Neverending Games That We Play

“Прочитай вот.” Они сидели рядом уже несколько часов, только не разговаривали - Майлз курил и смотрел концерт Оазис на Мэйн Роад на большом телевизоре в гостиной, а Тернер, подобрав под себя ноги, сидел в кресле, уткнувшись в книгу, с карандашом в руке и сигаретой за ухом. Некоторые вещи никогда не меняются, подумал Майлз, остаются всегда одними и теми же, сквозь года. Диван и кресло разделял кофейный столик, плотно заставленный пустыми бутылками и с пепельницей, уже почти доверху наполненной окурками, посередине. Решили просто поработать вместе, раз уж все равно новому альбому быть. Сняли квартиру в Малибу, где и планировали записаться, если повезет, ближе к лету - нужно еще было утрясти все расписания и договориться со студией. Майлз даже удивился, когда Тернер это сам предложил, причем весьма настойчиво, и, очевидно, никаких возражений бы не принял - да Майлз и не стал бы возражать, очень уж хотелось сменить сырую, промозглую и странно холодную в этом году лондонскую зиму на солнечную, мягкую калифорнийскую. Смена обстановки всегда на пользу, пуская даже на неделю. Особых ожиданий от этой поездки не было - поработать немного над новым материалом, погулять у океана, походить по барам, познакомиться с парочкой американских красоток, хорошо провести время, и вернуться домой. Майлз взял книгу из рук Алекса, и едва пробежал глазами пару строчек, сразу узнал по стилю, по языку - Набоков. На верхнем колонтитуле было написано название: “Приглашение на казнь”. Алекс в какой-то момент своей жизни чуть ли не поклоняться начал этому писателю, и Майлз не раз получал сообщения с фотографиями страниц его книг, которые Алекс читал в тот или иной момент, обязательно с подчеркнутыми строчками. Эту книгу Алекс уже читал, и Майлз даже получил несколько фото с цитатами из нее, правда, ни на одну, насколько помнил, не ответил - игры эти в какой-то момент порядочно поднадоели и стали даже раздражать, но Тернер, не обращая внимания на холодность друга, все равно продолжал подобные фотографии посылать. Иногда, правда, фото сменялись аудиосообщениями, в которых он, без всякого вводного контекста, зачитывал целые абзацы или одиночные предложения, на которые Майлз тоже не отвечал. Зная Алекса, было ясно, зачем эти сообщения - пытается сказать Майлзу что-то, донести то, чего сам выражать не хочет, прячется за своими русскими классиками, как за щитом, как будто сам боится сказать или думает, что выраженные в книге, его мысли произведут на Майлза большее впечатление. “Ты ее что, по кругу читаешь, что ли?” - спросил Майлз насмешливо, и получилось жестче, чем хотелось бы. Но Алекс, очевидно, решил не обращать внимания на его тон, и лишь невозмутимо ответил: “Читай вот, я для тебя подчеркнул.” Но подчеркнул он на самом деле лишь одну фразу: “Я тридцать лет прожил среди плотных на ощупь привидений, скрывая, что жив и действителен, но теперь, когда я попался, мне с вами стесняться нечего.” Ну, началось, как обычно. Последнее время Алекс особенно сильно воображал себя бедным непонятым страдальцем, мучеником, тяжело переносящим пристальное внимание медиа и сумасшедший взлет собственной популярности. Майлз уже каталог мог составить из его самых часто произносимых фраз вроде «я этого не хотел», «я не к этому стремился», «я просто хотел заниматься музыкой и поэзией»... Даже смешно как-то - только не так, как когда-то было, как будто в сердце загорались искорки, - а по-горькому так, противно, тяжело. "Ничего бы не пришлось скрывать, если бы ты сам это не выбрал", - думал Майлз, но вслух говорить ничего не хотелось. - "Разве ты не сам решил, как и среди кого тебе жить? Разве ты не делал лишь то, что считал нужным, что тебе хотелось, что должно было двигать тебя вперед, как ты там говорил, “как художника, как сонграйтера, как музыканта”? Ну вот и продвинулся, чем же ты так недоволен?" Майлз молча вернул Тернеру книгу. Лиам по телевизору бодро запел Supersonic. Не получив, очевидно, желаемого результата, Тернер перелистнул несколько страниц, и протянул ее обратно. “Вот еще.” На сей раз было побольше, но это Майлз уже читал, в одном из тех бессчетных сообщений: “Хочу поделиться с вами некоторыми своими умозаключениями. Я окружен какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они терзают, как могут терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль кошмаров — и все то, что сходит у нас за жизнь. В теории — хотелось бы проснуться. Но проснуться я не могу без посторонней помощи, а этой помощи безумно боюсь, да и душа моя обленилась, привыкла к своим тесным пеленам.” “Мне иногда удивительно, что это не я сам написал”, -сказал Алекс. - “Иногда читаю, и не понимаю, почему все это не я выразил.” Майлз поднял на него глаза, дочитав подчеркнутое до конца. “Я это читал уже. Очень эффектно. Ты присылал раньше.” “Да?” - как-то совсем неубедительно сыграл удивление Тернер. Изображать рок-кумира на сцене у него получалось куда более правдоподобно. - “Забыл.” “Да не забыл ты ничего”, - фыркнул Майлз. - “Я, судя по всему, должен тебя очень пожалеть? Терзают тебя все, искреннего, последнего в мире поэта, в этом насквозь лживом и фалшивом мире, лишенном романтики и фантазии, да? Все погрязли в мирском и низком, в разврате, погоне за славой и деньгами, и твоя чистая душа от такой жизни вся изранена-измучена, ведь никто не может оценить прямоту и подлинность ее порывов?” Алекс закурил сигарету, устало посмотрел на друга. “Ну так вот”, - продолжил Майлз, - “открою тебе секрет, что ты всю эту жизнь, и этих людей, выбрал сам, и никто тебя, как этого страдальца в книге, в тюрьме не держит, только как же тогда страдать, если можно прекратить страдания одним махом? Так что не надо вот этого вот всего, Ал, книга-то, безусловно, прекрасная, и все эти фразы - чисто в твоем стиле, настоящее кружево. Только вот не надо тут играть в искренность, у тебя не очень хорошо получается.” “Нельзя”, - отозвался Тернер. - “Нельзя ничего прекратить. Если бы было можно - я бы уже.” Скажите, пожалуйста! Ах, бедняга, юный красавчик-миллионер с огромным домом в Лос-Анджелесе и дорогущей тачкой, с длинноногой подружкой-моделью, на обложках всех музыкальных - и не только - журналов; мечта всех девчонок и некоторых парней, молодая рок-икона, у ног которой лежит весь мир. Гениальный поэт, который уже занял место рядом с Бобом Диланом, Леонардом Коэном и Джоном Купером Кларком, таланту которого если кто и не поет дифирамбы, то исключительно от зависти; мальчик, который, к чему не приложит свою руку, все обращает в золото, в коммерчески успешные проекты, в стадионные рок-гимны, которые в один голос поют сотни тысяч людей по всему миру от Сиднея до Лос-Анджелеса. Молодой бог рок-н-ролла с прической под Элвиса, спустившийся с Олимпа, чтобы ему поклонялись, чтобы его боготворили, снисходительно принимающий как должное это сбивающее с ног, сумасшедшее обожание толпы, но не слишком-то обращающий на него внимание - это ведь одна из основ мироздания, чтобы богам поклонялись, разве не так? Странно было бы, если бы было иначе. Это ему самой судьбой было предначертано, слишком уж масштаб личности выдающийся, выходящий за тесные границы родного Шеффилда, и вообще родных Британских островов. Вот здесь, на бескрайних просторах Нового Света - здесь его место. В гуще событий. Подальше от сентиментальных сайд-проектов с сопливыми песенками в духе наивных шестидесятых, от друзей, таланта которых и на покорение одной только Англии не хватает, от всего, что тянет назад - только вверх, к звездам, к всемирной славе, бесконечность не предел! "Я иногда так устаю от этого всего, так это все наигранно и мерзко", - тихо сказал Алекс. - "Думаю, лучше вообще было всю эту американскую аферу не начинать." Майлз ничего не сказал. Может, и лучше, только мнение Алекса на этот счет «аферы» менялось с удивительной частотой – восторги внезапно сменялись унынием, наслаждение славой – упадочным настроением, эйфория – депрессивными мыслями и беспросветным пессимизмом. Несмотря на наигранность и мерзость, которые так, казалось бы, огорчали Алекса, он здесь стал совсем другим – пропала куда-то его очаровательная застенчивость, его странное умение романтизировать простое и видеть в обыденности красоту, даже его саркастическое чувство юмора стало менее едким, а мягкий йоркширский говор теперь не появлялся даже когда он был с Майлзом наедине. «С мамой тоже теперь по-американски говоришь?» спросил как-то Майлз, но Алекс сделал вид, что не заметил подкола. К Майлзу Алекс относился с таким же непостоянством – он то влюблялся в него с новой силой, то становился совершенно равнодушен, то настойчиво требовал встреч, то, настроив совместных планов и наобещав всего на свете без предупреждения уезжал, переставая отвечать на звонки и сообщения, пропадая из его жизни только чтобы вернуться в нее в тот момент, когда ему самому этого захочется. Это ведь уже все было множество раз до этого: встречи после долгой разлуки, взаимные обиды, бессмысленные разговоры и тяжелое молчание; такое редкое, долгожданное и такое невыносимое время вместе, когда и быть рядом – пытка, и разойтись – нет сил, нет физической возможности. Со временем, правда, и к такому привыкаешь, и Майлз даже не помнил всех раз, когда такое случалось, кроме самого первого, сразу после выхода их первого совместного альбома, когда Алекс внезапно и резко охладел и к Майлзу, и к их общему творчеству, только не говорил ничего - с невозмутимым видом откатал с ним несколько живых выступлений - и туром-то даже не назовешь, - изображал большое счастье, клялся, что ждет-не дождется их большого тура, который, Алекс уже тогда знал, не должен был состояться. Майлз чувствовал чем-то внутри себя, о существовании чего он раньше даже не подозревал, чувстсовал какую-то странную неестественность, натянутость происходящего, будто что-то неуловимо изменилось, и часть какой-то другой, чужой реальности, внезапно заменила собой привычную, нормальную действительность. Что-то происходило, что-то ощутимо не давало покоя, но понять, что именно, было непросто, тем более, что на все вопросы Алекс только улыбался своей мягкой улыбкой, и смотрел в глаза так искренне, преданно и нежно, как только он и умеет. Поэтому Майлз гнал от себя все тревоги - Тернер достаточно убедительно делал вид, что разделяет все эмоции своего лучшего друга. Вон, как сиял на концерте в Ливерпульской филармонии в конце октября - с оркестром, камерно, но значимо. Там еще впервые встретились их родители, и сразу подружились, и даже строгая тетя Майлза была в восторге от семейства его лучшего друга . “Какие чудесные интеллигентные люди!”, - твердили они на пару с мамой. - “Такая хорошая семья! И у них такой очаровательный мальчик! Наконец-то ты нашел себе приличного приятеля!”. Майлз потом с восторгом рассказывал об этом своему приличному приятелю, очаровательному мальчику, но ответного восторга в его голосе не услышал - только односложные поддакивания прохладным тоном. “Случилось что?” спросил он тогда в очередной раз, но Алекс, конечно, ответил отрицательно, а потом взял и без объяснений просто пропал на пару недель. Но Майлз и этому предпочел не придать значения – поэтов ведь нельзя душить своей сумасшедшей привязанностью, им нужно давать свободно дышать, их нужно терпеливо ждать, ведь это то, к чему они так легко приучают своих верных обожателей. В Америке они тогда тоже дали несколько концертов, в ходе которых Алекс мрачнел все сильнее, говорил все меньше, раздражался все больше, и, в итоге, очевидно, наигравшись в родственные души, в последний день этого американского недотура, на утро после выступления в Лос-Анджелесе, высказал ему все одним махом - и про то, как ему тесно “в рамках этого проекта” (как будто Майлз когда-либо предлагал или ожидал чего-то большего), и про то, что ему надоело это вечное повторение шестидесятых, и про то, что это все - хорошо, только будущего у этого всего нет, зато у него есть другие задумки и проекты. Это было так внезапно, что Майлз даже дар речи потерял и ничего не смог ответить. Он хорошо помнил их последнее совместное интервью прямо после этого разговора на каком-то американском телешоу, когда Тернер показательно сидел к нему чуть ли не спиной, повернувшись к какой-то модели, или певице, или актрисе, или еще какой-то там красотке, которая была там гостьей вместе с ними. Слишком уж демонстративно, для человека, так сильно ненавидящего публичность и наигранность своей звездной жизни. “Да ты бы ее прямо там трахнул, чего стесняться”, - не выдержал Майлз после интервью, уже собираясь уезжать - и обещал же себе, что проигнорирует, не удостоит реакции, и все равно не смог, не хватило хладнокровия. Да что же это за чувство такое, которое сильнее здравого смысла, разума, гордости, в конце конца? Зато Тернер будто только того и ждал - посмотрел на него, только выразительно приподняв брови, и сказал так, играясь, “а что такое, ты меня ревнуешь? Или завидуешь? А то не очень понятно, откуда столько экспрессии.” Сказал, будто не он вчера всю ночь стонал в объятиях Майлза так, что тому приходилось затыкать ему рот поцелуями, своей щекой или ладонью, иначе бы они весь отель перебудили, будто не он, едва они заканчивали, начинал снова ласкаться и ластиться к своему всего-лишь-другу, и Майлз даже спрашивал его шутливо “ты что, не устал еще?”, а тот только насмешливо приподнимал свои красивые брови - прямо как сейчас, - и отвечал: “ну, если ты так быстро устаешь, то я понимаю, почему именно у тебя нет девушки”. Возвращались домой разными рейсами - Майлз специально даже билет поменял, доплатив какую-то идиотски завышенную сумму. “Не много ли чести?”, сказала бы любимая тетя на это. Много, только сил никаких больше нет. Майлз тогда твердо поклялся себе никогда его не прощать - таким униженным и раздавленным он себя чувствовал. Никогда не думал, что бывает так больно, что даже не понимаешь, насколько - все внутри цепенеет, и, когда это странное оцепенение постепенно начинает проходить, боль затапливает, медленно, но неотвратимо, заполняет собой все твое существо, а тебе остается лишь поражаться, сколько же еще ты выдержишь? А предел все на наступает - ни этой бесконечной, мучительной боли, от которой ни в чем и нигде нет спасения, или хотя бы передышки; ни терпению твоего несчастного сердца, так истерзать которое мог только тот человек, которому оно всецело принадлежало - и которому оно, как выясняется, оказалось совсем не нужно. Через какой-то бесконечно долгий период времени этот ужасный, жестокий человек вдруг с упорством и настойчивостью, достойными лучшего применения, начал звонить (Майлз трубку не поднимал, хотя очень хотелось); писать сообщения (Майлз удалял, не читая), и надиктовывать целые потоки сознания на голосовую почту (Майлз послушал один раз, но извинения и оправдания звучали так нелепо и неправдоподобно, что он пожалел, что пошел на поводу у своего свое едва-едва начавшего заживать сердца, которое, как обычно, оказалось сильнее голоса разума). Боль, кажется, наконец достигла своего пика, и хотя она все еще не становилась слабее, Майлз потихоньку начал к ней привыкать. Внутри было пусто, будто вынули из него все, что было ним, и осталась лишь оболочка, наполненная горечью, печалью и тоской. Да разве же такое бывает? Разве можно так любить кого-то, что кроме этой любви у тебя больше ничего и не остается? Нельзя. Что же делать? Как-то ему даже Мэтт позвонил. Майлз поднял трубку, мельком взглянув на экран телефона и даже не увидев имени абонента - был слишком чем-то занят, а когда услышал голос Мэтта так и замер на месте, как громом пораженный. Положить трубку почему-то не смог - глупо и некрасиво, Мэтт-то здесь причем? Он парень хороший, свойский, без двойного дна, как некоторые. “Да поговори ты с ним уже, серьезно, по-братски прошу”, - начал увещевать его Мэтт, едва Майлз ответил на его дежурное “как дела”. - “Он заебал тут всех своим нытьем, все ему не так, ничем не доволен, все его бесит и ничего не нравится, а как ему надо - он не знает. Не может без тебя, а мозги нам выносит, работать невозможно совсем.” Майлз только фыркнул. “Ты с чего так решил, что это со мной связано?” “А с кем, блядь, еще, по-твоему? Хоть ты не исполняй, из вас двоих, вроде, именно ты всегда был адекватным.” Майлз помолчал. “Это он тебя теперь решил подключить?” “Да нет, я сам подключился. Он такой противный стал, еще хуже, чем обычно. Даже на меня уже огрызается. Еще чуть-чуть и убьет кого. Поговори ты с ним, тут скоро поножовщиной кончится, если так будет продолжаться. Причем я не могу ручаться, что это не именно я его зарежу. Подумай, оно тебе надо? Я тебе бутылку лучшего американского вискаря пришлю, если согласишься с ним поговорить, обещаю. Ты же тоже по нему скучаешь, я знаю. Нельзя вот так в какой-то момент плотно переплестись, а потом.. ну... как будто не было ничего”, - на секунду задумался и закончил Мэтт. - “Так не бывает.” Майлз даже улыбнулся, неожиданно для себя, “даже на меня огрызается”, ну, еще бы, Мэтт к такому не привык. На Алекса он всегда смотрел как на неразумного младшего брата, поддерживал его, защищал, ободрял, и если Тернер стал позволять себе дерзить своему по-настоящему лучшему другу (а не такому странному, непонятно кому, типа Майлза), то дела совсем плохи. Но ситуация, на самом деле, казалась Майлзу ужасно забавной. Опять зрелый, ответственный старший брат переживает, хоть и злится, и пытается решить проблемы нерадивого младшего. Но просьбам Мэтта он тоже не внял. Потом у Мартышек вышел альбом - это был теплый и дождливый день в августе, - и незнакомый американский номер написал, прямо в день его выхода, ближе, правда, к позднему вечеру из-за разницы во времени: “Альбом послушай”. Да Майлз и так уже слышал - не хотел, но пошел и купил, прямо с утра, и послушал сразу. Незнакомый американский номер, очевидно, сомнений в том, что Майлз так и поступит, не имел, и на следующий же день написал: “Ну и как? Ты все понял?”. Следом шло голосовое сообщение на целых четыре минуты, где Алекс мягко, печально и искренне, пел под акустическую гитару - от одного звука голоса которого все у Майлза внутри одновременно нарывало, болезненно ныло и отчаянно радовалось: “Я хочу видеть что-то, что было в твои глазах снова, Я жду, чтобы снова увидеть это, Ты знаешь, это всего лишь вопрос времени, И ты знаешь, как я скучаю по раю, Как мне его не хватает, И только ты знаешь, где ты побывал, И только ты знаешь, через что ты прошел, Но есть столько хорошего, что тебя ожидает - И я хочу быть там вместе с тобой. - пауза несколько секунд - Мы скоро в тур поедем. Я эту песню буду на каждом концерте петь, чтобы услышали все, даже если не услышишь ты. Даже если ты меня не простишь. Ладно, у нее же еще есть второй куплет. Вот. Это не я сочинил, если что. А то бы на альбоме была - хотя там и так достаточно. В общем, вот так. - пауза, нервный вздох - “Я знаю, тебе нелегко Снова начать верить, И когда придет время - не дай снова себя обмануть. Потому что я знаю, как ты ждал, Так долго, ты ждал так долго, И только ты знаешь, где ты побывал, И только ты знаешь, через что ты прошел, Но есть столько хорошего, что тебя ожидает, - И я хочу быть там вместе с тобой.” К удивлению Майлза, Алекс не соврал, и действительно вставлял кусочек этой песни посреди Fluorescent Adolescent на всех живых выступлениях - или, по крайней мере, на тех, которые видел по телику или в интернете Майлз. Потом, когда ее иногда крутили по радио, даже странно было слышать ее без этих вставок. Алекс всегда любил такие признания - чужими словами. То уитмановскими, то коэновскими, то теперь вот этой старой американской песни. Свои, которые так легко ему повиновались, предпочитал не использовать, а если и использовал, то прятал все в бесконечные метафоры и аллегории, заворачивал в многочисленные слои невероятной красоты слов и фраз, иногда настолько умело, что смысл их был совершенно непонятен даже самому их адресату. Простил, конечно. Как мог не простить? Даже пришел на концерт в Лондоне в конце октября - до сих пор помнил, как нервно Алекс поглядывал за сцену и как едва заметно - но с каким явным облегчением, - улыбнулся, когда его увидел. Майлз даже в полутьме зала увидел, как радостно вспыхнули его глаза, как на секунду сбилось дыхание. Разве это можно сыграть? И Майлз, конечно, опять ему поверил, заранее поверил всему, что он скажет, и простил заранее за все нарушенные клятвы и несдержанные обещания. Не мог иначе. “Ты вообще когда-нибудь любил кого-нибудь?” - спросил Майлз вдруг неожиданно для себя самого. Тернер оторвался от своей книжки, где опять что-то там подчеркивал, и растерянно на него посмотрел. Лиам по телевизору пел какую-то совсем уж не соответствующую меланхоличному моменту Morning Glory. “В смысле? Тебе что, хочется отношения повыяснять?” “Нет, я просто интересуюсь. Любил?” “Давай без этого,” - раздраженно поморщился Алекс. - “У меня в Лос-Анджелесе такая вот осталась, прямо её любимая тема, все эти любил-не любил, чувства-не чувства, и вся эта хрень, пока всю душу не вытрясет - не успокоится. Хоть ты не еби мозги.” “Никого ты никогда не любил”, - сказал Майлз просто констатируя факт - никакой обиды он не чувствовал, никакой боли, так, свидетельство чего-то совершенно обыденного. “Кроме себя и своих страданий. И своего образа поэта-страдальца, из которого можно почерпнуть столько вдохновения! Тебе ж не просто так эта книга так нравится, что ты ее пятый раз читаешь. Узнаешь себя в главном герое.” Майлз ожидал возражений или ехидных замечаний, но Алекс ничего не сказал. “Второй читаю, не пятый. Хотя думаю, и пятый тоже случится. Вообще странно, да? Когда автор книги из другого столетия, из другой страны, понимает тебя лучше, чем люди вокруг. Но я не чувствую себя в тюрьме, напротив, мне эта жизнь очень нравится. Достойная жизнь. Но не так, как та. Иногда так домой хочется - кажется, с ума сойду.” “Я думал, твой дом уже здесь.” “Нет. Я очень старался, чтобы так стало – но, увы, не получилось." - Алекс открыл пачку, чтобы достать очередную сигарету, и с раздражением ее отбросил. - “Закончились.” Майлз бросил ему свою. Тот кивнул в благодарность. “Я вот думал тут недавно”, - сказал он, запрокидывая голову и выдыхая дым в потолок, - “если бы ты умер, вот прямо завтра, допустим, какое воспоминание говорило бы тебе о том, что ты был действительно жив? О чем бы ты вспомнил, чтобы напомнить себе о своей жизни на Земле?” Майлз промолчал. Вопрос весьма в духе Тернера, только начинать беседы на эти темы настроения не было. “А у меня знаешь какое? Помнишь, ты однажды ко мне в гости зимой приезжал, в феврале или типа того? Я уже даже не помню, какой год это был… Мы тогда еще совсем недолго друг друга знали. Должен был уехать раньше, но из-за снегопада поезд отменили, и ты остался еще на одну ночь. Родители еще тогда как раз раньше положенного из Манчестера вернулись, и я расстроился и разозлился, и даже с мамой поцапался на ровном месте, помнишь? Потому что, мне казалось, они будут мешать нашей с тобой идиллии. Но мы с тобой все равно всю ночь пили, курили, смеялись, как психбольные и творили непотребства в моей комнате, помнишь? Но суть не в том, не важно. Я помню, как проснулся утром, а тебя уже не было, потому что ты раньше встал. Еще солнце светило так ярко, и в комнате было так странно светло из-за снега. И я проснулся, потому что дверь в комнату была приоткрыта, а вы втроем - ты, мама и папа, сидели в гостиной внизу, разговаривали и смеялись. Я не мог разобрать, о чем вы говорили, слышал только ваши голоса. И смех. Даже отец с тобой смеялся - а ты знаешь, какой он серьезный, и его вообще редко можно заставить хотя бы улыбнуться. И я подумал - как забавно, что ты так легко умеешь рассмешить не только меня, а вообще всех вокруг, кто рядом с тобой. И я лежал, и слушал ваши голоса, и понимал, что мне дано лишь одно такое утро, когда все люди, которых я люблю, вместе, рядом со мной, и смеются. И мне стало так хорошо и так больно одновременно, потому что я тосковал по моменту, в котором я был прямо тогда, и который, я знал, больше никогда не повторится.” И Майлз вдруг вспомнил, как будто картинка, яркая, живая, вспыхнула у него перед глазами, во всех деталях, вплоть до запахов и того, как солнце освещало комнату - он сидит с родителями Алекса в их маленькой гостиной, он - на сером диване, с ним рядом - мама Алекса, а папа - в кресле напротив. Из кухни доносится многообещающий аромат чего-то восхитительного - но миссис Тернер не говорит чего именно, говорит, что это сюрприз к обеду. Солнце, такое неожиданное, такое яркое солнце, которого в Шеффилде и летом-то не бывает почти никогда, льется в комнату через окна, а Майлз с энтузиазмом рассказывает этим чудесным людям что-то не то о своей группе, не то о своем детстве, уставший после целой ночи бесконечного глупого смеха, дешевого виски, купленного в маленьком магазине на углу, и бесконечных занятий любовью; влюбленный в жизнь, в этот дом, в этот город, и в эту семью в полном ее составе. В комнате - да и вообще во всем доме, кроме кухни, - очень прохладно, и он через приоткрытую на кухню дверь видит, как запотели там оконные стекла, но ему так тепло, как будто у него в груди вместо сердца кусок разогретого металла, и ему кажется, что если бы кто-то дотронулся до него сейчас, то обжегся бы. Разе может быть так тепло зимой? Алекс спит в своей комнате наверху, а его родители окружили Майлза такой заботой, будто он - еще один их ребенок. И отец Алекса так беззлобно, но насмешливо его подкалывает - как, наверное, здорово, иметь такого отца! И как здорово быть здесь сейчас, как здорово быть живым, и любить, и быть любимым!.. Только он тогда был уверен, что это - только начало. Начало их с Алексом восхитительной, неповторимой истории, и знал наверняка, что таких утренних посиделок будет еще великое множество, с родителями, с друзьями, со знакомыми и не очень людьми; после долгих ночей, как эта, или после коротких, когда сил хватит только на сон; проведённых дома у Алекса, или у него, или на полу в гостиной у друзей, или на фестивале в палатке, или в отеле, в Англии или в Европе, или на самом краю света, но всегда - проведенных вместе. А Алекс, стало быть, уже тогда знал, что это никогда не повторится. Майлз едва сумел сдержать горькую улыбку. “Я иногда думаю”, - продолжил Тернер, - “что я вообще во всем был не прав. С самого начала. Может, и надо было прекратить все, как ты выражаешься, одним махом. Только раньше я не мог, а теперь уже поздно.” К подобным наивным манипуляциям Майлз давно привык, и прекрасно понимал, что хочет услышать его лучший друг. Уверения и мольбы, слова поддержки, признания, успокоения, слова любви, слова, которых было сказано уже так много, что они не имели больше никакой ценности. Только повторять их не было никакого желания. “Не поздно, просто бессмысленно”, - отозвался Майлз. - “Сказка должна оставаться сказкой. И любовь, как в песнях, должна оставаться в песнях, потому что в реальности такого не бывает. Не может быть. Мечтам реальность противопоказана, она их опошляет, и делает из них дешевое и вульгарное действо. В жизни такого, как мы себе напридумывали, не бывает, а бывает только грязь, фальшь и притворство”, - Майлз взглядом указал на открытую у Тернера на коленях книгу. - “Тут я согласен с твоим любимым Набоковым.” Конечно, не бывает. “Это даже не “мы” напридумывали, а я напридумывал сам, сам себе”, подумал Майлз. Впору было цитировать Тернеру его собственную песню, которую, по его словам, он написал почти сразу после их знакомства, ошеломленный своими внезапно вспыхнувшими чувствами, поразившими и напугавшими его своей сногсшибательной силой, новизной, и тем, что могут быть не взаимны, что их дружба закончится, так и не начавшись. “Жаль, что я не увидел тебя в булочной, но если бы я увидел тебя в булочной, ты не увидел бы меня.” И разве это не было бы к лучшему? Никогда больше не встретиться. Майлз подумал о том, что до сих пор, когда целовал своего лучшего друга, его волосы, шею, плечи, то ему иногда, на мгновение, мерещилось, что его кожа пахнет так же, как солнечный августовский день в Бретани, так же, как ослепительное зимнее утро в Хай Грин, так же, как самые счастливые дни, слишком короткие, слишком скоротечные, которым заранее было суждено никогда не повториться. На что была бы похожа его жизнь, увидь его Алекс в булочной, или в кафе, или на футбольном матче, где, совершенно точно, Майлз не обратил бы никакого внимания на этого прыщавого несуразного паренька с огромными перепуганными глазищами, дурацкой прической под Лиама Галлахера, с которой тогда ходил весь Шеффилд, и в потасканной страшненькой олимпийке? О каких днях вспоминал бы он сейчас, кому писал бы песни, и кому возвращал бы свое кое-как собранное из осколков сердце только для того, чтобы его разбивали снова и снова, каждый раз методом все более и более изощренным? “Когда запишем альбом - поедем в нормальный тур.” - сказал Алекс. - “Длинный. По всем фестивалям. По маленьким площадкам, все такое. Европа, Америка, всюду отыграем. Чтобы по-настоящему. Мы заслужили.” “Давай сперва запишем, а там будет видно.” Тернер усмехнулся и прикурил очередную сигарету. “Не веришь, да? Ну хорошо. И, кстати, ответ на твой вопрос: да, любил, ты знаешь, любил, каким бы неправдоподобным тебе это не казалось. Люблю и сейчас, и всегда буду, хотя это звучит ужасно банально и глупо, но правда всегда так звучит, как самое избитое и скучное клише. И может, надо как-то по-другому, но я не умею по-другому, так что можешь верить, или не верить, это ты сам решай. И я много чего натворил и о многом сожалею, и я во многом перед тобой виноват, и я это уже миллион раз тебе говорил, но сделать я ничего не могу и смысла в обсуждениях не вижу. Больше на эту тему разговаривать не хочу. Кстати, о любви: ты по пути сюда мог бы заехать в Шеффилд и привезти мне оттуда пару бутылочек нормального пива из какой-нибудь местной пивоварни, вот уж с чем меня связывают самые светлые чувства. Пойду, кстати, лучше выпить принесу.” Может быть, если бы Майлз умер завтра, он бы вспомнил бы как впервые услышал песню про булочную, и онемел от восторга - разве может кто-то посвятить ему такую песню? А Алекс, истолковавший его растерянный взгляд по-своему, ужасно смутился и принялся сбивчиво оправдываться - недоработанная песня, он сам понимает, надо было переписать, это так, первые наброски, просто хотелось поделиться… Или он вспомнил бы, как одним холодным летним вечером стоял на почти полностью опустевшей платформе большого вокзала в на Лайм-Стрит в Ливерпуле, и ждал поезд из Шеффилда, на котором к нему впервые должен был приехать его лучший друг. Он вспомнил бы, каким счастливым выглядел Алекс, едва сойдя с поезда, как Майлз крепко-прекрепко его обнял, и как его теплое дыхание щекотало его замерзшую кожу прямо над воротником тонкой летней куртки, и вспомнил бы, как трепетало все внутри от одной мысли о том, что случится, если он его, наконец, поцелует. Он вспомнил бы, как они летели в Москву на сьемки своего первого настоящего клипа и хохотали так, что соседка по ряду сделала им замечание, а им от этого стало только смешнее. Выбор воспоминаний у него был практически бесконечный, только не было среди них ни одного, в котором бы, так или иначе, не было Алекса. Такое впечатление, что и не жил без него. Разве такое бывает? “Тебя бы вспомнил”, - сказал Майлз, наконец, но Алекс, сосредоточенно собирающий с кофейного столика бутылки, чтобы освободить место для новых, едва обратил внимание на его слова. Только на секунду оторвался от своего занятия, поднял на него вопросительный взгляд – «не услышал, что ты сказал?» - но Майлз лишь улыбнулся в ответ, сам не понимая чему: таким искренне заинтересованным глазам Тернера или своей собственной сентиментальности. “Про пиво, говорю, запомнил. Давай уже выпить неси.”