писарь сосредоточился и просмотрел свои записи. Обескровленное тело… и никаких видений. Они обычно накатывали именно от вида крови. Вида, запаха, ощущения… а сейчас было как-то пусто. Словно вместе с кровью из девушки ушло еще что-то важное, чего не объяснить словами… но хоть действительно без обмороков, что отметил даже Яков Петрович, и на том спасибо. От «рюмашечки», правда, молодой человек отказался, чувствуя, как его мутит. Не видения, конечно, но вид трупа (а особенно процесс его вскрытия) все равно Николая выбивал из колеи. Торопливо распрощавшись, он вылетел на улицу, спустился к речке и ополоснул лицо холодной водой. Стало полегче, писарь, отряхивая руки, вышел на дорогу, обернулся и… Тянет могильным холодом. Что это, гроб? Смерть в раннем возрасте, еще совсем молод… Гоголь пытается выбраться, стучит, кричит – он же жив! Кто-нибудь, услышьте его! Он моргает и видит склонившегося над ним Якова Петровича. Тот усмехается, и воздух становится еще холоднее, даже, кажется, на стенках гроба выступает изморозь. Какие у Гуро острые скулы и пронзительный взгляд… Рядом появляется давешняя всадница. А может, она Николаю лишь привиделась? Но как красива… Воздух леденеет… журчит вода… Вода перестала журчать, и на лоб опустилась приятная влажная прохлада, разительно отличавшаяся от сковывающего тело холода. Когда Гоголь снова открыл глаза, ему подумалось, что он все еще в бреду – всадница сидела рядом, с состраданием улыбаясь. С губ сами слетали глупые и банальные вопросы, за них было стыдно, но они, похоже, изрядно веселили собеседницу, которая смотрела на него, как на диковинного зверя. Наконец, вопросы стали получаться осмысленнее, и девушка объяснила, как и куда попал Николай. Мда, совсем расклеился – под бричку угодил, как дурак какой. Хотя, как ни странно, ничего не болело, будто и не падал вовсе и сознание не терял. Красавицу звали Лиза, а ее мужа – Алексей Данишевский. Он был Лизе под стать – статный, благородный, элегантный, точно породистый конь. Оба оказались весьма дружелюбными людьми и радушными хозяевами – Алексей все пытался разговорить гостя и накормить его, но Гоголь только и мог, что смотреть на Лизу. К сожалению, длилось это недолго – в какой-то момент она вдруг побледнела и оттого удалилась к себе, чтобы принять лекарство. А Николай заспешил обратно, на постоялый двор – осознал вдруг, который час, стемнело уже. Данишевский не стал его отговаривать и предложил взять лошадь – еще как-то странно фыркнул и усмехнулся, когда спросил, умеет ли гость ездить верхом. Гоголь умел – точнее, его учили, и если кобыла шла шагом, то он вполне мог держаться в седле. Но эта лошадь понесла, почуяв Всадника, о котором поведал ранее Яков Петрович – Николай тогда еще не поверил в байки очевидцев, настолько насмешливо пересказывал их следователь. А сейчас он убедился на собственном опыте в существовании Всадника – если, конечно, не столкнулся с очередным своим видением и черную фигуру на коне не нарисовало его воображение. Однако галлюцинировали они явно вместе с лошадью, которая удирала от Всадника прочь как от огня. *** Нет, ну столько раз падать – это уже ни в какие рамки! Гоголь лежал на земле и тупо смотрел вверх, на крылья мельницы, четко вырисовывающиеся на фоне ночного неба. На лошадь он, пожалуй, в жизни больше никогда не сядет, уж лучше в бричке или коляске. И кто находит удовольствие в прогулках верхом? Вставать не хотелось, хотя вроде ничего не сломал. Просто устал от этого всего. Может, Всадник придет и прирежет его?.. Идиллический пейзаж нарушила девушка, наклонившаяся к неудачливому наезднику. Тот, помедлив и решив, что, если это очередной припадок, от вопроса хуже не будет, спросил: – Вы кто? – Оксана, дочь мельника. Девушка разговорчивостью не отличалась, слова роняла с неохотой. Хотя глядела без страха и даже не настороженно, а спокойно, скорее, как-то скептически. Она быстро развела костер, сварила какой-то отвар, приятно пахнущий травами. Разумеется, Гоголь, изнывая от любопытства, спросил, не страшно ли ей гулять у леса, где бродит Всадник. А затем Оксана сказала такое… и Николай проснулся в своей постели. Ощущение было странное – впервые за долгие ночи он, наконец, выспался. Странные сны не донимали, не снилось вообще ничего. Просто после слов новой знакомой «ты поспи» как отрезало. Не помнил ни дорогу до постоялого двора, ни того, как ложился и встретил ли кого. Даже и не знаешь, радоваться или огорчаться. Хотя кое-что все-таки удалось припомнить. Мурчание. *** Яков Петрович в очередной раз поразил Гоголя – он совершенно невозмутимо выслушал несвязный рассказ писаря, а потом потащил его на поиски той самой мельницы. А чтоб скучно не было, захватил еще и Бинха с Тесаком и казаками. Пока они шли, Николая не покидало ощущение нереальности происходящего – будто он до сих пор не проснулся. Но что-то подсказывало, что он не спал – возможно, легкий озноб, который бил его все утро, намекая, что после лежания на холодной земле неплохо бы и слечь с простудой, а не это вот все. Да и вообще, крылатку посеял по дороге, а ветер совсем не теплый – осенний… от безрадостных мыслей отвлекал Тесак, который, поотстав от Бинха с Гуро, шел рядом и рассказывал всякие занимательные истории о Диканьке. Например, о Солохе, которая прятала захаживающих к ней кавалеров по мешкам, чтобы они не столкнулись между собой. Забавно, но от таких сказок Гоголю даже стало полегче, дрожь отступила, а там они и на холм поднялись. Правда, мельница оказалась давным-давно заброшена, зато крылатка нашлась, что не оставляло сомнений – Николай был здесь ночью. Его мысли прервал Тесак: – Так ты говорил, тут мельничиху видел? И ее Оксаной звали? Гоголь, прекратив отряхивать найденное пальто, потерянно уставился на писаря, не понимая, что происходит. Ночью же мельница стояла целой! Но если ему все приснилось, то откуда здесь его одежда?.. – Да. – Господи помилуй, – забормотал сельский писарь, снимая шляпу и чуть ли не крестясь. Яков, перехватив трость, которой ранее постукивал по руке, встрепенулся. – А откуда вы знаете? – Так это же все знают, – растерялся Тесак. Гоголь бросил взгляд на пристава и заметил, как тот закатывает глаза. – Лет тридцать назад тому дело было. Ну, говорят, гарна дивчина была… покуда не п…потонула… Николай нервно сглотнул и посмотрел на Гуро, однако тот слушал рассказ писаря внимательно, сосредоточено. Наконец, Бинх не выдержал и с досадой бросил: – Тесак, ну что ты несешь? Ну как это может быть мельничиха, которая утонула тридцать лет назад? – его писарь послушно умолк, уставившись в землю, а Александр переключился уже на Гоголя, едко высказываясь о его видениях. Тот уже готов был уже последовать примеру Тесака и найти на земле что-нибудь интересное и достойное пристального изучения, лишь бы не смотреть на Якова Петровича, как помощник пристава снова подал голос: – Так тогда ведь еще несколько девушек пропало. С десяток, кажись… Гуро, который уже собрался уходить, замер. Затем круто развернулся. И грянул гром. Гоголь, заметно нервничая, покосился на Бинха, не злорадствуя, но искренне ему сочувствуя. К его удивлению, на лице Александра отразилась… растерянность? Как будто пристав и сам впервые услышал о пропавших в ту пору девушках. Да нет, ерунда какая-то. Наверное, он попросту не ожидал такой бурной реакции следователя, который еще некоторое время разорялся на тему непрофессионализма Бинха, несмотря на его возражения. Наконец, отведя душу, Гуро быстрым шагом направился в сторону села. Николай, с виноватым видом откланявшись, поспешил за ним. Окликать Якова Петровича и что-то спрашивать писатель побоялся, просто брел чуть позади. Его снова стало знобить – точнее, не знобить, а будто холодом пахнуло, как от сквозняка зимой. Гоголь поежился – только заболеть не хватало! Хорош будет помощник, нечего сказать. А еще ему в голову пришло, что, если бы недовольство можно было почувствовать, у Якова Петровича оно таким бы и оказалось – ледяным, морозным. Холодная ярость, от которой кровь в жилах стынет. И острая, как осколок кости. Наконец, Николай набрался храбрости и, поравнявшись с Гуро, заговорил с ним. В конце концов, если его припадки могут помешать следствию, то лучше сразу прояснить этот вопрос. Извиниться, может, даже откланяться… хотя обратно в Петербург совершенно не хотелось. Опять преступления, перья, чернила, ворчание Ковлейского… – …так что с доктором я бы пока повременил, – в очередной раз поразил Николая столичный следователь. Его недовольство как рукой сняло, он говорил спокойно и дружелюбно, словно и не случилось ничего, а на лице появилось какое-то мечтательное выражение – правда, смотрел он не на Гоголя, а куда-то ему за спину. – Николай Васильевич! Писарь обернулся и с изумлением увидел прекрасную всадницу. – Лиза? – С вами все в порядке, слава Богу. Девушка взволнованно говорила, а у Николая теплело на душе. Лиза переживала! За него! Да так, что утром поехала в село, чтобы справиться о нем, о его здоровье. – Яков Петрович, познакомьтесь… – спохватился Гоголь, но успел заметить лишь удаляющуюся фигуру следователя. Снова дунул прохладный ветерок, и на какой-то короткий миг в темных волосах Гуро что-то тускло блеснуло. Что-то вроде короны. Но тут Николая позвала спешившаяся Лиза, и он, выбросив все лишнее из головы, повернулся к ней. *** Николай чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Поразительно красивая графиня сидела на качелях, птицы щебетали в листве, дул еще по-летнему теплый ветерок, будто и не осень на дворе. Хотелось шутить и смеяться, но они обсуждали его проклятую поэму – что, к счастью, совершенно не портило момент. Точнее, обсуждала одна Лиза, а Гоголь лишь молчал, по-детски застенчиво улыбаясь. Хвалить собственное ужасающее произведение было выше его сил, да и неприлично, а ругать – тоже неприлично, ведь Лиза не знала, что именно он является автором. Однако вскоре оказалось, что знала. И писарь так удивился, что признался: – А я думал, я сжег все экземпляры. Лиза изменилась в лице. Замерли качели, и девушка очень серьезно посмотрела на Гоголя. – Никогда больше так не делайте. Вы лишь инструмент в руках Господа, который говорит с нами через вас. Ваши книги не принадлежат вам. – Что? – растерянно переспросил Николай, не ожидавший такого напора. Лиза крепче сжала цепи, на которых висели качели. – Каждая история должна быть рассказана. Стихи, песни, сказки… в ваши руки вложено перо, которым вы облекаете в слова очередную историю, которая готова войти в этот мир. Она лишь ждет того человека, кто поведает ее, ждет своего автора. У вас удивительный, редкий дар… – Лиза подняла голову и с романтичной задумчивостью во взоре посмотрела в небо – чистое, лазурное, глубокое, с редкими облаками. Гоголь залюбовался ее профилем, с трудом вникая в слова. – Ведь истории – это мечты людей. О любви, о красоте, о справедливости, о волшебстве… и куда мы без них? – О волшебстве? – Сказки, Николай Васильевич, – графиня хрустально засмеялась, и на мгновение Гоголю показалось, будто этому нежному звуку вторит пение ручья. – Что может быть волшебнее сказки, в которой люди мечтают о полетах, о вечной молодости, о чудесном скакуне… – Но сказки уже придуманы, – потерял нить разговора писатель. Лиза снова повернулась к нему, улыбаясь. – А их важно рассказывать, чтобы вера в чудо оставалась жива в людях. Разве это не восхитительно? И ваши стихи должны жить, чтобы их можно было читать, чтобы они пробуждали в людях высокие, прекрасные чувства… И вы не смеете их жечь. Обещайте, что больше никогда так не сделаете. – Просто я… – Просто обещайте. Гоголь робко улыбнулся. – Хорошо. Я обещаю. И сердце буквально растаяло, когда он увидел, как расцвела Лиза. Словно красно солнышко выглянуло из-за туч и осветило землю, согревая теплыми лучами. *** – Но как я могу помочь? – Гоголь чувствовал, как дрожит. Не от страха и не от холода, его трясло от чего-то еще. Происходящее казалось сном – нет, не, сном, чем-то нереальным. Сны больше походили на действительность, а сейчас все вокруг точно окутывала дымка. Точно он вместе с мавками спустился под воду, и все предметы и люди обрели зыбкие, дрожащие контуры. Николай не мог вспомнить, как очутился здесь – еще минуту назад он лежал в своей постели, а теперь стоял на небольшом пятачке освещенной кострами земли. Вокруг танцевали, водили хороводы и играли русалки, а напротив стояла Оксана – умершая много лет назад дочь мельника… и умоляла его о помощи. – Помоги мне отомстить моей мачехе. Николай затравленно озирался, но Оксана смотрела прямо на него – он чувствовал ее взгляд, куда бы ни повернулся. «Помоги, – шептали голоса отовсюду. – Тяжело, душно от ней…» Белеющие обнаженные фигуры выходили из темноты, звали Николая, просили о помощи, сетовали на судьбу, просто бормотали что-то бессвязное – считалки, старинные песни, отдельные обрывочные фразы. «Ворон, ворон…» «Погляди на белые ноги мои: они много ходили; не по коврам только, по песку горячему…» – Каждую ночь она является в мое озеро, прикинувшись русалкой. «Что ты делаешь? Рою ямку…» «…по земле сырой, по колючему терновнику они ходили…» – Посмотри в мое лицо, – с болью проговорила Оксана. – Она вывела с моих щек румянец своими нечистыми чарами. «Шелкова трава на руках свилась…» – Погляди на шею. Синие пятна от ее железных когтей. Они не смываются. «Желты пески на груди легли…» – Посмотри на мои глаза. Они не видят от слез. «Люта змея сердце высосала!» Гоголь вздрогнул и отпрянул, увидев, как меняется лицо русалки. Однако страха не было по-прежнему – вместо него в сердце зародилась спокойная уверенность. – Что я могу сделать? Что-то странное, но в то же время древнее и знакомое окутывало его, сдавливало виски, словно нашептывая на ухо. Найти одного среди многих. Сына среди жеребцов, любимую среди голубок… ведьму среди русалок. Это правильно. Это древний ритуал. – Ты умеешь видеть. Посмотри. Николай оглянулся. Девушки были разными – высокими, низкими, полными, худыми, курносыми, кареглазыми, русыми, с бровями дугой, с синими глазами, с изломанными бровями, с черными волосами, с пухлыми губами… но в то же время удивительно одинаковыми. Их кожа мерцала в полумраке, поражая белизной, они казались легче перышка. – Она среди них. Она прячется. Но она среди них. «Зачем тебе щи? Твоим детям глаза залить…» «Бела-рыба глаза выела…» «Глаза не видят от слез…» Николай зажал уши и зажмурился, пытаясь прогнать настойчивые голоса. Перед ним снова встала Оксана – красавица в богато расшитом старинном платье, а на шее – веревка с камнем… «Посмотри!» Писарь открыл глаза и снова обвел взглядом мавок. Взгляд зацепился за одну – не такую светлую, не такую легкую, не такую печальную… Гоголь заглянул ей в глаза – такие темные, злые, жестокие, – и выбросил руку вперед, указывая на нее. *** – И вы говорите, вычислили ведьму среди русалок? Это как? – Гуро, отложив шутливые жалобы по поводу завтрака, перешел к делу. Ранним утром Николай заявился к следователю и рассказал о своем сне или видении, поскольку Яков Петрович велел отчитываться по поводу любого бреда, который только почудится Гоголю. Ну, любой не любой, но то, что можно было связать с делом, Николай старался сразу же донести до начальства. Начальство поворчало, но моментально сорвалось вместе с ним к старой мельнице. – Не знаю… все были девушки как девушки, а одна… злее, что ли? – замялся Николай, который и сам немало размышлял по этому поводу, но ни к чему не пришел. – Я не знаю, но в тот момент все было очевидно! – И никто не подсказывал? – Яков небрежно поддел тростью опавший кленовый листок и зашагал дальше. Гоголь постарался не отставать. – Н-нет… вроде нет. – И мельничиха эта? Как ее там… Оксана. Или… голоса всякие? Писатель снова замялся, но решительно подтвердил: – Нет. Голоса были, ну, в смысле, мавки постоянно что-то пели, говорили, я не совсем понимал… но не подсказки. – Мешали? – Нет, вовсе нет. Голоса сливались в общий гул, вводивший в какой-то транс, из-за которого Гоголю казалось, что он совершенно теряет связь с реальностью – если она вообще оставалась. И именно в тот момент происходящее казалось совершенно логичным и разумным. Правильным. – Так здесь, вы говорите, ее раздирали на части? Николай очнулся от своих мыслей и торопливо приблизился к Гуро, который с самым задумчивым видом разглядывал что-то траве. *** – Отчет получится прекрасный. Бинх походил на большого довольного пса, который только что с лаем нырнул в реку, поплескался там, а затем вышел, отряхнулся и разлегся на солнышке, высунув язык. Преступник пойман и убит при попытке оказать сопротивление, заложник спасен, улики найдены. Мотивы, правда, не ясны, но кто этих женщин разберет – одна женщина всегда найдет, за что невзлюбить других женщин. С другой стороны, так ведут себя не только женщины – мужчины ничуть не лучше. Мир вообще полон подобных людей, для того полиция и придумана. И сейчас полиция неплохо потрудилась и имеет полное право отдохнуть, выпить и вообще всячески отметить это дело. Правда, Яков Петрович не спешил присоединяться к небольшой импровизированной пирушке в шинке. Наверное, из-за собаки, отстраненно подумалось Гоголю, который не особо вслушивался в разговор. У него в ушах еще звучали слова Ганны: «Ты пока не понимаешь… так надо». Так что же ей было надо? Что он не понимает? Зачем убивать девушек? Что произошло тридцать лет назад? Наверное, все дело в магии… может, расспросить Оксану? Николаю было неспокойно. Он раз за разом прокручивал в голове события ночи и утра, вспоминал Всадника, встреченного в лесу, и не мог отделаться от мысли, что что-то тут не так. Молодой человек отпил еще отвара, который ему принес Тесак от какой-то местной бабки-знахарки, пока Гуро и Бинх днем подвели итоги обыска (а точнее, спорили до хрипоты по какому-то незначительному поводу). Это была уже вторая кружка, приятно пахнущая ромашкой и согревающая больное после неожиданно сильных пальцев Ганны горло. За первой кружкой Тесак успел рассказать Николаю веселую историю о том, как Левко подбил парубков подшутить над сельским головой, и Гоголь смеялся так, что чуть не подавился, расплескав напиток. Зато стало намного легче, и горло уже не болело. Молодой писатель поправил шарф, согревающий шею после травмы и одновременно скрывающий следы пальцев ведьмы. Яков Петрович уже поднялся с места, собираясь возвращаться на постоялый двор, и Николай понял, что их разговор с Александром Христофоровичем закончен. *** – Проснись, а то сгоришь. Гоголь как подорванный подскочил и затравленно огляделся. Услышав с улицы крики и увидев в окне отблески огня, он бросился наружу. Только у самого пожара писатель сообразил, что горит хата Ганны – в темноте и суматохе было сложно понять, куда он бежит. В общем гуле голосов Николай выловил «столичный следователь» и, заподозрив неладное, кинулся к самому дому. В окно он увидел Гуро, сражающегося с… Всадником?! – Яков Петрович! Следователь обернулся и посмотрел на Гоголя. Пронзительный взгляд буквально пригвоздил его к месту, не давая и шагу ступить. В причудливой пляске огня молодому человеку вновь почудился золотой блеск короны на гордом челе, а в ушах зазвенело, словно кто-то пересыпал монеты по сундукам. А в следующий момент в доме что-то обрушалось, рассыпая искры. – Яков Петрович! – Гоголь подался вперед, но откуда ни возьмись появившийся Тесак схватил его в охапку. – Куда ты? Убьешься! – Николай дернулся, но худой сельский писарь держал неожиданно крепко, будто в тисках сжимая Гоголя и не давая ему нырнуть в огонь. – Нельзя! Гоголь тщетно забился в чужих руках, но все, что ему оставалось – лишь наблюдать, как пламя поглощает деревянную хату.