Если и в Нью-Йорке, то к нам с Надей он не заходил С чего такие вопросы? Вы разве не путешествуете по Европе вместе?
Андер медлит с ответом, и Лу уже напрягается. Захлопывает учебник по теории медиа — кому вообще нужны эти Беньямин и Хабермас, боже — и бредет на кухню, чтобы заварить себе новый американо в половину четвертого ночи. Или уже утра. Она зевает, открывая чат с Андером из-за всплывшего уведомления, и в следующую секунду ей уже не до кофе. «Нужно побыть одному. Не ищи меня и не говори никому. Вернусь через недельку», — написано на скрине из его переписки с Гусманом. Лу думает: «Ну и что здесь такого?», пока вдогонку ей не приходит сообщение: С этого момента прошло почти две недели И он не отвечает Потом Андер звонит и полчаса рассказывает, как их эпичный роуд-трип постепенно скатывался в ад. Начиналось все классно: им дали зеленый свет на дистанционное обучение, важно было вовремя сдавать домашки и тесты, и они успешно справлялись с этим в перерывах между попытками в экстремальный туризм и изучением местного населения посредством баров и клубов. Андер не сразу заметил, что с другом что-то не так. Он больше молчал и больше выпивал, если была не его очередь садиться за руль, но это не казалось чем-то из ряда вон выходящим. Даже его резкий отказ симпатичной француженке после третьего негрони Андера не удивил — в конце концов, он недавно вышел из кучи запутанных отношений; это нормально, если он просто хотел побыть один. — Dear, у меня тут уже почти рассвет, ты можешь побыстрее дойти до сути? — перебивает его Лу на моменте с француженкой. Не то что бы ее напрягает тот факт, что у Гусмана были и будут отношения после нее, но выслушивать эти подробности точно необязательно. Андер спохватывается и продолжает уже в спешке; Лу едва успевает воспринимать информацию — с французских баров он перескакивает на ну очень долгие странствования в районе Альп (с восторгом рассказывает, как они чуть не навернулись на большой высоте, и Лу передергивает от ужаса, когда воображение рисует эти картины), а потом главной героиней в повествовании резко становится травка, и Лу быстро понимает, что новое место действия — Амстердам. Тут Андер притормаживает и добавляет: «Здесь и начались проблемы. Клянусь, из него будто душу вытряхнули». — Ты накачал его чем-то? — сердито переспрашивает она. — Ему нельзя употреблять, ты же знаешь, что его биологические родители… — Никто никого не накачивал! — Андер тоже начинает злиться, когда слышит ее предположение. — Я, по-твоему, совсем придурок? Он вообще не употреблял. Ну, пару веселых брауни съел, конечно, но это безобидно. Долго угарал над своими бровями в отражении, бегал от каких-то невидимых мультяшек по улице и под утро заснул сном младенца. — Он замолкает на пару секунд и следом задумчиво добавляет: — Но это был единственный момент, когда я видел его веселым там. Амстердам, что такого в Амстердаме? Лу пытается вспомнить, говорили ли они об этом месте когда-нибудь, но в голову ничего не приходит. Вроде, он никогда не был там раньше. — Я пытался поговорить с ним, много раз — это ведь не в один день накатившая депрессия была — но он только отмахивался. Говорил, что небольшая хандра — это нормально, со всеми бывает. — И ты подумал, что он что… решил бросить все и сорваться к Наде? — Лу стоит у кухонного окна, выходящего на проезжую часть, где в такое время еще нет этого адского трафика, но редкие машины все равно ездят, а по обочинам бредут люди — в основном, подростки и студенты после треш-вечеринок. И она вдруг ловит себя на том, что пытается разглядеть в этих незнакомцах Гусмана — пусть бы он и прилетел к Наде, пусть бы прошептал в ее кудряшки «я такой дурак, я так соскучился», а Лу бы услышала и растворилась в своей горечи на пару мгновений, пусть, пусть, пусть, только бы с ним все было в порядке. — Я подумал, он полетел к тебе. Лу непонимающе хмурится. — Андер, мы почти не общались с ним все это время. — Я знаю, — отвечает Андер нетерпеливо. — Но мы с ним часто говорили про отношения… В основном, конечно, ему приходилось выслушивать мои стенания по поводу Омара, — Лу хмыкает, потому что ей каждую субботу приходится выслушивать примерно тоже самое, — но и он немного рассуждал про свои. — Что он говорил обо мне? — с любопытством спрашивает Лу. — Слушай, я не хочу в это лезть, просто… — Что он говорил, Андер? Андер вздыхает, уже жалея, что упомянул это, но выбора у него нет, потому что он с детства знает, что с Лу бесполезно спорить. — Он говорил, как сильно проебался. Лу грустно улыбается. Она знает, что он понял это давно — еще во время болезни Андера. Хорошо, что принял это, плохо, что исправить уже ничего нельзя (если он только как-нибудь не наткнется на временную петлю, конечно). — Ну, в любом случае, его здесь нет, — Она предпочитает быстро закрыть тему, потому что обсуждать это, тем более с Андером, у нее нет никакого желания. Да и у них на горизонте маячит куда более глобальная проблема. — Ты говорил еще кому-то? — Только Самуэлю, — признается он. — Он пытается что-то пробить через его телефон, но, по-моему, это гиблое дело, потому что он даже в мессенджеры не заходил уже сто лет. Я бы не парился так сильно, честно говоря — мало ли, насколько он решил загулять — но сегодня мне позвонила его мама, сказала, что давно ничего не слышала от нас, хотела удостовериться, что все в порядке… — О господи, — шепчет Лу, представляя ужас, который мог обуревать Лауру, узнай она, что ее сын на самом деле пропал. — Ты рассказал ей? — Нет, я сказал, что Гусман немного не в настроении и наберет ей попозже. Ну такое себе. Лу прекрасно знает, как трепетно Гусман относится к матери: не игнорирует ее сообщения и звонки даже в самые темные времена. Но раз он не отвечает и Лауре… Что если это не вынужденное отшельничество? Что если с ним и правда что-то случилось? Лу злится на Андера за то, что позвонил так поздно, но и сама понятия не имеет, что делать. Ставить в известность полицию, наверное, глупо. Гусман ведь совершеннолетний, к тому же, он предупредил о своем отсутствии. Да, написал «на недельку», но, может, это было образно. Конечно, он придурок, что не заходит в Сеть и не отвечает маме, но вряд ли это будет достаточным основанием для расследования. Она думает об этом все утро — естественно, до кровати так и не добирается — листает соцсети Гусмана в поисках старых фоток или постов об Амстердаме, но ничего не находит. Возможно, дело не в городе, возможно, его триггернуло что-то другое. Но что? И связано ли это как-то с Мариной? (Лу полагает, что эта непроработанная травма будет будоражить его всю жизнь). Ближе к шести на кухне появляется Надя. Кутается в любимый растянутый свитер и, зевая, насыпает в глубокую тарелку порцию шоколадной гранолы — им обеим вечно лень готовить. — Ты что, вообще не спала? — интересуется она и, оглядываясь по сторонам, заключает: — И не завтракала… Да, Лу как-то не до сна и завтрака — она успевает загуглить билеты в Амстердам и, наткнувшись на цену, ошарашено выдыхает. Придется потратить почти все свои сбережения, а Гусман, возможно, даже не там. «Придурок, ненавижу», — думает она, собираясь на пары, но прекрасно зная, что сегодня сосредоточиться на семинарах у нее не выйдет. Конечно, она переживает. Гусман не просто бывший, он — ее друг, важная часть ее детства и юности, пусть они и не общаются последние месяцев десять (реакции в сторис и репосты тиктоков со словами «это ты» не считаются). Она каждые сорок минут обновляет чат с Андером, но новостей не поступает, Гусман все еще держит радио-молчание. У нее нет номера Самуэля (если бы был, она бы, может, написала ему пару ласковых после всех депрессивных эпизодов Карлы в Лондоне), поэтому она открывает диалог с ним в Инстаграме и договаривается созвониться в перерыве — у нее полдень, когда можно неспешно пообедать между парами, у него семь вечера, а значит, еще полчаса до смены в ресторане. Отбивая предложения рандомных знакомых на кампусе провести ланч вместе, Лу устраивается в местном кафетерии одна и выбирает для себя непривычное место в самом углу. Самуэль знает больше, чем говорит. Это Лу считывает с легкостью, но понять, что именно он скрывает, едва ли представляется возможным. Он предпочитает задавать вопросы — наверное, воображает себя гениальным детективом — да еще и отвлекается периодически. Краем глаза Лу замечает мелькнувшую за его спиной девушку с короткой стрижкой и благодаря рассказам Омара быстро понимает, кто это. — Стипендия в Лондон тебя больше не интересует, да? — спрашивает она неожиданно жестко, и Самуэль вспыхивает, прекрасно понимая, что она имеет в виду. — Тебе не кажется, что это немного не твое дело? Да, общаться с ним все еще тяжеловато. — Ладно, на чем мы остановились? — Лу может спорить до потери пульса, но понимает, что тратить на это время сейчас очень глупо. — Амстердам, праздник, фейерверки… — Что? — вдруг перебивает ее Самуэль, приближаясь к экрану. — Повтори, что ты сказала, — требует он, прямо как герои фильмов в особо напряженные моменты, и Лу непонимающе отвечает: — Амстердам, ты же знаешь, что он свалил оттуда. — Нет, последнее. — Что, у тебя какой-то фетиш на фейерверки? — с усмешкой переспрашивает она. — Тогда рекомендую посетить Нью-Йорк четвертого июля, с ума от счастья сойдешь. — Погоди, — Самуэль морщится, останавливая ее одним жестом. — Андер говорил, в ночь перед его отъездом они пошли на какой-то фест… — Ну да, и в конце там запускали фейерверки, обычная ситуация, что такого? — Лу тоже перебивает его и параллельно думает, что если у них с Карлой все-таки сложится, она, наверное, не станет любимой гостьей на их семейных праздниках. — Ты что, никогда на фестивалях не был, dear? Пора бы уже. — Она вполне может сдержаться, но сегодня это сильнее нее. Видимо, нервное. В голове Самуэля в этот момент свои фейерверки — те, что запускали на новогодней вечеринке, и тот, что стал орудием одного нераскрытого убийства. Они с Гусманом больше не обсуждали это, даже завуалированно, и Самуэль понятия не имел, что творилось у его друга в душе все это время. — Ты там умер, что ли? Самуэль колеблется, прежде чем ответить. Да, теперь он прекрасно понимает, что заставило Гусмана сорваться и сбежать — триггеры штуки сложные, никогда не знаешь, какая из маленьких деталей вокруг сорвет крышу — но все равно не представляет, куда тот мог направиться. Лу, с другой стороны, может иметь какие-то представления о его убежище, они ведь знакомы с детства. — Есть кое-что, о чем ты не знаешь, — медленно произносит Самуэль. — И почти никто не знает. Гусман посвятил в это только меня и Ребе, и я верю, что он достаточно дорог тебе для того, чтобы никому не проговориться. «Еще и нарко-барби, жесткие у него, конечно, были полгода», — думает Лу, но в ответ только кивает. Ей заранее не нравится это «кое-что». Она держит лицо, пока Самуэль посвящает ее в подробности очередного убийства, в котором замешан ученик Лас-Энсинас, но в голове все это время бьется только одна мысль. «Гусман… не мог?» (и она не могла, и Поло не мог, но три жизни уже отобраны) Лу чувствует поднимающуюся тревогу и поспешно достает из сумочки таблетки, без которых теперь не выходит из дома. Она знает, что погружение в это не светит ей ничем хорошим, но, представляя, что сейчас может творить Гусман — с его-то и без того неустойчивым психологическим состоянием, — выпивает на одну таблетку больше, чем нужно, и решительно выдыхает: — Я знаю, где он может быть.*
В Астурии холодно, несмотря на то, что через два дня май. Лу кутается в объемную черную кожанку и думает, что логичнее всего сюда было приехать Самуэлю — пять часов на машине или час на самолете, что может быть проще? — но вместо этого тащится самостоятельно прямо из Нью-Йорка. Баланс на карте уже близок к критической отметке (они с отцом не в самых плохих отношениях, и она вполне может написать ему с просьбой скинуть денег, но гордость пока побеждает), поэтому она вызывает не самое дорогое такси и едет к месту, в которое Гусман сбегал каждый раз, когда в жизни что-то шло не так. Домик его бабушки и дедушки — на самом деле неплохая вилла, но Гусман с детства привык называть ее «домик», и к Лу это тоже привязалось — находится в отдалении, словно отгороженный от всего остального мира. Но они не останавливаются у домика, Лу просит водителя проехать чуть дальше, к реке, которую она могла бы нарисовать по памяти со всеми камешками на дне — вода в ней почти прозрачная — и растущими по краям вечнозелеными кустами. Гусман сидел около нее часами, залипая на водную гладь, когда они прилетели сюда вдвоем, после всего случившегося с Мариной. И Лу садилась рядом, потому что каждый раз, когда отходила от него, представляла, как он снова балансирует на краю моста, и внутри все обрывалось, как в первый раз. И вот он снова здесь. Лу видит его со спины, но не сомневается и, прислонив к дереву свою дорожную сумку, осторожно спускается к нему. Гусман различает шорохи сзади и невольно оборачивается. Видит ее лицо, но не может поверить. У нее все написано в глазах — или это какая-то невербальная связь, кто знает, — и у Гусмана учащается дыхание. Тяжесть, которую оба тащат на себе уже слишком долго, грозит обрушиться прямо здесь, но Лу вдруг возвращает его в реальность одним простым жестом. Гусман ошарашено прижимает ладонь к вспыхнувшей щеке, а Лу зло бросает: — Это за то, что мы все чуть с ума не сошли от волнения, придурок. Знаешь про изобретение под названием Интернет? А про то, что у других людей тоже есть чувства? Лу ощущает, как тревожные эмоции последних дней собираются в одну большую истерику, но держится из последних сил, понимая, что Гусману сейчас еще тяжелее. Он знает, что она знает. И знает, что, наверное, никто в мире не поймет его лучше (сейчас или по жизни). Они долго молчат, пока холодные солнечные лучи играют на водной глади, а их пальцы привычно переплетаются. Лу хочется плакать, когда Гусман снова сжимает ее ладонь, снова касается плечом ее плеча, снова называет ее по имени. Она не откликается, ей хочется побыть в этой тишине еще немного. В этой тишине нет убийств по неосторожности, нет измен, нет исчезновений. Она соткана из чего-то, понятного только им двоим — того, что никак не облечь в слова — и Лу вновь вспоминает, как умеет чувствовать, только рядом с ним. — Мы плохие люди? У Гусмана такая неразбериха в голове. Он заталкивает воспоминания о новогодней ночи далеко-далеко, предпочитая не рефлексировать, и это почти работает — он чувствует себя херово, но это подъемное херово, такое, с которым можно жить, путешествовать и даже флиртовать с девчонками из разных стран. Оно становится неподъемным резко, когда амстердамское небо озаряют алые огоньки. Их так много, Гусман несколько секунд зачарованно наблюдает за тем, как они растворяются на темно-синем полотне, а потом что-то щелкает, и фейерверк оказывается у него в руке, эта рука размахивается, и чья-то жизнь почти также быстро растворяется у него на глазах. — Да, — ему не верится, что Лу так легко произносит это. — Если ты предпочитаешь делить людей на хороших и плохих, то мы определенно относимся к последним. У Лу все тоже непросто. Она идет к психотерапевту уже в первых числах сентября, но до конца раскрыться ему, понятное дело, не может (гуглит перед походом «обязан ли врач сообщать об убийстве, совершенном пациентом», но однозначного ответа не находит — видимо, это вопрос этики, поэтому рисковать она не собирается). Прописанные таблетки заглушают тревогу, у нее получается социализироваться почти как обычно, учеба здорово отвлекает, а редкие вечерние посиделки с Надей даже кажутся приятными, однако иногда мысли все равно приводят ее к Поло. Но чаще почему-то — к его матерям. — Знаешь, я еще ни с кем не говорил об этом, — снова нарушает тишину Гусман. У него потемневшие глаза — свет, наверное, так падает — и непривычно много веснушек на лице. А, может, она просто давно не видела его. — Я тоже. Их друзья надежно хранят две ужасные тайны, но обсуждать с ними это все равно невозможно. — Это было… я не знаю. — Гусман прокручивал в голове эту сцену миллиарды раз, знал ее до последнего залпа салюта на бэкграунде, но все равно не мог ответить себе на вопрос: почему я это сделал? почему именно так? — Это не была самозащита. И я не был пьян, — говорит он обрывисто, думая, что Лу сейчас вырвет ладонь, но она только крепче сжимает его руку, и ему кажется, будто так легче дышать. — Я был взбешен, — добавляет он, глядя на бегущую перед ними речку. Раньше он видел в ней лицо Марины, а теперь из воды на него смотрит плохой человек. Он был плохим. Так, кажется, говорила Ребекка? Или это был Саму? Тогда Гусман только ошарашено кивал им в ответ. Теперь он думает: да какая разница. Армандо был плохим, и он плохой, и Лу — плохая. (Марина тоже не была святой) заткнись, заткнись, заткнись Это ведь ничего не меняет. — Тебе надо работать с этим, Гусман, — говорит Лу, окончательно выныривая из их общей тишины. — С чем? — С агрессией. Со смертью Марины. Не знаю, последние два с половиной года… — Хотелось бы стереть, — заканчивает Гусман ее мысль удивительно точно, и Лу с трудом вздыхает. — Я уже тысячу раз думал, как бы вернулся в десятый класс и прожил бы их по-другому. Как бы поддерживал Марину больше. Как мог бы стать дядей в выпускном классе. — Он замолкает, но всего на мгновение, потому что следующая мысль делает ему также больно, как остальные. — Как бы не был мудаком с тобой. Лу на автомате повторяет слова своего психотерапевта: — Это все уже не изменить, Гусман. То, что мы сделали и чего не сделали. Надо учиться жить с этим. — Знаю, — эхом откликается Гусман, — но иногда мне кажется, что легче просто… не жить. Ей кажется тоже, но слышать это от Гусмана больнее, чем от внутреннего голоса. Она закрывает глаза и снова видит его на мосту, открывает — он сидит перед ней, но выглядит опустошеннее, чем тогда. — Надо пробовать, — говорит Лу немного увереннее, потому что она — пробует. И иногда даже снова чувствует себя живой. Почему-то в эти минуты тоже. — Ты удивишься, но я не такой сильный, как ты. — Она впервые за все это время видит, как он усмехается и будто бы становится прежним на несколько секунд. Самоуверенным придурком, в которого она влюбилась (до конца своих дней). — Поэтому я здесь. Мы же команда, помнишь? Лу протягивает ему навстречу сложенную в кулак руку, чтобы он как обычно отбил, и он вдруг слабо улыбается — они часто заканчивали споры этим жестом, когда были детьми, когда были в отношениях и даже когда он поступил с ней, как последний мудак. И в этом жесте любви больше, чем сейчас в нем самом, поэтому он легко касается ее кулака костяшками пальцев, словно хочет забрать немного себе. Они сидят в этой тишине, не давая своим тяжестям обрушиться друг на друга, и будто бы понемногу свыкаются с ними. Гусман впервые за долгое время не чувствует себя в шаге от панической атаки и до сих пор не может поверить, что Лу просто взяла и прилетела. Он не заслуживает ее, он знает. Поэтому ему так хочется растянуть время и остаться в этом моменте настолько, насколько им будет позволено. — Когда тебе нужно улетать? — спрашивает он, чтобы узнать, насколько ему удалось растянуть время. — Послезавтра. — Мы можем… провести эти дни, как будто все не так плохо, как сейчас? Лу грустно усмехается, но знает, как сильно ему нужно это — эта нормальность, пусть и частично фейковая, — да и ей, если честно, тоже. Поэтому она выдавливает улыбку — какую может — и отвечает: — При одном условии: ты сейчас же позвонишь маме и скажешь, что с тобой все в порядке, придурок. Кстати, почему она не знает о твоем местоположении, если ты буквально у бабушки и дедушки? — попутно удивляется Лу. — Это же родители моего отца, — напоминает Гусман. — Не всем везет ладить со своими свекрами.*
Ночевать им приходится в одной комнате, потому что Гусман так и не научился рассказывать своим родственникам об их расставании. Его бабушка Бенита — женщина деловая и активная, несмотря на отмеченный в прошлом месяце семидесятилетний юбилей — первым делом заключает Лу в объятия и с доброй усмешкой интересуется, не доставляет ли ее внук много проблем. Лу испепеляет взглядом ее мегапроблемного внука, но делать нечего — Гусман только разводит руками и произносит неизменное «ну, я не хотел их расстраивать…». — У тебя было уже две девушки после меня! — отвечает на это Лу, бросая в него подушку. Гусман ловит ее на лету и, прижимая к себе, дружелюбно замечает: — Да ладно тебе, мы же не подростки с бешеным гормональным фоном, можем себя контролировать. Лу бормочет что-то о дурацких клише из ромкомов, забираясь под теплое одеяло и тут же натыкаясь на раскинувшегося в позе звездочки Гусмана. «Подвинься, Патрик Стар, ты тут не один», — напоминает она, сопровождая свою реплику легким ударом по локтю для наглядности, и Гусман с недовольным вздохом отодвигается на свою половину. Исподволь наблюдает за Лу, которая занята привычными бьюти-процедурами перед сном, и не удерживается от вопроса: — Что, эта штука, которую ты втираешь в голову, помогает поумнеть? Лу кидает в его сторону тяжелый взгляд. — Это масло авокадо для волос, dear. От него еще никто не умнел, но можем попробовать на тебе, терять все равно почти нечего. Гусман фыркает, делая вид, что оскорблен до глубины души, но ему на самом деле давно не было так легко. Их шутливые перепалки будто возвращают его в прошлое — то самое, где все еще было в порядке — или просто воскрешают какую-то давно забытую часть него. Он мешает Лу обновлять соцсети, играя пальцами на экране ее телефона, слышит «ты сейчас дождешься, Гусман!» и со смехом защищается от нее подушкой, потому что еще помнит, что в гневе она может и врезать. — Знаешь, я тут как будто проваливаюсь в детство, — они лежат в темноте, но ночь переполнена эмоциями, поэтому спать совсем не хочется. Лу переворачивается на бок и видит, как Гусман едва заметно улыбается ее словам. — Наверное, твоя бабушка так действует на меня. Никогда не забуду, как она приготовила тонну энчиладас, когда узнала, что мы встречаемся. Гусман смеется, вспоминая тот теплый хлопотливый день, когда бабушка заставила его загуглить миллион мексиканских рецептов и выбрать те, что точно понравятся Лу. — Ты же понимаешь, что завтра она приготовит еще что-нибудь в этом духе? — усмехается в темноту он. — Может, такос… в последнее время у нее не очень с фантазией. Лу пихает его кулаком под одеялом, чтобы не оскорблял бабушку, и вдруг чувствует, как он перехватывает ее за руку. Она, конечно, не подросток с бешеным гормональным фоном, но от мурашек ее это не спасает. Все так сюрреалистично: она на одной кровати со своим бывшим, и нужно просто отодвинуться в сторону, но она, будто не до конца понимая, реальность ли это, застывает, думая, что он собирается делать дальше. Гусман осторожно ведет пальцами по ее руке вверх и, встречая препятствие в виде лямки от пижамы, на мгновение останавливается. Честно говоря, он ждет сопротивления в первую же секунду; делает это скорее потому, что не знает, как еще можно выразить простое я соскучился. Лу пользуется паузой и отворачивается от него, а Гусман растерянно выдыхает. — Лу, я ничего такого… — Я знаю, — перебивает Лу, не давая ему закончить мысль. — Я просто… я, правда, очень рад, что ты прилетела, — Гусман лежит на спине и пялится в потолок, и ему так приятно осознавать, что она рядом. Конечно, она бы вряд ли вот так сорвалась, если бы не его исчезновение — он понимает это. И понимает, что восстанавливать их отношения (дружеские, конечно) придется по осколкам, в которые он превратил ее сердце, но чувствует, что готов к этому. Потому что только с ней он смог ожить на один вечер.*
Утром они еле выбираются из-за стола. Когда после трех курсов блюд Бенита объявляет, что сейчас принесет десерт, Лу и Гусман в панике переглядываются, но, к счастью, дедушка их выручает. «Успокойся, Бени, дети уже еле дышат, — с усмешкой произносит он и снова утыкается в айпад, где каждое утро листает местные новости и не забывает зачитывать домашним самые важные отрывки. — Лучше послушай, что учинили эти в Хихоне…». Подробности хихонского дела Гусман и Лу успешно пропускают и выскальзывают из столовой, пока им представляется такая возможность. Они собираются к Бискайскому заливу — туда, где скалы соединяются с золотистым побережьем и образуют уютные бухты, в которых они прятались еще детьми, — и пока Гусман закидывает в рюкзак полотенца, надеясь немного поморжевать в холодной воде, Лу вертится около зеркала и критически рассматривает свое отражение. — Жесть, и что теперь делать с этим food baby? — положив ладонь на живот, спрашивает она. — Я хотела нормальные фотки на пляже. — Ты это мне? — удивляется Гусман, поднимая на нее взгляд. — А кому еще, это ты виноват, — закатывает глаза Лу. — Ты же знаешь, что я не могу отказать твоей бабушке, тем более, когда она предлагает шоколадные панкейки. Гусман усмехается и, закинув рюкзак на одно плечо, открывает перед ней дверь. — Погнали уже, твой малыш-панкейк сто раз исчезнет, пока мы доедем. А если нет, я, так уж и быть, готов взять за него ответственность. — Придурок, — фыркает Лу, и они отправляются в маленькую поездку-ностальгию. Сняв массивные кроссовки, она бродит по кромке океана, пока Гусман ныряет в холодные волны и в восторге кричит ей что-то издалека, но его слова заглушает ветер. Вокруг почти никого — так, пара редких туристов и семейство возмущающихся чаек — и Лу наслаждается недолгой свободой, стараясь не напоминать себе о том, что лететь обратно уже завтра, иначе она не успеет на важный тест. Ее ненадолго отвлекает сообщение от Нади, которая думает, что она отправилась домой на пару дней, чтобы отдохнуть перед сложной учебной неделей, и дружелюбно интересуется, что нового в Мадриде. «Да так, вчера ночевала с нашим общим бывшим, например», — думает Лу, но вместо этого, конечно, пишет «все по-старому». Их общий бывший, воспользовавшись тем, что она уткнулась в телефон, подбирается со спины и накрывает ее холодными мокрыми руками. — ГУСМАН! Лу отряхивает огромную белую толстовку, вообще-то принадлежащую Гусману (но она успевает стащить ее, пока он плавает, потому что ветер здесь и правда сильный). Гусман вдруг легко подхватывает ее на руки, и, несмотря на протестующие крики, бежит вместе с ней к воде. Лу реально не улыбается оказаться сейчас в океане, но Гусман на самом деле не собирается ее окунать, просто вспоминает, как они бегали здесь мелкими, и словно хочет дотянуться до прошлого с помощью повторения таких простых действий. И вот они уже гоняются друг за другом, на мгновения и правда проваливаясь в эту нормальность, которую отчаянно искали последние месяцы — в путешествиях, в учебе, в новых знакомствах (но нашли только друг в друге). Они смеются — непривычно много сегодня, — пока Лу, по щиколотку в воде, не спотыкается и не встречается лицом к лицу с не самым теплым океаном. Гусман заворачивает ее сразу в два полотенца и протягивает железный тамблер с кофе. Лу делает большой глоток и тут же ощущает, как ее горло загорается слишком сильно для обычной арабики. Она закашливается и, возвращая ему тамблер, возмущенно выговаривает: — Ты же сказал, что это кофе! — Да, он просто немного… ирландский. — Гусман улыбается и устраивается рядом, чтобы расспросить ее про Нью-Йорк. Поначалу он привычно больше слушает, чем говорит. Лу всегда рада поделиться своими нью-йоркскими приключениями, поэтому взахлеб рассказывает о местных вечеринках, учебной политике в Колумбийском, даже немного о Наде (в этот момент исподволь наблюдает за выражением лица Гусмана, но оно особо не меняется, на нем все то же искреннее любопытство, и Лу втайне радуется этому). Болтовня Лу окончательно расслабляет его (ну, может, еще немного ирландский кофе), и он тоже начинает рассказывать обо всем, что происходило в Лас-Энсинас с тех пор, как она выпустилась. Лу хоть и слышала большую часть информации от Омара, все равно с удовольствием участвует в разговоре. — Покажи мне нового директора, — с любопытством просит она, и Гусман, открыв Инстаграм Ари, быстро находит ее фото с отцом. Лу пару секунд рассматривает снимок и, довольно улыбнувшись, выносит вердикт: — А он hot. — Кто, Бенхамин? — Гусман давится кофе. — Ему явно за сорок, и у него трое детей, Лу. — А ты что, эйджист, или считаешь, что трое детей это приговор? — Лу переходит на аккаунт Бенхамина по отметке и листает его редкие посты. Он в основном выкладывает фото с Ари и Патриком, реже — с Менсией, довольное лицо которой можно заметить разве что на детских снимках. — Они что, жили в Лондоне? — натыкаясь на кучу пейзажей из британской столицы, уточняет она. — Да, он там учился и, кажется, поднялся, поэтому и учредил стипендию в Лондон у нас, — лениво поясняет Гусман; ему не то что бы очень приятна эта тема. — Саму говорил, Бенхамин тоже не с самым благополучным бэкграундом. Наверное, поэтому он так и вцепился в Саму, увидел в нем себя или что-то такое. — М-м-м, если Самуэль это young версия Бенхамина, то Карла просто гений долгосрочной перспективы. — Может, мы уже закончим восхищаться Бенхамином? Давай хотя бы на Патрика перейдем… Лу слышит в его голосе проскальзывающее раздражение и невинно улыбается. — О нет, Омар выел мне весь мозг этим Патриком, believe me. Я бы лучше послушала про твою фаворитку в этой семье, — вкрадчиво добавляет она, возвращаясь к профилю Ари. — Что такого ты в ней нашел? Гусман думает об этом в путешествии и однажды ловит себя на одной простой мысли: Ари — это ведь почти Лу. Ну, то есть, очевидно, кто в выигрыше, но факт остается фактом. И ему поначалу сложно с этим смириться, потому что тогда придется принять, что можно было бы не искать «почти Лу». Если бы не куча «но», которые он в свое время совершил. — Well?.. — Не знаю, это просто было… забавное состязание с Самуэлем. Лу закатывает глаза, и он прекрасно знает, что она сейчас скажет. — Вы оба такие придурки. Да, он так и знал.*
Гусман провожает ее в аэропорт, хотя изначально Лу пытается отказаться. Но он все также упрям, поэтому за пару часов до вылета они вдвоем стоят в зоне регистрации и не знают, что говорить, потому что непонятно, надолго (или навсегда) это прощание. Будет легче, если они продолжат общение, или это был разовый эффект, и дальше они начнут только сильнее утягивать друг друга в свои тяжести? — Ты прилетишь на выпускной? — вдруг спрашивает Гусман, когда время уже поджимает, и ей нужно идти дальше — туда, куда без билета не пропустят. Лу забирает у него свою дорожную сумку и растерянно переспрашивает: — What? — Выпускной в конце июня, — напоминает Гусман. — Я прогуглил, у тебя уже закончится сессия к этому времени. — Ну ты и сталкер, — усмехается она. — Я серьезно, Лу, — настаивает он, в последний раз перехватывая ее за руку и понимая, как сильно не хочется ее отпускать. — Я думал, ты не пропустишь выпускной Омара? Он наверняка расстроится, если тебя не будет на вручении. — Мне нравится, как ты шантажируешь меня сначала чувствами своих родителей, потом — бабушки, теперь Омара, — Лу смеется. — Что дальше, Гусман? У нас осталось не так много кандидатур. — Всегда буду я, — улыбается Гусман, и ей не верится, что полтора дня назад он сидел у реки таким угрюмым и не готовым к жизни, а теперь думает о выпускном. Нет, она на собственном опыте знает, что это все периоды. Периоды жести, сменяющиеся спокойствием и даже радостью. Просто теперь жести больше, а радость вызывает чувство вины (но за эти полтора дня она не чувствует вины, она чувствует только то самое, что нельзя облечь в слова). — Я постараюсь, — обещает Лу и, увернувшись от прощального поцелуя, уходит. Гусман смотрит ей вслед и думает, что это может быть началом чего-то действительно хорошего в его жизни. Но тут же мрачнеет, потому что с детства знает, что плохие люди не заслуживают ничего хорошего.