Neverending Games That We Play

“Смотри, как красиво.” Майлз вынырнул из полудрёмы, в которую погрузился, лежа рядом с Алексом прямо на траве, после долгой велосипедной прогулки, и лениво открыл глаза, ожидая увидеть облако необычной формы или очередной цветок какого-то слишком яркого для живого растения цвета, или маленькую бабочку - самую обыкновенную, - хотя все они почему-то вызывали у Алекса совершенно неподдельный восторг, или еще что-то настолько же обыденное и привычное, в чем Алекс, тем не менее, немыслимым образом умудрялся находить красоту, но Алекс протягивал ему книгу с кривовато подчёркнутыми карандашом строчками. Он притащил с собой во Францию целый склад книг, что давало Майлзу бесконечные поводы для упражнений в остроумии, но Алекс не особенно обижался, даже, казалось, гордился тем, что его дорожная супербиблиотека так поражала друга, что тот никак не мог перестать шутить на ее счет. В данный момент, Алекс был погружен в “Листья травы” Уолта Уитмена - старенькая книжка в потрепанной желто-коричневой обложке, купленная, по словам Алекса, на блошином рынке на Бермондси-стрит в Лондоне - Алекс обещал и Майлза туда сводить, хотя тот особой страсти ко всякому сомнительному антиквариату вовсе не испытывал, в отличие от Алекса, который удивительно нежно относился именно к таким вот затертым старым книгам со странным, свойственным только им запахом, и виниловым пластинкам, и старым выцветшим плакатам шестидесятых годов и прочей дребедени с таких вот блошиных рынков, где обычно крутятся одни туристы. Так что теперь Алекс всюду таскал эту книженцию с собой, загибал уголки страниц со стихами, которые ему особенно нравились, или делал закладки из травинок, листков или первого, что попадалось под руку. Дифирамбов этой книжке спел - не перечесть, и останавливаться, кажется, не планировал - Майлз начал ставить сам с собой ставки на то, когда, наконец, восторг Алекса поутихнет, но предпосылок к этому пока не наблюдалось. Майлз, в большинстве случаев, старался внимательно слушать, но иногда литературные восторги Алекса становились совсем уж малопонятны, и тогда он просто погружался в свои мысли, рассеяно наслаждаясь звуком голоса своего лучшего друга и его присутствием рядом, а Алекс продолжал задумчиво вещать, пока вдруг не замечал отсутствующий взгляд друга. Тогда он тут же начинал делать вид, что очень обижается, и требовать “нет, повтори, что я только что сказал!”, как какая-то занудная девчонка - Майлз не удивился бы, узнай он, что этому приему Алекс научился у мамы или кого-то из своих подружек. “Да ты и сам не повторишь, придурок!”, отвечал тогда он, или, подыгрывая театральной злости Алекса, начинал нести какую-то совершеннейшую чушь, которая того безумно веселила, и Майлз, в итоге, начинал хохотать вместе с ним. Ему вообще иногда казалось, что единственное время, когда они не хохочут, как два глупых первоклассника над своими такими же глупыми, и никому, кроме них двоих, непонятными шутками - это когда они делают над собой усилие, чтобы отдышаться, и не задохнуться от смеха, или когда целуются. Он даже когда-то сказал об этом Алексу и тот только покивал головой и сказал: “ну да, так оно, в принципе, и есть”. И еще сказал, что из этого бы вышла хорошая строчка для песни, но Майлзу так не казалось - может, Алекс что-нибудь такое и смог бы вплести в свои чудесные стихи без потерь, но для Майлза такие откровения казались слишком банальными и слащавыми, так что в свои песни он такое бы включать точно не стал. Иногда Алекс зачитывал Майлзу вслух какое-нибудь стихотворение из этой своей книжки, которая за прошедшую неделю, казалось, уже успела стать частью него самого, а иногда заставлял Майлза прочитать тихо, про себя, как сейчас. Майлз попытался сфокусировать взгляд на подчеркнутых строчках, но мозг отказывался концентрироваться - слепяще-ясный день и жаркий воздух вокруг, наполненный ароматами луговых трав, жужжанием насекомых и разноголосым пением птиц, настраивал на романтику совсем другого рода, чем литературные метафоры. “Давай потом”, - сказал он Алексу, отодвигая от себя раскрытую книгу, которую Тернер тыкал ему в лицо, закрывая ею солнце. “Да прочти ты, трудно что ли?”, - упрямился друг, настойчиво придвигая книгу все ближе к лицу Майлза, будто так ему было легче увидеть текст, а не наоборот. - “Я же для тебя вот прямо подчеркнул. Это вообще… невероятно.” Не привык, что Майлз не повинуется его воле по первому требованию, с улыбкой подумал тот, но сдаваться не стал. “Вернемся в гостиницу - прочитаю.” “Ну можешь хоть вообще не читать, если не хочешь, подумаешь, тоже, не надо мне твоих одолжений”, - обиженно пробурчал Тернер и вернулся к своей книженции. Майлз только улыбнулся едва заметно, и молниеносно чмокнул Алекса в ухо, но тот только посмотрел на него в ответ уничтожающим взглядом, сопроводив это подчеркнуто холодным “отвали, чувак” - и Майлз послушался, откинулся на траве и снова зажмурился, подставляя лицо нежным лучам августовского солнца - все еще жарким, но уже не обжигающим, как в начале или середине лета. Идиллия какая-то. Сказка. Так не бывает. Так просто не может быть. Они пробыли здесь, на севере Франции, уже целую неделю - половину из времени, положенного на запись их совместного альбома, - неделя, пролетевшая как доля секунды, доля доли секунды, так быстро, что и вдохнуть и выдохнуть не успеваешь, а столько уже успело произойти, и столько еще должно было - и всего лишь за такое короткое время. Но совершенно непостижимым образом, здесь было очень легко все успевать - и работать над уже имеющимися песнями, и писать новый материал, и записываться в студии, и кататься на старых велосипедах, любезно одолженных хозяевами гостиницы - вернее, небольшого пансиона, - в котором они остановились, неподалеку от студии, и болтать - и не только - вдвоем до самого рассвета, и напиваться, как положено, то винами различных цветов и крепости, то знаменитым местным медовым ликером, а то и вовсе мягким, сладким бретонским сидром, детским напитком четырехпроцентной крепости, который, после многочасовых велосипедных или пеших прогулок в полях, тем не менее, работал безотказно. Тут вообще все было как-то по-хорошему странно, волшебно, магически, будто попадаешь в наивный фильм шестидесятых годов о ком-то очень счастливом, и очень влюбленном, и вдруг обнаруживаешь, что главный герой - это ты, и вся эта история - только о твоих волнующих чувствах, а все вокруг - просто декорации, призванные подчеркнуть эту невыносимую внутреннюю радость, и трепет, и легкость, от которых можно было бы умереть, будь они хоть каплю еще сильнее. Здесь даже воздух был другой, чем дома. И хотя Майлз очень любил, по-настоящему обожал свой вечно промозглый, влажный, пасмурный, родной Мерсисайд, - но здесь, в Бретани, воздух казался свежее и чище, и, казалось, его даже вдыхать не надо было - он сам наполнял легкие без усилий со стороны организма, и еще от него часто кружилась голова, будто в нем витало что-то опасное для здравомыслия. Майлз никогда не любил вино, особенно белое - но здесь внезапно обнаружил, что местное Мюскаде - гордость бретонцев, которую горячо советовали хозяева их маленького “убежища”, как они прозвали это место, - с его странным, свежим, едва-едва солоноватым вкусом, покалывающее язык, очень ему нравится. Он никогда не любил жару и всегда предпочитал прохладу - но здесь, отчего-то, не мог набыться на этом мягком, ласкающем солнце. Он никогда не любил уединение - но здесь ему только этого и хотелось, быть одному, рядом разве что только с еще одним человеком, но его Майлз уже давно перестал считать отдельной от себя единицей - воспринимал, как свою неотъемлемую часть, существующую отдельно от него лишь физически, но никак не духовно. Он никогда не испытывал большого восторга от красивых пейзажей, но здесь ему хотелось постоянно мчать, куда глаза глядят, на своем скрипучем старом велосипеде - слыша за собой, конечно, второй, еще более скрипучий, велосипед своего лучшего друга, - и смотреть, смотреть вокруг, пока не заболят глаза, на эти бесконечные поля и холмы, покрытые бледно-зеленой травой, на большие, шумящие густыми кронами деревья, в тени которых можно было укрыться в слишком теплый день, на яркие полевые цветы, так эффектно контрастирующие с мягким оттенком окружающей их зелени - сиреневые, белые, желтые, одни знакомые на вид, а некоторые - не очень, на неширокую, неглубокую речку, которая обнаружилась неподалеку, минутах в двадцати езды, мерно несущую свои темно-зеленые воды куда-то далеко отсюда, хотя лично Майлзу в такие моменты казалось, что никакого “далеко” не существует, а существует лишь это мгновение, и это место, и Алекс, и кусочек неба прямо над ними двумя, а больше - ничего, и нет больше никакого мира, кроме того, что сейчас прямо здесь, в эту секунду, окружает лишь их двоих. Алекс, кажется, устал наконец от погружения в поэзию, и Майлз почувствовал его губы на своих, но на его поцелуи, как обычно, требовательные и настойчивые, отвечал лениво, и тот, прервав очередной поцелуй, озабоченно уставился на Майлза и спросил: “Ну ты чего? Стихи читать не хочешь, целоваться тоже… Заболел, что ли?” Майлз открыл глаза, посмотрел на него внимательно и только отрицательно покачал головой. Алекс еще пару секунд помолчал, и легкая озорная усмешка едва тронула его губы. “Может, что-то другое хочешь?” - игриво поинтересовался он. - “Я могу устроить, если хорошо попросишь.” “Хочу. Хочу, чтобы этот день никогда не кончался. Устроишь?” Тот не ответил, только подпер щеку рукой, и так и смотрел на Майлза со своей мягкой улыбкой, с таким обожанием, будто сейчас сознание потеряет от любви. “Двадцать лет мужику”, подумал Майлз словами своей любимой тети, маминой сестры, которые она говорила каждый раз, шутливо пытаясь пристыдить его за какую-нибудь не соответствующую солидному двадцатилетнему возрасту глупость. Двадцать лет мужику, а он все не то олененок из мультика, не то щенок с картинки, не то Питер Пен из сказки со своими вытаращенными огромными глазищами и растрепанными волосами - еще и карандаш свой дурацкий за ухо себе положил. С одной стороны карандаш, а с другой - сигарета, ну какой идиот. От нежности вдруг стало невыносимо тяжело дышать. “Прочти мне те стихи, что тебе понравились”, - сказал, наконец, Майлз. “Вот так грязные фантазии!” - опять оживился Тернер. - “Вот это мне уже нравится.” Потянулся за своей потертой книжкой, раскрыл ее на нужной страничке, заложенной, как заметил Майлз, листом не то какого-то цветка, ни то дерева, неизвестно откуда взявшемся в этом поле. “Все читать или только те части, что я подчеркнул?” “Все давай.” “Мы двое, называется. Понял?” Да понял, конечно. Чего же не понять. Майлз только хмыкнул утвердительно. Мы двое, как долго мы были обмануты, - начал читать Алекс, будто немного смущенно, хотя его обычно вообще невозможно было смутить - ну, или это Майлзу так показалось. - Мы стали другими, мы умчались на волю, как мчится Природа, Мы сами Природа, и долго нас не было дома, теперь мы вернулись домой, - сделал паузу, будто чтобы выделить - домой - вот он, дом, жаркий ранний вечер, близость, умиротворенное уединение, - Мы стали кустами, стволами, листвою, корнями, корою, Мы вросли в землю, мы скалы, Мы два дуба, мы растем рядом на поляне в лесу, Мы, дикие оба, пасемся средь дикого стада, мы, вольные, щиплем траву, Мы две рыбы, плывущие рядом, Мы как соцветья локуста, мы благоухаем в аллее по вечерам и утрам, Мы перегной растений, зверей, минералов, Мы хищные ястребы, мы парим в небесах и смотрим оттуда вниз, - дикие и вольные, благоухающие, неразлучные, и правда ведь, мы двое - вот именно такие. А Алекс продолжал, вдумчиво и теперь уже без всякой тени смущения, и было что-то родное и теплое в том, как звучали эти старые американские строчки в его исполнении, его голосом, с его мягким шеффилдским выговором, - Мы два яркие солнца, мы планетарны и звездны, мы две кометы, Мы клыкастые четвероногие в чаще лесной, мы бросаемся одним прыжком на добычу, Мы два облака, мы целыми днями несемся один за другим, Мы два моря, смешавшие воды, веселые волны - налетаем одна на другую, Мы, как воздух, всеприемлющи, прозрачны, проницаемы, непроницаемы, Мы снег, мы дождь, мы мороз, мы тьма, мы все, что только создано землею, - Майлз даже не сразу отдал себе отчет, что задерживает дыхание, только бы не пропустить ни одного слова и ни одной нотки в голосе своего лучшего друга - облака, за которым он вечно несся и никогда не поспевал; моря, от которого невозможно было отделиться, ведь как отделить воды одного моря от другого?; воздуха, который пронизал собой все существо Майлза, и весь мир внутри и вокруг него, - Мы кружились и кружились в просторах, и вот наконец мы дома, Мы исчерпали все, нам остались лишь воля да радость. - Тернер замолчал, поглядел внимательно на друга. А может дом - это и не место, и не время, не пространство, не дата, а человек, тот, что сейчас рядом. Или чувство, щемящее и давящее, безграничное, неуемное, от которого внутри тепло, сладко и больно, и от которого, кажется, разорвется сердце, потому что оно в нем уже не умещается, давит на легкие, мешает дышать, мешает думать. Любовь? Нет, слишком пошло. Влюбленность? Слишком просто. Нежность? Недостаточно. Так как оно называлось, это странное чувство, которое заполняло собой все его существо, с тех пор, как Алекс появился в его жизни? “Хорошо, правда?” - спросил Алекс. “Очень”, - ответил Майлз, сам не зная, о чем именно говорил. Алекс наклонился и целомудренно, по-детски поцеловал его в щеку, в кончик носа, опять в щеку, в подбородок, в ухо, и еще раз, и еще, - и Майлз не удержался, притянул его к себе и поцеловал в губы, по-настоящему. Ах, если бы и правда впереди им остались только воля и радость, чтобы навечно вместе, навечно дома – там, где они есть друг у друга, их единственный дом. Майлз почувствовал легкий укол совести - а как же его родной дом, мамин, как же родные места, Биркенхед, Ливерпуль? Тоже дом, но другой, дом детства, а здесь, рядом с Алексом – еще один, и нет в мире места, где бы ему хотелось сейчас оказаться сильнее, чем здесь. Алекс, тем временем, не ожидая приглашения устроился прямо у Майлза под боком, и дышал ему куда-то в ухо. “Жаль, это не я написал”, - вздохнул он, и его дыхание защекотало так, что Майлз улыбнулся. - “Даже завидно как-то. Я бы очень хотел что-то такое написать. Для тебя. Я пытался, но получилась ужасная слащавая хуйня, такая стыдоба, ужас. Но я еще попробую, обещаю.” немного помолчал, и продолжил: “А с другой стороны, зачем? Уитман уже все про нас сказал лет за сто до нашего рождения. Лучше у меня все равно не получится.” Майлз повернулся набок, и теперь лежал лицом к своему лучшему другу. Лучший друг. Разве так бывает? Лучший друг, который озвучивает твои мысли. Который целует так, как никто и никогда не целовал. Лучший друг, с которым так легко, будто гравитации нет и вы сейчас взлетите, держась за руки, будто два связанных друг с другом воздушных шарика. Кому так легко говорить все, что придет в голову. Легко делиться самыми странными, идиотскими, мыслями, которые тут же найдут отклик, легко рассказывать о любых идеях, которые, покрутившись немного в этой загадочной, необыкновенной голове, приобретут завершенный, правильный вид, и Майлз и сам удивится - это что, я изначально придумал? Лучший друг, с которым так легко быть рядом, которого все время хочется обнимать, и с которым так хорошо, что время, кажется, ускоряется в миллион раз, когда они рядом, и замедляется в десять миллионов, когда они порознь. Лучший друг, которого он смог бы узнать среди всех людей на Земле даже не видя его - а просто по звуку шагов или по вздоху. Лучший друг, с которым так хорошо заниматься любовью - совсем иначе, чем с любой девушкой, хоть опыт в этом у Майлза к тому моменту был весьма приличный. С ним все понятно интуитивно, и не надо бояться, что сделаешь что-то не то - он тогда или рассмеется, или выругается, но все это так искренне и никогда не обидно; не надо бояться, что в порыве своей удушающей страсти, от которой голова кружится и мысли путаются, сделаешь ему слишком больно, - если не так, как он хочет, тот сразу распахнет свои глазищи и зашипит так забавно “ты что делаешь, придурок!”, а если как надо - то издаст какой-то странный полувздох-полустон, подастся под прикосновения, еще с большим рвением отдаваясь ласкам своего друга, и Майлз отметит про себя на будущее, что вот так, вот так ему очень нравится. С ним и строить из себя никого не надо, ни притворяться, ни играть - ни в постели, ни в творчестве, ни в их дурацких шутках, беседах, - говори, что придет в голову, делай, что захочется, предлагай, что угодно, и если тот и начнет, по своему обыкновению, ехидничать и подкалывать, то от этого станет только еще легче, и еще веселее, и будет хотеться смеяться с его колких замечаний, со своей безумной влюбленности, и со всего мира вокруг, потому что разве такое, как между ними, как сейчас, вообще бывает? “Знаешь такое слово - “калопсия”? - спросил вдруг Алекс. “Не знаю”, - честно сказал Майлз. - “Смешное слово.” Он вообще не знал многих слов, которые Алекс знал. И некоторые вещи, о которых Алекс иногда говорил, казались ему странными, но Майлз все равно внимательно слушал, потому что это было так приятно - просто слушать, что он говорит. “Ну да, есть немного”, - согласился Тернер. - “Но вообще оно обозначает такое состояние, когда тебе кажется, что все вокруг красивее, чем есть на самом деле. Так вот, у меня с тобой - калопсия.” “Ужас. Как болезнь какая-то, передающаяся половым путем”, - улыбнулся Майлз. “Ну, в нашем случае, так оно по-сути и есть,” – рассмеялсяТернер. - “Всегда так, когда ты рядом. Ни с кем больше такого нет, и не было никогда.” Майлз потянулся и легонько поцеловал его в уголок рта. Солнце медленно начинало клониться к закату, небо приобрело розоватый оттенок, а ветер усиливался и становился прохладнее, и хотя вечер обещал быть теплым, по телу поползли мурашки. Где-то вдалеке прогудел мотор машины, хотя в этих краях проезжали они крайне редко, и замычала растревоженная таким звуком на пастбище корова. Тернер ласково погладил Майлза по щеке, улыбнулся как-то задумчиво и печально, а потом легко поцеловал в щеку, и еще раз, и еще раз, и еще, пока Майлз не начал хохотать, как глупая девчонка, нежащаяся во внимании своего первого в жизни возлюбленного. “Это лучшее лето в моей жизни”, - сказал Алекс, наконец, когда Майлз отпихнул его, потому что, казалось, вот-вот задохнется от смеха. - “И я все время забываю, что оно закончится. Как будто оно мне обещает что-то, чего никогда не сможет выполнить.” “Это что, из песни строчка?” “Пока нет, но может ей стать. Можем попробовать что-то придумать сегодня вечером.” “Попробуем”, - согласился Майлз. А что им пробовать? Сядут напротив друг друга с гитарами, попробуют чего-то наиграть, поджемовать, поиграться с мелодиями и словами - и вот оно, готово, сложилось, как мозаика, как картина, как будто эта песня и была где-то там всегда, витала в воздухе, существовала, просто никто не мог ее почувствовать, ухватить и правильно выразить. Как будто не они ее создали, а она только их и ждала, чтобы через их союз воплотиться в слова и звуки. Бред какой-то. Разве бывает такое? Даже спросил об этом у Алекса, и Алекс только сказал с совершенно непоколебимой уверенностью: “ну конечно бывает, у нас же именно так!”. И Майлз поверил, потому что лучший друг никогда не предаст, не обманет. Как можно ему не верить - и кому вообще тогда верить, если не ему? Стихотворение это уитменовское Майлз потом еще много раз читал - так много, что уже, кажется, наизусть запомнил. Сперва в книге Алекса, где видел все его подчеркивания, а потом, уже в Англии, купил и себе такую же книгу в лондонском "Фойлз", куда его потащил как-то Тернер - и он ехидно улыбался и спрашивал, с каких пор он вдруг так увлекся американской поэзией? Иногда Майлз просто так повторял его про себя, и на мгновение мир вокруг снова пах луговыми цветами и травой, пылью проселочных дорог, на языке чувствовался вкус поцелуев и бретонского вина, и на лице, даже в самый пасмурный, холодный день, чувствовалось тепло августовского солнца, а в душе - щемящее чувство, которому Майлз так и не смог подобрать подходящего названия.