it's all so incredibly loud

So I showed him all my teeth and then I laughed out loud ‘Cause I never wanted saving, I just wanted to be found Второй выстрел раздается спустя пару минут, и тело Такемичи падает рядом с бездыханным телом Чифую. Кисаки глупо смотрит в одну точку, будто пытаясь переварить, что только что произошло, затем откладывает пистолет и идет к выходу. У двери останавливается и кивком зовет за собой, потому Ханма отлипает от стены и следует за его прямой напряженной спиной. Верзилы кланяются им вслед, трупы, как и положено, молчат. Кисаки минует коридор, отмахивается от работника, заворачивает в безлюдную часть холла и, наконец, останавливается. Прекращает бежать, потому что от себя все равно не убежишь. Он это знает. Поворачивается к окну, оставляя тылы открытыми, и смотрит на дышащий с хрипотой умирающего город. Ханма считает, что Кисаки без особого труда может завладеть Токио целиком: подчинить, растоптать, единолично править. Из таких, как он, выходят хорошие политики, безжалостные лидеры, которых боготворят и ненавидят с одинаковым соотношением. Кисаки может, но ему это неинтересно. Его мир всегда крутился вокруг двух людей. До сих пор крутится, даже если он сам приложил руку к их смерти. Тачибана Хината и Ханагаки Такемичи. Две константы, за которыми Кисаки тянется, словно привязанный. Две преграды, которые не дают ему сдвинуться с одной точки, хотя со стороны кажется, что он перевернул мир с ног на голову и оказался далеко впереди. Два препятствия, которые восхищают и раздражают Ханму одновременно, потому что это заразно. Но устранение преграды не избавляет от боли, верно, Тетта? Особенно, когда в качестве прощального подарка вручают осознание — практически вся твоя жизнь не что иное, как дешевая фальшивка. За чем ты бежал все это время? За что боролся? Кисаки смотрит на кишащую жизнь под ногами совершенно безразлично. Его плечи не дрожат, а лицо в отражении спокойно, но дорожки слез на щеках все же не высыхают. Это не грусть и, тем более, не сожаление. Больше похоже на безмолвный траурный плач. Он оплакивает не Чифую, не Хинату и не Такемичи — хотя это, пожалуй, Ханма бы понял. Кисаки оплакивает себя. Тетту, для которого борьба за первенство все еще что-то значит. Тетту, который безжалостно ломает чужие жизни, чтобы забраться на пьедестал. Тетту, чье желание оказаться лучшим в конечном итоге ничего не стоит, разрушенное и брошенное ему же под ноги ни кем иным, как Ханагаки. А ведь тот всего-навсего был собой напоследок. Такой же никчемный нытик, ничего особенного. Но открывать глаза, чтобы заметить очевидное, всегда тяжело. Потому Ханма не винит Кисаки за слепоту. Ему в какой-то мере интересно: предложи сопляк Такемичи такому же сопливому Кисаки дружбу, поменялось бы что? Использовал бы он свой ум во благо, презирал нечестные методы, вступил бы в Тосву с искренним желанием и похожими идеалами? Спас бы его Такемичи от себя самого? Нет, думает Ханма, ничего бы не поменялось. Потому что Кисаки не нужно было спасать — ни сейчас, ни когда-либо в прошлом. Его просто нужно было найти, отыскать среди амбициозных раненых мальчиков. Не вина Ханмы, что они его проглядели. Он бы и сам не заметил, если бы Кисаки не явил себя миру, устав ждать. Счастливое совпадение, не более. «Что ты будешь делать дальше, Кисаки? — мысленно спрашивает он. — Теперь, когда все сломалось?» Кисаки моргает и ведет головой, но не оборачивается. Он сейчас не здесь, все еще где-то в прошлом, ищет ответы, просчеты, с подозрением вглядывается в знакомые лица. У Ханмы в груди скребется нехорошим предчувствием, ему хочется треснуть мелкого засранца, встряхнуть от души и вдолбить в эту умную, но иногда такую тупую голову, что все только начинается. «Ну оказался твой Ханагаки ебаной размазней, чего теперь? Не следуй за ним в этом, посмотри уже, блять, в другом направлении! Преград больше нет, двигайся дальше. Садись на трон и отдавай приказы. Разве не это делают лидеры?» Ханма ничего не говорит, потому что ему, на самом-то деле, немного страшно. Потому что привычный Кисаки растерян и тоже напуган, и, видно, никак не может собрать себя заново. Что, если не соберет? Что, если соберет неправильно? — Скоро все изменится, — говорит, наконец, Тетта, и это настолько шаблонная фраза, что на мгновение Ханма пугается по-настоящему. — Перестань таращиться, я не о том. «А о чем тогда?» — хочет спросить он, но Кисаки не нуждается в наводящих вопросах. — Предчувствие. Может, мы стоим так в последний раз. — С нашим образом жизни это неудивительно. Кисаки качает головой, словно родитель, сдавшийся в попытках объяснить что-то очевидное непутевому чаду. Он будто все еще не здесь, потерялся в прошлом, узнал великий секрет и жаждет унести его с собой в могилу. Ханму простреливает холодом по позвоночнику. Что, если Кисаки уже не здесь? Он дергается вперед, кладет руку на плечо и насмешливо поизносит: — Не смей сваливать, не попрощавшись. Кисаки выдерживает его взгляд и покорно позволяет подойти ближе. Ханма бы порадовался, явление все-таки редкое, но на языке проступает горечь. Кисаки такой же, как и всегда, за исключением следов от слез и нехарактерной тактильности. Он мягко касается его лица, проводит пальцами по щеке, оглаживая, но вместо хищного удовольствия Ханму прошибает ужасом. Ему хочется сбежать, потому что что это, блять, такое? Где настоящий Кисаки? Тетта наклоняет его голову и смотрит в глаза внимательным, чертовски неприятным взглядом. Будто сдирает кожу, чтобы изучить внутренности и заодно отыскать глубоко запрятанные сокровенные тайны. Он сокращает оставшееся между ними расстояние, касается губ легким поцелуем и замирает. Ханме неудобно — ему, черт возьми, приходится сгибаться под тяжестью чужой ладони, губы Тетты обжигают, в нос ударяет запах дорогого одеколона, а внутрь пробирается чувство потери. — Если ты сдохнешь, — говорит Ханма, чтобы отвлечься, — я даже не подумаю прийти к тебе на могилу. Будешь гнить совершенно один. — Меня кремируют, — усмехается Кисаки. «Все равно, — думает он, — не умирай». Кисаки отстраняется и аккуратно хлопает его по щеке, убирая с собственного плеча «наказание». — У нас забронирован столик на вечер, не забыл? — Кисаки будто бы возвращается в настоящее. Исчезает странный тон его голоса, непонятные слова и пугающая нежность. Остается привкус отчаяния. — Увидимся в семь. Он удаляется по коридору и скрывается за тяжелыми дверьми, оставляя Ханме свой разрушенный мир, проступающую серость красок и полное смятение в душе.