восемь дней назад
— Тебе нравится кто-то? — Бомгю замирает на несколько секунд, беспокойно теребя в руках тёплую толстовку, чтобы натянуть её на себя. Ёнджун всегда задаёт дурацкие вопросы. К этому давно пора привыкнуть, но почему-то всякий раз кровь в жилах густеет, а в груди снова свистит и не затыкается — громко, горячо и перекрывает вентиль с дыханием. — Нет. Он отвечает быстрее, чем пытается вдуматься: не очень-то и понятно, что в этот раз имел ввиду старший, но слишком очевидно, чтобы спрашивать такое напрямую. Вслед за ответом летит подушка с кровати, врезается в младшего и падает на пол. — Уходи, — старший выглядит почти эмоционально, — в половину десятого вечера будут показывать мою любимую мелодраму. Хочу поплакать от несчастной любви. — Но ты не плачешь, а в гостиной не появляешься, — Бомгю все же наспех одевается, потому что в комнате стало заметно прохладнее с тех пор, как Ёнджун перебрался из своего подвала наверх и оккупировал часть комнаты. Примерно с того времени, как парня потревожил первый приступ. Может быть, он был не первым фактически, но самым жутким — это уж точно. — А куда мне идти? Меня в школе признали за ненормального, родители думают, что я какой-то торчок с зависимостью, а врач пытался внушить, что всё вообще окей. Господи, эта жизнь просто потрясающая. — Гю крепко зажмуривается, что в глазах начинают летать болезненные цветные круги. — Ты правда считаешь, что в перерывах между приходами и их осознанием я мог так вляпаться? Бомгю обдумывает вопрос заново, чтобы найти в нем подводный камень, обвязать его вокруг шеи и спрыгнуть в воду. Понимает только с опозданием, когда в его сторону продолжают летать всякие безобидные предметы. — У тебя, кажись, с осознанием тоже проблемы какие-то. — Старший дует щёки, будто на что-то реально обижен, превращаясь в плюшевую утку с полок супермаркета, которая такая плюшево-жёлтая с розовыми щёчками. — А я говорил, что мне всё прямым текстом надо говорить? Немного разжевать, ну знаешь, чтобы мебель в комнате осталась целая и мне не пришлось обо всём думать по второму кругу. — У Ёнджуна две беды: вопросы невпопад и смысл между строк. Бомгю спустя несколько минут прострации продолжает говорить: — Я люблю наши разговоры. Ты все ещё лучше всех живых, Ёнджун-а. — Не подлизывайся. Иначе будешь спать на полу. А спать-то хочется меньше всего. На лице звездным блеском тает улыбка. Бомгю, как обычно, по вечерам включает что-нибудь на фоне — ему так подходят старые японские фильмы и arctic monkeys, — чтобы приглушить их разговоры, но Ёнджун никогда не запоминает что-то, кроме голоса младшего. Два мальчика с убитыми глазами, которые почему-то чувствуют себя виноватыми друг перед другом — их вина в том, что они не смогли спастись, выплыть из-под корки льда, под которым будут погребены: с первым снегом ласково забиты в землю. Боль стала не только напоминанием, что они все ещё существуют, но и иглой — игла с красной нитью небрежно, но по-своему бережно, пришила их друг к дружке; колется и болит, но всё равно потуже стягивает. Бомгю вообще не похож на человека — Ёнджун их ненавидит по-прежнему настолько, насколько хватает духа, а с младшим это так не работает. Они оба не похожи на людей, но самые живые в этом мире, где всё вокруг кажется призрачным: воздух безжизненный, не слышно гула машин, не видно звёзд и чьи-то макушки отсюда тоже не видать, солнце пустое и грустное — ему никогда не сравнять счёт с тёплым и по-майски любимым, как чьё-то старое счастливое воспоминание, Бомгю. Даже сердца не бьются, а в лёгких лужа крови и тьмы, разъедающей кожу изнутри, но всё равно — живые и зачем-то улыбчивые до тошноты. Случайная нежность отзывается больно и гулко, будто где-то поблизости сработал детонатор и стены под грудью в крошки рассыпались, их привязанность — тоскливая, мрачная, похожая на аппарат искусственного дыхания и, вроде бы, от этого приятная. Все стало гораздо проще, когда они переставали задавать вопросы. Ответов нет, поэтому и спрашивать, извиняться или придумывать оправдание — тоже незачем. Остались вдвоем среди расстрелянных в четырёх стенах иллюзий и такого же мертвого мира. — Если я ещё раз грохнусь в обморок на чьих-то глазах, то будет беда. — Бомгю падает где-то рядом на кровать. Запах хвойного кондиционера для постели автоматически становится колючим и ледяным, будто в Альпах, и шелестит точно так же, как ветер по лесу. — Не хочу в больницу. — Повторяет, но уже нарочно выделяя каждый слог. — Не хочу уходить отсюда. — Это ты зря, — Ёнджун поднимается на локтях, оценивая степень важности этого разговора, забывает и про то, что в половину десятого будет какая-то мелодрама, и про несчастную любовь тоже. Он подползает ближе к краю, где валялся младший, и укладывает голову тому куда-то на солнечное сплетение. Сердечный ритм привычным стуком здоровается откуда-то внутри. Иногда кажется, будто они делят одно сердце на двоих. — Надо бежать из этого дома. — Поздно! — Вскрикивает, возмущаясь, словно Гю прямо сейчас собрались выталкивать из дома. — За пределами дома тоже небезопасно. Кажется, что от меня уже в автобусах шарахаться начали, а вдруг я снова закричу и начну биться в истерике? Боже, позор какой. Я едва отошел от того случая в школе. Воспоминания заставляют ежиться уже не от холода. Второй приступ вскоре случился в школе — Бомгю был уверен, что окончательно сошёл с ума. Или близок к этому, что было действительно так. Чужие лица в школьном коридоре смазывались, а голоса становились медленнее и острее, как будто по барабанным перепонкам проходятся лезвием, мир разошелся по швам и впустил в себя нечто: черные тени, мигающие невидимые взгляды, которые преследуют по пятам, обрели свободу и таранили разум Бомгю. Он задыхался и пищал, чтобы услышать среди густого мрака собственный голос, кровь хлыстала из носа так, будто он — это адский фонтан, только для ада у Гю не было главного — он не совершил того, за что стоит расплачиваться. Было больно так, как бывает, когда боль — это не игла с красной нитью, а что-то противоположно другое, непозволительно одинокое. Рядом не было Ёнджуна и без него можно было легко, думается, одичать. Внутри поселилась уверенность в том, что этого стоит ожидать очень скоро, потому что мутная и безобразная чернота, которая темным комом отражается на его рентгене лёгких, заставит Гю не только понять, что у него крыша слетела — она уже бьет так, будто парень давно покойник. Его ничего не спасало, они оба это понимали без лишних объяснений. Оставался последний вариант. — Это нормальная реакция, как для человека, который с горем пополам сдал проект по истории. Я бы тоже закричал, — Ёнджун не пытается утешить, но всё равно ободряюще елозит головой, будто ластится к тёплой коже. — Твои родители не войдут? Будто бы его когда-нибудь это волновало. — Нет. Они научились жить в своем мире, — голос на вкус становится горьким. Так было и раньше, а на перемены не оставалось времени, он это хорошо осознаёт, но ничего не может поделать с собой — горчит, потому что напускная забота во внеурочном объеме не выручает, потому что знает, что родители, по их словам, делают всё, чтобы они жили хорошо, как все нормальные люди. — Мне жаль их всех оставлять. Иногда засыпаю с мыслью, что могу не проснуться, потому что так не может продолжаться вечно, не успею попрощаться или сказать что-то важное. Я боюсь просто раствориться. Это ли не есть смерть? Ёнджун не отвечает, просто слушает. Бомгю зарывается ладонью в крыло из темных прядей, разглаживает, путается в них и снова цепляется глазами за потолок, сквозь который на них могли бы обрушиться звёзды. На фоне негромко идёт «Чунгкингский экспресс» в оригинале — ни слова не понятно, но младшему очень нравится. Снова странно и хорошо, тревожно и спокойно: ни слова про любовь, но все ею пропитано — они оба тоже ничего не понимают в этом, но почему-то так нравится. — Второе правило этой комнаты? — Ёнджун резво приподнимается, чтобы встретиться взглядами и устроить осуждающие гляделки. — Мы не говорим о смерти, капитан. Будущее не кажется таким неопределенным — его больше не существует вовсе. У них новые правила, потому что старые потеряли свою силу и были успешно нарушены: они оказались заложниками своих эмоций, как долго бы не бежали. Они болтают о чем-то глупом и неважном до трёх часов ночи, каждые полчаса останавливаясь на том, что младшему нужно чуть-чуть поспать, но тот ни в какую не соглашается. Комната до жути разнеженная и наполнена перебитым ладонью смехом — это так хорошо, потому что не нуждается в ответе. Хочется вырвать стрелки часов из циферблата и заставить призрачный мир зашуметь, чтобы не слышать, как громко кричит под ребром. — Мне тоже кто-то нравится. Разве нам обязательно это как-то называть? — Парень потягивается, разминая затекшую шею и плечи. Круги под глазами напоминают черную дыру, которую можно было бы увидеть вместе со звездами, если бы не потолок. — А мы и не будем. — Ёнджун самодовольно урчит. И правда, называть то, что было между ними словом «нравится» — неполноценно. Бомгю забивается куда-то в ключичную ямку, мягко выдыхая, пока заледеневшая кожа Ёнджуна болит от горячего дыхания, но он не замечает этого — не замечает холода и младший, пока оборачивается в его руках, как зимним одеялом, будто это самое безопасное место в доме. Это тоже новое правило: ложиться строго вместе, потому что только так Ёнджун может гарантировать свою помощь. Ну, по крайней мере, именно так он объяснил это когда-то, хотя в оправданиях никогда не был силён, но оспаривать никто не собирается. Он оставляет поцелуй где-то на макушке и отказывается разговаривать дальше — пора спать. Будто бы на младшего это когда-нибудь действовало./
настоящее время
— Нам обязательно этим заниматься? — Ёнджун лениво прохлаждается мимо кухонных тумб, наворачивая круги вокруг увлечённого делом парня. — Может, ещё рождественскую ель нарядим? — Если захочешь, то можем и её. Но не уверен, что смогу в одиночку дотащить её из ближайшей посадки. — Отвечает. — А вдруг ещё штраф выпишут? За нелегальную вырубку на частной территории, например. Ты меня на криминал подбиваешь, Ёнджун-а. — Бомгю отвлекается, хлопая по карманам, чтобы найти зажигалку. — Мама учила с такими не связываться! — Ей придётся внести поправки. Но я всё равно против. — Мы пропустили твой день рождения, а до моего вряд ли доживём. — Младший продолжает беззаботно болтать, пока Ёнджун раздражённо вздыхает на каждое упоминание смерти — это отвратительный факт, который хочется вытеснить из головы. — Сегодня хорошая погода, как для ноября, солнце во всю светит. И у меня отличное настроение! А ещё я ужасно устал, чтобы думать о чём-то там ещё, поэтому даже не спорь со мной. — Прекрати так светиться, иначе я и впрямь поверю, что ты счастлив. — Я и так счастлив. По крайней мере, в эту самую минуту. А ты? Ёнджун не счастлив, зная, что с ними происходит. Он не счастлив, когда видит стопку окровавленных салфеток под раковиной в ванной комнате, потому что кровь из носа у младшего идёт чаще, чем он успевает вести этому счёт — Бомгю становилось хуже, будто борьба за жизнь сводилась за каждую минуту. Он не счастлив, потому что этот дом не позволил им быть счастливыми — он забирает всё, что Ёнджуну было дорого. — Почему не отвечаешь? Я могу и обидеться. — Бомгю вставляет три свечи в магазинный торт с его самодельной надписью, поджигая их зажигалкой. Ёнджун заглядывает за его плечо, чтобы взглянуть на результат. — Красиво выглядит? — Хорошо, что вдобавок две ромашки не принес. — старший усмехается. Коряво выведенное глазурью «Happy death day», как показатель высшего мастерства Гю в изучении английского. Он почему-то выглядит искреннее счастливым — не врёт. Ноябрьское солнце, которое изо всех сил пытается согреть землю, никуда не годится: оно совсем ледяное и пустое, если сравнивать с Чхве-младшим. — Цветы? Их не так тяжело достать. — Свечное пламя золотом рассыпается на его лице. Бомгю встаёт из-за стола, чтобы взять приборы и поставить чайник. — Жаль, что ты вообще не ешь. Это же почти твой день! Немного мой, немного твой. — Для этого существует слово «наш», глупый. — Ёнджун занимает место напротив, ощущая, как в беззвучном сердце слышен рой летающих насекомых, которые жалят так сильно, что начинается казаться, будто внутри растекается настоящее тепло: человеческое и незнакомое одновременно. — Мне кажется, что я чувствую себя странно. Это ещё хуже, чем быть заколотым. Ён гасит свечи под короткий всплеск ладонями. Это было бы похоже на день рождения, если бы не было годовщиной со дня убийства — праздничный ад. На фоне из гостиной гудит телевизор, из развлекательного шоу закадровый смех разрезает молчание, а реплики ведущих звучат слишком весело, как для этих стен. Но всё же, хорошо ведь. Ёнджун впервые способен ощутить свое бесконечное существование таким коротким и ускользающим. С Бомгю всё кажется — «как в первый раз», потому что он — это что-то особенное. — Ты ничего не потерял, Чхве Ёнджун. — Бомгю кивает и на его лице расцветает что-то, вроде смайлика с квадратными скобками или привычное выражение лица человека, которому не понравилось кремовое месиво на тарелке. — Это не очень вкусно, не переживай. Гю поднимает взгляд, спрашивает предельно серьёзно: — Странно, говоришь? Да, понимаю, день такой — просто кошмарный. Его даже солнце не спасёт. — Да к чёрту это. Прошло больше десяти лет, — Ёнджун прерывает младшего на полуслове. — Солнце и так вставало каждый раз, но ничего из этого не имело значения, пока не появился в этом доме ты. Так что да, здесь один герой такой. — У тебя было десять лет, чтобы научиться флиртовать, но ты выбрал это. — Бомгю заливается смехом — шумно и по-детски наивно, как не умеет никто из закадрового сопровождения к шоу, которое до сих пор гудело в соседней комнате. — Таки-да, Чхве Ёнджун, мы же убили своё одиночество — счастливого дня смерти. — С немного твоим и немного моим днём, Чхве Бомгю. Кто они, если не два потерянных мальчика, которые не научились сбегать из проклятого дома? Гю проверяет последние сообщения от Тэхёна в телефоне: Эй, бро, выглядишь так, будто собирался прощаться. Выглядит так, будто собирается убедить в том, что всё в порядке. Так, чтобы не оставить за собой чувство вины в чужих сердцах — он прощается, потому что знает, что их дни давно сочтены. Так бывает, когда ложишься в постель, будто в один из гробов из страшных снов, а Ёнджун что-то говорит так успокаивающе-сладко, что хочется умереть или забыться навсегда. Больше десяти лет назад здесь погибли двое, через это же время столько же — мертвецы не чувствуют боли, не умирают дважды и не умеют прощать, — Чхве Ёнджун, похоже, не влезает ни в какие рамки, а Бомгю — не боится смерти. Сегодня они похоронили своё одиночество, чуть позже может и друг друга. — Мы просто неудачники, — подытоживает младший, пока поднимается куда-то наверх, чтобы скрыться от приближающейся встречи с родителями. Они не решатся потревожить его, потому что слишком устали или что ещё хуже — пожалеют. — У меня есть для тебя кое-что. Призрак плетется где-то позади, скользкими тенями, совсем не похожими на те, которые режут на кусочки разум, а почти что родные. У Бомгю плечи грустно смотрят вниз, а косточки остротой выпирают из-под кожи, бледной и снежной, будто аутентичный ходячий труп. Но всё равно улыбается что-то, под нос себе бубнит и зовёт за собой. Ёнджун немножко верит в то, что он сам выдумал младшего — выглядит тот едва ли лучше самого призрака; и немножко в то, что без Бомгю он сам не существует. Жадные монстры, живущие в прочной клетке из костей, похожи на домашних питомцев. Бомгю сказал как-то на днях (он вообще весь в последнее время — много говорит и спит мало, а ходит никакущий, но слишком счастливый, как для человека, которого мучают галлюцинации и душит горло кровь), что боится потерять контроль над собой и сделать что-то, за что его не простят ни в одном из миров. Странный такой: своя смерть не пугает, но страшно сделать это с другими. Ёнджун обещает ему — давай дождемся зимы, сам не зная зачем, может, потому что так у него получится выгрызть зубами у этого дома каплю времени для двоих. Младший почему-то всегда верит и не спорит. Он просто боится, что от него ничего не останется — и речь не о смерти. Тьма кусает больно и выпускает новых монстров, однажды он проснется другим и возьмет в руки нож, и сделает то, что навязчивые голоса из пустоты ему скажут. Это страшнее всего. Так и договорились: с первым снегом падёт их третий Рим. Это последний вариант — тайный договор, скреплённый красной нитью с иголкой, неловким поцелуем где-то между наступлением рассвета и новым тревожным сном. Так не умирают герои: растерзанные темнотой мальчики хотели бы быть живее всех живых. Они возвращаются обратно в комнату — их негласное убежище, которое иногда надоедало (приходилось спускаться на кухню или, если выпросить, побыть в гостиной) и иногда не отпускало вообще: здесь воцарился целый арт-хаус из кислотно-ярких баночек с кислой газировкой, хаотично разложенных учебников, которые Гю не планировал возвращать в библиотеку, нетронутого скейта с потертыми наклейками, играющего на диске альбома ultraviolence за две тысячи четырнадцатый год или странного кино с неизвестными актёрами, чтобы заглушить их присутствие в комнате, — это всё им было к лицу. Что-то вроде: немного твоё и немного моё. В качестве презента за этот день Бомгю играет на гитаре несколько незнакомых мелодий, что-то сумбурно подпевает — от этого снова становится тесно в груди. Если Чхве Ёнджун был государством, то Бомгю — его национальная нежность, или что-то в этом духе романтическое, на что призрак обычно закатывает глаза и говорит, что на такое неспособный — он же нехороший и злющий, как положено всем мёртвым. А у Гю всё равно от смущения розовеют щёки и уши. — Будь я нормальным парнем, — Ёнджун виснет где-то на подоконнике, будто пытается вывалиться или просто заглянуть на улицу, — то отдал бы взамен своё бьющееся сердце. Спиной можно почувствовать (или потому, что старший уже так хорошо вызубрил), как парень улыбается, продолжая играть. С Ёнджуном слова не горчат, не исчезают с языка и не путаются между собой, как бывало с родителями или друзьями. С ним не нужно думать о формальности, о том, в кого Бомгю превратился и почему отец на одном из ужинов сказал, что они им разочарованы. Струны звучат, приятно обнимают тишину под ритм общего сердца. Оставаться в живых — это самоубийство. Ждать, пока вместо слез польются ручейки крови и тошнотворной гнили — это забивать гвозди на своем собственном кресте. Этот дом был главным монстром, которого следовало бы бояться даже самым живым среди всех мальчишкам. «Мы будем бежать вместе вечно», — текст незамысловатой песни, которая так им к лицу. — У меня было мало практики, — Бомгю через некоторое время бережно укладывает гитару на своё законное место. Внутри немного болит и волнение вскрывает, как жестяную банку. — В следующий раз будет ещё лучше. Но следующего раза уже не будет. Запах лекарств перебивает атмосферу комнаты. Младший отправляет несколько капель горькой жидкости в стакан с водой, отсчитывает несколько таблеток и выпивает залпом. Неприятно. Это похоже на то, когда используют дефибриллятор на мёртвом теле. Ёнджун открывает окно — прохладный воздух больше не имеет ничего общего с солнцем, будто выветривает из призрака крошки ненависти, без которой Ён чувствует себя бесхребетным и ужаленным. Под желудком щипает, как кусачками, что-то очень важное и такое же сильное, как его ярость или ненависть, потому что заставляет держаться на ногах без хребта. Гю сзади о чём-то глобальном и пустом восклицает, смахивая позавчерашние фантики и пустые баночки из-под таблеток на пол, а потом стремительно плывёт к подоконнику, где рядом с Ёнджуном медленно замерзают комнатные растения в двух горшочках. Вот кому можно не позавидовать ещё больше. Старший опрокидывает через плечо свой рассерженный взгляд, когда к его футболке, где-то между лопатками, липнет чья-то тёплая щека. Снова отстраняется и растворяется в полумрачной пустоте. В комнате негромко включается другая музыка, чтобы теперь заглушить сердцебиение, будто там началась целая война. Когда Ёнджун поворачивается лицом к лицу, Бомгю смущённо тянется первым, немного поднимаясь на носочках, осторожно льнет и жмётся к замерзшим губам, — по фиолетовым веткам из вен растекается смутное воспоминание о холоде, ласке, о чем-то волнующем и полном симпатии. Взгляд, который сияет невидимыми звёздами и улыбается, он такой наивно-ласковый, с намёками на нежность и хаотичными соприкосновениями руками — это всё, что может потерять смысл, если попробовать выразить словами. Становится горячо, потому что вся комната угасает в холодных лучах приближающегося вечера, легко и сокрушительно — это кажется слаще, чем кремовое месиво на тарелке с девяностопроцентным содержанием сахара. Руки младшего покоятся где-то за шеей, кончиками пальцев разглаживая электрическую кожу, едва вдыхая воздух и запах Ёнджуна: хвойный, колючий и вбивающийся в голову. Он отвечает — немного смазано, аккуратно, будто боясь оставить новые синяки, но целует, целует, целует. Хоть до самого рассвета, до первого снега, пока весь дом не покроется плесенью и не сгниет на древесный мёд, он не отпустит Бомгю из своих рук — Ёнджун оставляет быстрый поцелуй у виска, на прикрытых веках и длинных ресницах, на порозовевших мягких щёчках; подоконник плотнее вбивается в поясницу, обожжённые морозом ладони путаются в растрепанных кофейных волосах и бегают по острым линиям скул, разнеживаясь и выцеловывая, куда-то к ключицам и ещё ниже, невесомо прижимая к себе поближе. Глаза закрываются, но на обратной стороне в темноте они всё равно видят друг друга. Этот день и вправду такой — просто кошмарный, потому что можно почувствовать себя даже легонько счастливым и понадеяться, что так будет всегда. От почти требовательных и влажных прикосновений пухнут губы и краснеют, а кислород из тела улетучивается куда-то вверх. Целоваться так, что хочется умереть или забыться, обниматься, держась за руки, пока завтрашний день не наступит. Это вкус старого майского воспоминания, которое Ёнджун никогда не вспомнит, а Бомгю — никогда не встретит, запах тоски, любви и смерти, только не понятно, чего больше. И всё же, им хорошо ведь?