Way home

       В руках блеснул кухонный нож. Резкий неприятный запах ударил в нос и от вида двух окровавленных тел хотелось вырвать прямо на пол: темно-красная жидкость прилипала ко всей мебели, паркету, просачивалась вглубь фундамента и растекалась по комнате, что в ней можно было плескаться, как в ванной. Капельки крови ласково скатывались по лицу вниз, почти как слёзы, только теплее и гуще. Бомгю не помнил, почему здесь оказался. В желудке неприятно саднило, тяжёлые камни внутри тянули к земле, а чёрная муть, растекающаяся по венам, рвалась наружу, — тёмные ветки слишком выделялись на белой коже парня, который вряд ли мог сейчас узнать себя. Протяжный вопль — чужой, жуткий и болезненный, пролетает сквозь стены дома, который в какой-то момент заменил ему родной. Он не сразу понимает: этот крик принадлежал ему. Два знакомых тела, лица которых были неестественно вывернуты, улыбались кукольно и будто не чувствовали, как их грудные клетки были рассечены холодным лезвием, напоминая антураж из очередного ужастика. Бомгю опускает взгляд на свои руки: кровь медленно стекала по тонким пальцам, но он продолжал крепко сжимать нож, потому что отголоски здравого смысла кричали ему — защищайся. Голова привычно кружилась, тишина сдавливала виски, она сливалась с хриплыми вздохами и унизительными смешками, что вылетали со стороны родителей, стеклянные глаза которых впивались в потолок. Где-то в глубине сердца ужалило осознание: он, кажется, прирезал своих родителей. Он не знал, реальность ли это или сон, но они были мертвы, — каждый его страх день за днём воплощался, как худшее наказание, которое уничтожало всё, что он любит. И перед тем, как добраться до самого главного — убить Бомгю или сделать так, чтобы умолял о своей смерти. Но он не сдавался. Боль и страх оставались напоминанием, что он всё ещё жив — он боролся с теми монстрами, которые засели под кожей и сжимали когтистыми лапами маленькое сердце, но оно всё ещё хранило свое тепло. Подчинять, но не подчиняться, — он сделает всё, чтобы зверь не остался в живых. Если бы он знал откуда вести отсчёт, то эта история была их собственным концом света — всё вело к неизбежности с самого начала. По телу рассыпалась дрожь, пробивая косточки невидимым молотком, от чего устоять на ногах стало труднее. Внутри что-то отчаянно сопротивлялось, пока в теле душили друг друга разные сущности. Картинка перед глазами расплывалась по краям, две пары сумбурно бегающих глаз остановились на фигуре парня, а он продолжал молчать и не двигаться, казалось, что даже не дышал. Одинокая слеза по щеке мгновенно окрашивалась в красный, смешиваясь с брызгами крови на лице, тошнотворный вкус прижился на кончике языка — его мутило, колотило от холода и дикости, но Бомгю знал, что отсюда не выбраться, будь это кошмаром или действительностью, — ему не убежать. Тихий шепот со стороны мистера и миссис Чхве усиливается, но внятные слова разобрать до сих пор не получается, Гю просто тихо всхлипывает и отворачивается от всех пристальных взглядов, которыми был насыщен этот дом — лёд в жилах. В отражении стекла на кухонном шкафчике просматривается его призрачный силуэт: окровавленный и едва сдерживающий улыбку, что срывалась на лице резкими искажениями, будто перед ним настоящий психопат. Волосы были влажными от пота, прилипали ко лбу и мешались, на белоснежной коже кровь выглядела, как раздавленные ягоды на снегу, — это был чужой ему человек, это был монстр, но единственное, что выдавало в нем Бомгю, кроме внешнего облика, были глаза. Они были наполнены отчаянием и виной, как и прежде, так и навсегда: в нём грелось гораздо больше, чем просто смерть, чем просто отчуждение и тьма. У матери нечеловеческий вид — он вряд ли бы решился звать её мамой, но она продолжала быть ею даже в отрицании происходящего, — она медленно поднимается на ноги, оставаясь на небольшом расстоянии, и шепчет, шепчет, шепчет одно слово: убийца. Шепот становится громче, как скрежет по стеклу отражается внутри головы парня, но ни один нерв на лице не дрогнул, будто бы больше не страшно. Будто ему больнее уже не будет. Он чувствует себя птицей в ржавой клетке, которая не вернулась из тёплых краев, потому что у неё нет дома и крылья за спиной вырваны с остатками мяса, надежды и воспоминаниями о родных местах, — это душит хуже адски горячих слёз, которые едва смывали кровь. Он был мертвой птицей, что ударялась о стены проклятого дома и ломала кости; он был призраком своих страхов, которые тенями пачкали предрассветные сумерки; он убийца — тот, кто заносит нож и сам же погибает. В груди словно вырвали сердце, когда вспомнилось о чем-то главном, чьё имя кричало громче шёпота: жил в нём ещё кто-то, ради которого он и обречённым стал бороться. — Посмотри на себя, в кого ты превратился. — Лежащее ещё несколькими секундами тело отца звучит где-то позади спины. Органы чувств болезненно обостряются: как громко вбиваются капли крови в поверхность, как стучит чье-то сердце, как с грохотом расстреливают затылок слова голосом мистера Чхве. — Чудовище. Ты чудовище. Нам стоило убить тебя ещё в утробе, тогда бы мы были счастливы. Мать смеётся на грани восторга и фальшивого ужаса. Бомгю истерично дрожит. Вокруг мыслей, как лента экстренных новостей, крутится фраза, где его сравняли с разочарованием тем же знакомым, педантично-строгим голосом. Младший им был близок поверить, но почему-то держался в своем уме. — Когда же ты уже исчезнешь? — Мамин голос был синонимом со словом уют: такой теплый и ласковый, солнечный, но всегда в недостатке. Бомгю отвлекает себя деталями, чтобы не впустить в свой разум нечто более неконтролируемое, действуя по заведомо принятой схеме. — Как же я мечтала когда-то, что ты не вернёшься домой. Как же мы хотели жить, Бомгю! Мы так желали этого. Зачем ты нас убил? Ему вдруг стало как-то слишком весело вспоминать грубые формулировки своих детских обид — в тринадцать Гю убежал из родного дома и прятался до самой темноты, чтобы отыскали и вернули обратно — ему стало так страшно от мысли, что он родителям стал безразличен. Подростковый драматизм, как тогда показалось. Кошмары гноились в старых ранах, чтобы заразить и распороть их швы ещё сильнее. С этим в теории было проще — преодолеть и принять, потому что к своим страхам нужно относиться безжалостно, потому что они живут до тех пор, пока ты наделяешь их своей верой. Бомгю не отвечал на провокацию: кровь по венам становилась ядовито-горькой, макушкой был припаян к месту, чтобы не сдвинуться ни на шаг; на интуитивных ощущениях чувствовался свет, проникающий сквозь прозрачные шторки, который металлическим блеском отражался от лезвия ножа. Он следом яростно прикусил внутреннюю сторону щеки — не больно. Всё закончится тогда, когда он откроет глаза. Только откроет ли? Всё зашевелилось, закружилось, тяжестью упало на плечи. Ложные родители штурмовали его издевательствами и долей истины, но они просчитались: у Бомгю веры в их любовь было с избытком больше, чем сомнений. Они всегда любили его, хоть и своими методами, а он им отвечал — наивно, искренне и через край. У них осталось не так много времени, чтобы простить друг друга или проститься; ещё меньше досталось тому, чтобы просто жить. Тьма не способна принимать любовь. Она кусается с ней, бьёт, царапает, но не может пробить хитиновый покров на сердце, поэтому не страшно. Поэтому Бомгю знает, что способен удержаться на ногах, даже если ударят со всей дури, — ради спасения двух проклятых мальчиков, ради ещё одной нежностью перешитой улыбки Ёнджуна, ради своей семьи, которую этот дом не оставит в покое, если доберется. Тьма вырезала на месте крыльев новые шрамы, но у любви были острые зубы. — Я вас не трону, — Гю с усилием делает шаг и пугается собственного голоса. Вместо стука сердца под ребром что-то рычит. Грызет глотку, но подчиняется — для своих кошмаров он единственный хозяин. Он особенно перенимал это у Ёнджуна, который раз за разом справлялся с тем, что таилось у него под кожей. — Вы правы, мне стоит уйти из этого дома. Почему бы не сделать этого сейчас? Он подыгрывал достаточно умело, от распоротых тел исходила сердитая опасность: они не любят, когда кто-то оказывается смелым. Бомгю не сдерживал свою психоистеричную улыбку. Ужас вытекал из тела, прячась по углам. Парень шагнул вперёд, чтобы покинуть кухню и кинуться ко входной двери — у него было пятьдесят на пятьдесят удачи, что дверь будет не заперта и он выберется, либо же придется рассчитывать на капитуляцию. Блики из закрытых окон радужно резвились — это было плохим знаком, потому что дом любил мрак, холод и темноту. Но за окном, вероятно, струилось солнце, которое напоминало младшему, что ему ещё не конец. Утешающий жест. Он за последний месяц нормализировал такой лихой багаж событий, что даже нет сил удивляться. Голоса рваным искажением менялись и всё меньше походили не то, что на родительские, вообще на голоса людей. Гю ошибочно обернулся: их лица деформировались, раздирались и кто-то из них кричал: не так быстро, ты ещё ответишь. Второй раз захотелось вырвать — то ли от этого вида, то ли от перспективы за что-то отвечать. Он скользнул вперёд, предприимчиво отвлекаясь на всё хорошее, о чем обычно забывают в первую очередь, стараясь не поскользнуться на вязко-красных лужицах, потому что в этом измерении лежачих как раз таки бьют. Твари покидали человеческие тела, когда почувствовали неладное, хватались за костлявые плечи на выходе в коридор, но было всяко проще подарить им ножевые, не представляя при этом образ родных. Младший без прицела бил по надвигающимся на него силуэтам, нож с мягким хрустом входил и выходил, шелестел лишь своим светом. Стало очень громко от диких воплей. Дом превращался в кровавую баню. И ему, как последнему зрителю, это нравилось. Бомгю отбился кое-как, красные кашицы из тел припадали к паркету, но это не значило их смерть — технически никто не мог умереть во сне, но у них было побольше преимущества в этом, потому что зло нельзя убить и вовсе. Ему нравилась теория, хотя практика впечатляла. Мутило вдвойне сильнее, поэтому бежать приходилось как можно быстрее. Дверь, ведущая на выход, стала казаться ближе ровно настолько, как и спасение отсюда, пока не послышался чей-то зов с другого конца коридора. Следовать ему было крайне плохим решением. — Не оставляй меня. Чхве Ёнджун. Он был последним оружием для этого места и срабатывал непривычно эффективно, потому что под веки будто вставили маленькие иглы, пытаясь рассмотреть его образ на обратной стороне. Голос был умоляющим, за которым Бомгю бы пошел без лишних размышлений, но это была ловушка — поддаться ей равносильно тому, чтобы запечатать себя в страшном сне, откуда уже не будет выхода. — Это не можешь быть ты. Со сломанными крыльями нужно научиться убегать. Ёнджун выглядел иначе — его холод ощущался чужим, расползался липко под футболкой, а в глазах игралось что-то вроде щенячьей обиды; он звал к себе, просил спасти и забрать с собой. Бомгю забоялся пуще прежнего: что, если это правда? На старшего не распространялся ни один закон логики и у него были все права на присутствие во снах, но что, если в этот раз ему нужна помощь? Руки нервно тряслись — было страшно проснуться и обнаружить, что они все в самом деле мертвы. Это была ещё одна побочка плохих снов: никогда не знаешь, с какого момента начинается реальность. — Они убьют меня, — Ён выныривал из мрака и поглощался им. Солнца больше не было видно. — Я не смогу выбраться из этого мира! Мы больше никогда не увидимся. Спаси же меня, Бомгю. Звук разрывающейся плоти, сопровождаемый криком, ударил по ушам, — Ёнджун приземлился на колено, что заставило младшего отшатнуться подальше от двери, до которой оставалось десяток шагов. Стало жарко в том месте, куда пришёлся удар, хотя Гю не мог быть уверен, что резали сейчас не его. В темных углах мелькали размытые лица, какие носили убийцы старшего, — он будто бы стал свидетелем вальса их общего ужаса. Гю тянул свои руки вперёд — инстинкт, что предусматривал желание защитить Ёнджуна. Из глаз снова брызнула соль: хотелось заплакать и свернуться в потерянный ком, который приходилось только сглатывать. Дом игрался с ними, как с куклами, каким дали чуть-чуть больше фарфоровой воли. Чхве Ёнджун никогда не показался бы беззащитным — в его детальности Гю преобладал над другими. От него веет августовской бурей, которая была в тот день, когда они впервые встретились; лезвиями под языком и снежно-колючими объятиями. У него каждое движение могло бы материализоваться в пощёчину или острый предмет, но касания запоминались так мягко, будто его металл плавился на раскалённой коже младшего. Настоящий Ёнджун не стал бы ждать, пока его ранят — он нападал первым. Это был не он с точностью на девяносто девять, но один процент неприятно ныл под желудком, словно выбор не в его пользу мог бы растоптать за считанные секунды. Словно ему было сложно терять Ёнджуна даже в страшном сне — он с трудом не разрешал себе двигаться вперёд. — Помнишь, что ты пообещал мне в начале лета? — Бомгю делает шаг назад. Тени сгущаются — кто-то приближался к нему с завидной скоростью. Чхве-младший успевает в психоделической нарезке отыскать во мрачном тумане коридора и Ёнджуна, чья футболка становилась влажной от крови, лица мамы и папы, убийц и невидимые взгляды. — Что я убью тебя. Звучит правдоподобно. — Верно, — Гю дрогнул на втором слоге. — Жаль, что я этого не слышал. Ведь меня не было здесь в начале лета. Спектакль близится к кульминации. — Это ты во всём виноват. Ты убил меня. — Они близко. — Ты нас всех убил. Бомгю припадает к двери за несколько секунд, но ручка не дёргается — здесь заперто. Снова проиграл. Он чувствует, как что-то вгрызается в спину, как лезвия входят с обратной стороны и врезаются в органы, а они лопаются, как воздушные шары под подошвой, — тёплая жидкость струится вниз, пока парень вместе с ней стекает к полу. Дом гремит в аплодисментах.

/

Больничный свет ослепляет ярко: свёрнутый клубочек на одной из кушеток в пустой палате с испугом приходит в себя. Вдыхать воздух больно и практически невозможно, будто в тех местах, где всходили его свежие раны, было реальное побоище — глубокое поражение внутренних органов. Приходится закусить до кровоподтека ребро ладони, чтобы не закричать и не разрыдаться. Бомгю поднимается, спешно ударяясь об кроватную ножку, чтобы вытряхнуть себя в одиноко стоящую урну: чёрно-густая жидкость выливается изо рта с унизительным плеском, как тошнотворная гниль, брызги пачкают белоснежно-голубое оформление палаты и на вкус ощущаются так, будто парень на ужин съел чей-то разлагающийся труп. Теперь-то всё стало на свои места. Прочистив желудок, возвращается память: сегодня утром он вместе с родителями поехал к ним на работу, чтобы провести немного времени вместе, а так же сдержать честное обещание сдать все анализы — Гю старался улыбаться чаще и отшучиваться больше, крепко стиснув зубы, чтобы отвести подозрения от того, как его тело медленно сгорало изнутри, словно кто-то занёс туда смертельную инфекцию. Пока они занимались своими делами, парень уснул в одной из палат, часы показывали уже полдень. Мама оставалась мамой, папа — папой. Они, возможно, считали себя плохими родителями, которые пытались поверить в имитацию жизнеспособности своего сына, а Гю считал себя плохим ребенком, что заразился простудой, но придумал себе проклятье и воображаемого любимого призрака. Было бы хорошо от этого настолько, что он простил бы все мучения, как будто их не существовало. Но с ними не случилось чуда. Становилось катастрофически плохо — ещё хуже, чем в прошлые разы, когда казалось, что это конец. Он терял себя. Смесь странных ощущений: опустошение, болезненность, безнадёжность. Что вообще должны чувствовать люди, которые знают о приближающейся смерти? Пытался ли кто-то сбежать от неё? Обмануть судьбу? Вряд ли из этого вышло бы что-то толковое. Правда кровоточила и скручивала внутренности бесчисленное количество раз за утро. За окном было ослепительно — крупные и хрупкие хлопья снега падали на пожелтевшую землю, которая каждую ночь промерзала ещё сильнее. Хотелось приклеиться к холодному стеклу и завороженно смотреть на то, как медленно убегает из его вен жизнь — оставалось меньше суток до того, как его обнаружат мёртвым, заснеженным и никогда не узнают, что в последние пару минут перед смертью он чувствовал себя таким спокойным и счастливым. У его дома никогда не было адреса. Бомгю много думал: о том, как не заметит окружающий мир их исчезновения, как разгноятся глазницы родителей от слёз и петель вины, как заскучает Тэхён по их совместному взрослению, где они прошерстили вдоль и поперёк их любимый район, как ужаснётся миссис Ли от своей мысли, что она оказалась права: Бомгю следовало бежать из этого дома и уберечь себя, и что малыш Джэхо будет думать, что его взрослый друг Бомгю просто переехал, а не возложил себя на алтарь разрушения и тьмы. Люди отметят красным день в календаре, когда узнают, что дом на Доккун-дон был уничтожен — нашлись те, кто был для него слишком смелым и влюблённым, чтобы сражаться. Меньше суток до того, как придут результаты анализов и заставят встрепенуться врачей — Бомгю уверен приблизительно на половину своей фантазии, что если бы его решились вскрыть прямо сейчас, то собственное нутро стало бы потрясающей темой для нового выпуска журнала о мистике, потому что почерневшие органы и пугающая муть впечатляют настолько, чтобы побояться в это поверить. У него меньше суток на то, что у Ёнджуна потребовало целое десятилетие, причинившее столько боли, сколько он никогда не заслуживал. У него дом возведён там, где был Бомгю. Ёнджуна не пугали кошмары и неизвестность — он был их хозяином ещё задолго, как этому научился Гю. Их план был технически простым: дождаться, совершить и молиться кому угодно, чтобы сработало. Призрак отпирался долго, пока верил в несуществующие способы обойти смерть или судьбу, которая била по щекам и приглаживала одновременно. Тщетно. Принимать это до сих пор было очень больно — даже для убитых однажды. — Мама? — Женщина обернулась на знакомый голос, улыбнулась — по-прежнему уютно. Бомгю плыл по больничному коридору, пугаясь обилия света. Глазные яблоки сейчас точно треснут, а сам же похожий на сгусток туманного облака, которого случайно занесло сюда с горизонта. — Я скоро побреду домой. Голова раскалывается. Она кивает, говорит что-то про сладкие витаминки, которые были обещанные ею за четырежды упомянутое сыном: я вас люблю. Бомгю не уставал это повторять, потому что боялся не запомниться — потому что хорошее всегда забывается в первую очередь. Они улыбались на это с открытыми крыльями. — Возьми, эти вкусные. Но только после обеда! — Миссис Чхве слабо изображала строгость, протягивая баночку с витаминами и ещё одну с лекарством. В кармане лежала доза анальгетиков к общему рецепту. Резкое желание зареветь прошлось мурашками по коже. — Мы будем поздно, у меня сегодня дежурство. Не скучай, Бом-и. — Пригладила макушку, на что Гю лишь втиснулся в крепкие объятия. Теплые и в недостатке. Тьма давится чужой искренностью. Она не прощает, когда кто-то умеет сиять. — Я люблю тебя. Где папа? — Младшему нужно доползти за курткой, попрощаться с отцом и успеть на автобусный рейс, а ещё, желательно, не умереть по дороге и удержать рёбра от падения. Кротко гладится об материнскую щёку. — Я пошёл. Ты тоже не скучай. — Мы тебя тоже любим, — отвечает, кажется, уже пятый раз за сегодня. — Увидимся! Одно на уме: мне так жаль. Прощание с папой выходит чуть-чуть короче, но получается дать трещину на его профессиональной броне — он сдержанно усмехнулся на почти-не-интеллектуальный подкол, потрепал по плечу и веял взаимностью. Надо же, как остро стали ощущаться привычные для семьи жесты. Надо же, как сильно хотелось рассказать им всю правду или перекусить себе вену на руке, чтобы перебить моральное разложение. К сожалению прибавляется глупая правда: он действительно мог их убить, если бы зверь под костями пожелал бы крови. Он оказался в шаге от того, чтобы превратиться в чудовище, у которого отобрали право на выбор. Голова закружилась. Дом их звал.

/

Чхве Ёнджун исполнял свою часть плана. Самое интересное — как, когда и с точной вероятностью. Он был изобретателен во всём, что касалось расправы или убийства, но нынешний опыт не приносил должного удовольствия. За последние несколько месяцев он заново запоминал, что такое казаться человеком или же не противился мысли, что когда-то им являлся. Вопринималось дико и эмоционально, но прекрасно вписывалось в качестве замены его прошлого забвения. Стало казаться, что Ёнджун всегда ненавидел зиму. Она что-то забирала: детские воспоминания на сочельник, всходящее солнце, которое не пускают вглубь дома, чужие жизни. Но метель завораживала — она не прекращалась со вчерашнего вечера и обещала забрать вскоре новые жертвы. Бомгю героично вернулся домой через несколько часов своего отсутствия с запутанными в кофейных волосах снежинками. Пряди чуть-чуть размокли и падали на его оленьи глаза — и завораживали по-честному больше, чем метель. — Вау, — Ёнджун был всё ещё нетерпелив, когда дело касалось всего, что ему нравилось. — Я думал, что пущу дом на воздух раньше, чем ты соизволишь вернуться. Было бы обидно. Гю выглядел вяло после утомительной поездки — его выматывало практически всё, что требовало больше десяти шагов. Покрасневший от холода нос был ярким пятнышком на белом холсте, он многозначительно улыбался, потому что здесь было всё по-старому: приятный холод, едкие комментарии и ощущение необходимости. У его дома блестят черные зрачки, когда он возвращается обратно. — Я чуть не умер! — Как удивительно, да-да. — Призрак активно парировал, привычно окружая со всех сторон. — Но всё же, меня немного волнует то, что мы собрались сделать. Младший небрежно сбрасывает куртку, вместе с ней стягивает свитер, оставляя их собирать пыль в коридоре; нервозность хрустальная, заметна в подрагивающих пальцах и по испугу в глазах, но быстро меняется на ласку. Он виновато целует в щеку — там, где зачесался излюбленный порез Ёнджуна, потому что его целовали чаще всего. Каждая трещинка была заполнена светом — против такого никто не попрёт. Нежность всегда вразрез с роскошью. Тьма снова злится. — В запасе приблизительно восемь часов. Или чуть меньше, я вроде опоздал. — Бомгю наизусть рассказывает их великолепный план. В кавычках, естественно, но быть капризным не приходится. — Можем немного отдохнуть, потом я вынесу коробки. Ты всё приготовил? Ёнджун кивает. Спустя несколько минут суетливости добавляет: — Я уже пытался спровоцировать пожар, — было не ясно, старший пытается отговорить или просто взвешивает проценты их провала. — Не помню, когда это было, но пару раз точно пробовал. Не получилось. Может, дело в бессознательности или ситуации. — Они ровной линией пересекли предел гостиной. В ней было холоднее обычного и много кислорода. — Ты уверен? Вопрос звучит скромно. Не то, чтобы Ёнджуну не нравилась перспектива умереть — он в этом справедливый знаток, — но то, что они могли бы разбудить неудачным бунтом, сломает их вдвойне изощрённо, чем можно представить. Бомгю озадаченно вздыхает, но молчит. Он стягивает с себя безразмерную светлую футболку, оборачиваясь спиной к Ёнджуну: на коже расплылись свежие царапины и глубокие укусы, которые собрали в себе красивую палитру красных, ржавых и чернеющих оттенков, — последствия случайного сна утром. И ещё несколько знакомых родинок. — Прости. Сейчас болит? — Не-а. Я на таблетках. Тебе незачем извиняться, но ты прав — отсутствие выбора раздражает. — Бомгю одевается, скрывая лицо в падающих со стороны тенях. — Я рад, что это будешь ты, а не нечто другое. Они мерзкие, я видел. На плечах, где неприятно сочились ранки, уложились холодные ладони — мягко гладили, затылок впитывал ледяные потоки воздуха, а секундой позже тёмная макушка призрака разнежилась на плечевых косточках младшего. Ёнджун продолжил разговор: — С тобой хочется жить, а не умирать. — Он смыкает в надёжный замок ладони на тихо вздымающемся животе. Так безопаснее. — Я всё собрал. И по списку, между прочим. Коробки, бензин, зажигалки. Твоя гитара. Чувствую себя женатиком, которого впервые отправили в супермаркет. Бомгю бесшумно улыбался, но макушкой можно было ощутить движение щёк — они мило расползались по сторонам, пока остальная часть младшего статично рвалась уже по швам. Красная нить перешивала их раны в одной манере. Заботливо, словно пыталась извиниться. — Дом будет сопротивляться, — сказал Гю, скорее, вопросительно, чем с утверждением. Эти стены были живыми: они были созданы из крови, смерти и гнили, как единый организм. Они вмещали в себе что-то тёмное, как будто вместо бетона в них хоронили заживо невиновных людей. — Такое странное предчувствие. — Предсказуемо, — свежие рубцы на спине захотелось ответно расцеловать. — Ладно, идём отсюда. Я умру, если не поцелуешь. Но не здесь. Гостиная была самой ядовитой ещё со времён убийства, она хранила эту память равнодушно, с запахом крови и в ожидании новых. Почти как зима за окном. Всё складывалось лучше некуда и невообразимо быстро рушилось.

/

Спустя пару часов активность возрастала. Все необходимые вещи были расфасованы по бумажным коробкам, которые, вероятнее всего, намокнут ещё раньше, чем до этого адреса доедет пожарная машина или родители. Подташнивало, пока Бомгю в одиночестве писал записку — она, к сожалению, не размокнет и чернила не смоются снегом, — где оправдывался, извинялся и говорил, что произошло за последнее время. Его жизнь укладывалась в небольшое количество строк и такой же объем вещей — тех, которые нужно забывать в первую очередь. Упомянул Ёнджуна, потому что мама его точно узнает и наконец-то поверит. Гю не знал, чего хотел больше: чтобы их поскорее забыли или подольше помнили? Дом подавал признаки своего недовольства с упрямством — он грохотал, разбивал посуду, которая без своей вины выкатывалась из кухонных шкафчиков и билась об пол, шумел дверями и свистел зимним ветром по углам — дому было беспокойно так впервые. Бомгю пару раз почти падал без сознания, но старался не уступать — держался на ногах и смотрел в оба, чтобы вдруг не прибило ненароком. Морозный воздух смешивался с бензином, что был вежливо украден из гаража, играющими газовыми вентилями и прозрачным волнением. Ёнджун не помнил себя таким с тех пор, как умерла мама: было страшно и рвалось внутри, будто по ребрам проехались бензопилой — желание закричать росло вместе с желанием разбиться, вроде той посуды. Поджог по плану начинался с верхнего этажа, чтобы отсрочить прощание и как можно сильнее навредить этому месту. Они были прочно связаны с этим домом — он погибал вместе с ними, но отчаянно пытался сопротивляться. Огонь распространялся по ветхому дереву, поглощая всё, что попадалось на пути. Доносились жуткие визги — они исходили от стен, из каждого угла и комнаты, тьма кричала. Мальчики, которые обменялись друг с другом сердцами: одно мертвое, второе не помещалось в целом доме, кормили своим страхом гостиную. Снежно блестел в руке кухонный нож. — Это не должно быть так, — Ёнджун примерз взглядом к тому месту, где запомнил изувеченный труп. На улице слабо темнело, рядом стоял Бомгю — совершенно спокойный, но замученный. — Я не хочу терять тебя. Два мальчика, которые были разбиты теперь окончательно. Мягкими прикосновениями призрак покрывал безжизненные щеки Гю, как-то убито и нежно сливались губами, потому что любой момент мог стать последним. Но счастливые, потому что вдвоём. Им нужно было сделать этот выбор — разорвать связь с проклятым домом и освободиться раньше, чем он заберёт жизнь младшего себе, иначе его разум превратится в настоящий кошмар. Бомгю был единственным, кто держал Ёнджуна в этом мире; Ёнджун — тот, кто должен был защитить Бомгю от цепких лап тьмы. Такой была их судьба: погибнуть, чтобы обрести спасение. Больше не было ненависти — только любовь, которая пришла взамен бесконечной боли. Уйдёшь ты, уйду и я. Ярость обернулась против того монстра, что сидел глубоко внутри, против всего, что скрывалось за этими стенами, — дом дрожал так сильно, словно началось землетрясение. Становилось пугающе жарко. — Пожалуйста, найди меня снова. — Глухой треск вместо голоса. Состояние Бомгю стремительно ухудшалось, времени оставалось слишком мало. — Ты обещал мне вручить своё сердце. — Мы будем связаны в каждой из своих жизней, — младшему показалось, что на лице Ёнджуна рассыпались капли слёз. Он интуитивно потянулся вперёд, чтобы собрать их губами, хотя не был уверен, что это не галлюцинации. Острее ощущалась нехватка кислорода. — Кажется, ты моя первая любовь в теле призрака. Поздравляю, Чхве Бомгю. Солёные дорожки согревали, у Бомгю не хватало сил, чтобы сдерживать их, пытаясь подольше оставаться в трезвом состоянии. Он одними губами прошептал: «Сейчас» или никогда. Нож в один счёт разорвал его кожу на грудной клетке, ладонь Ёнджуна, обхватывающая рукоять, болезненно дрожала. Он убивал свою любовь. Бархатно-красное пятно просачивалось по футболке под чьи-то нечеловеческие крики и слёзы. Пожар облизывался пламенем с первым этажом, обнимался с мебелью и распространял свой жар везде, куда добирался. Именно так можно смыть все обитавшие тут страдания — уничтожить их в пепел. «Прости, что мы должны покончить с этим вот так», — не хватало усилий озвучить. — Я люблю тебя, — боль кусалась за всё живое, слова давались с большими усилиями. Нож с такой же скоростью покинул тело и упал на пол. Бомгю шептал одну лишь фразу, пока холодные руки сжимали его в своём кольце. Чхве Ёнджун впервые заплакал после смерти матери: у него снова забирали самое дорогое. — Мой путь всегда вёл к тебе. Мой путь домой. Через несколько минут огонь добрался до гостиной. Казалось, словно их последние объятия длились целую вечность — раны на теле призрака затягивались, но он не замечал ничего, кроме наполненных слезами и теплотой глаз. Их жизни плавно угасали вместе с крушением дома-монстра, который пылал до самого тла, чтобы утром смешаться с ласковыми хлопьями снега. Они уже никогда не узнают, что будет после — как долго пожарные не смогут потушить огонь, с каким оглушительным треском разобьются сердца живых, что на рассвете солнце вновь взойдёт. Бэмби умирал от снежной бури. Третий Рим сгорал в огне, но две души, соединенные одной нитью, обрели желаемую свободу. Они закончили там, где однажды пролилась кровь — у проклятых мальчиков всё получилось.