Октябрьские вечера

«Осень может стать теплее лета, когда душа в любовь одета».

      В один из осенних вечеров, когда октябрь подкрадывается к людям слишком стремительно, чтобы это не заметить; Изуку, как и всегда, сидит в своём любимом кресле, неторопливо попивая наспех заваренный чай и держа на коленях маленький пушистый комок — кролика по кличке Узэджи.       Совсем рядом слышен шум — Тошинори, одетый так непринуждённо и по-домашнему уютно, что от такого зрелища становится приятно и легко на душе; лениво переворачивает страницы одной из старых и пыльных книг, завалявшихся где-то там, на полке со всеми остальными книгами — ключи к другим мирам, параллельным — описанным на страницах книг, заключённым в каждой букве.       Яги вчитывается в текст с интересом, с неподдельном любопытством — история оказывается, на удивление, действительно интересной, интригующей, хотя и лёгкой, простой — такой, которая подходит к сегодняшнему вечеру с удивительной точностью, верностью.       Время за прочтением тянется поразительно медленно — как патока, как почти до приторности сладкий сироп в кружке Мидории, едва заметно дрожащего от прохлады, несмотря на всю тёплую одежду на нём — осенние вечера выдались неожиданно прохладными и колючими даже для октября — люди не были готовы к этому.       И может быть, причина именно в холоде, а может — и в чём-то другом, Тошинори не знает точный ответ — да и не хочет думать об этом, забивать свою голову такой чепухой, полнейшей бессмыслицей; но он не отрицает, как в его мыслях мелькает то, что книга — интересное занятие…       Однако Яги не нужен параллельный мир, ни один из них: ему нужен тот мир, в котором есть Изуку, расслабляющийся беззаботно, очаровательно щебечущий всякую чушь, всякую бессмыслицу и улыбающийся так счастливо, так ясно, что эта улыбка напоминала Тошинори летнее солнце.       Но лето уже прошло — прошло давно, оставив в воспоминаниях о себе лишь золотистые оттенки загара на коже Мидории и россыпь крошечных звёзд, составляющих одну огромную Вселенную, весь мир Яги — веснушки на теле Изуку, малюсенькие природные отметины.       …а солнце Тошинори всё ещё с ним, светит неизменно ярко, неизменно лучисто — и, может быть, даже сильнее, чем обычно, чем когда-либо, ведь это солнце — тот человек, ради которого Яги готов бросить все существующие миры к его ногам, достать с ночного небо для него все звёзды мира и, в конце концов, ради которого готов пожертвовать всем собой.       И этот человек — Мидория, и этот человек — самое дорогое, что есть у Тошинори, его единственное сокровище, с которым он никогда бы не смог ни с кем поделиться: отдать другим еду — да, отдать другим одежду, всё своё состояние — да… но только не Изуку.       Даже если желания Яги были отчасти эгоистичными — точно Тошинори дракон, великое и могучее создание из книг, из мифов; нашедший что-то невероятно ценное и утащившее это в надёжное место — в свою пещеру, а теперь не желающее никому отдавать, никому показывать — лишь держать поближе к своей груди — там, где сердце бьётся так же громко, как и стучит дождь по крышам домов; то ничего не мог поделать с этим.       Но он, откладывая книгу в сторону, думал о том, что мог исправить кое-что другое, не менее важное — или даже то, что важнее всего сейчас на свете: согреть Мидорию, вытеснить из его сердца и души октябрьскую прохладу, заменяя её теплом всех тех чувств, что накопились за эту неделю, за этот месяц и за всю эту жизнь: нежностью, заботой и любовью, безграничной настолько, что одни мысли о ней уже согревали.       Однако действия способны на большее — Тошинори хочет убедиться в них, когда, с кряхтением вставая, он направляется в сторону Изуку, улыбаясь ему так, что внутренности Мидории, казалось бы, болезненно скручивались, а из лёгких пропадал весь кислород всего лишь от одного: от осознания.       Осознания, что Яги — тот человек, о котором Изуку раньше лишь мечтал, смотря на него издалека, через экран компьютера — глухого ящика, того безжизненного чуда современности, устройство которого для Тошинори до сих пор остаётся полнейшей загадкой; теперь здесь, для него.       Кролик — чудесное маленькое создание, давно сбежал в другую комнату — может быть, чтобы поесть, может быть, чтобы вздремнуть там — не так важно, однако важно то, что чай Мидории, уже почти полностью остывший, остаётся на столе, наполняя комнату лёгкой отдушкой мяты и мёда, когда Яги наклоняется, наклоняется прямо к Изуку…       И целует его: губы Тошинори на губах Мидории, их ласковое соприкосновение в одной точке — будто танец двух лёгких, свободно порхающий над цветком бабочек — настолько нелепое сравнение, что Яги наверняка рассмеялся бы над собственными мыслями.       Но бабочки постепенно пробираются и дальше, то и дело взмахивая крыльями — проникают в сердце, в душу Тошинори и Изуку, наполняя их тела и мысли чем-то, от чего голова идёт кругом, а перед глазами проносятся фрагменты увиденного, украденного взглядом случайно — или, может, даже специально.       Ровно после этого — после такого сказочного мгновения, казавшегося слишком прекрасным, чтобы быть реальным; воспоминания становятся расплывчатыми, размытыми — как изображение машин и деревьев за окном, как и мысли возлюбленных, сводящиеся к одному: любить и быть любимыми.       Для двоих на кресле слишком мало места, поэтому вскоре книга — та самая книга, что лежала у Яги на кровати, оказывается откинутой в сторону, сброшенной на пол — совершенный пустяк перед происходящим, перед увиденным Тошинори: перед Мидорией.       Он красив, красив всегда, но сейчас, пока его лесные глаза, окунающие сердце Яги в тепло, освещены тусклым светом ночника — красив особенно, поистине прекрасен: волосы Изуку беспорядочно разбросаны по подушке, губы кажутся ярко-красными, блестящими — как спелая вишня, а во взгляде горит игривый огонёк желания — желания стать ближе…       Это последнее, что удерживает Тошинори в сознании, в здравом уме, в то время как во рту всё пересыхает без единой капли влаги, внезапно становится слишком пустынным, испепелённым чувствами, эмоциями, желаниями — единственное, что крутится в голове, единственное, что приходит на ум, ведь руки Яги оказываются на бёдрах Мидории — запретный плод, и в то же время — райское наслаждение.       Он смотрит, смотрит на Изуку — долго, внимательно — настолько, насколько это возможно; настолько, насколько терпение позволяет Тошинори сейчас — в тот момент, когда во взгляде Мидории нет ни единого протеста, но вместо него — только одно: счастье.       Изуку выглядит живым, дышащим под весом тяжёлого тела Яги глубоко, рвано — точно в лёгких заканчивается воздух — сплошная иллюзия, недоумение от того, как это всё может быть реальным; однако прикосновения Тошинори, как и каждое его действие — реально, ощутимо сполна, более чем — его рука, большая и тёплая, оглаживает лицо Мидории с такой нежностью, любовью и лаской, что желание стать ближе, почувствовать друг друга ещё сильнее, прогоняя из сердец октябрьский холод, становится потребностью.       Потребностью любить друг друга до бесконечности, потребностью целовать друг друга до одури, потребностью чувствовать друг друга — чувствовать каждой клеточкой тела, каждым сантиметром кожи и всей своей душой.       И может быть, всему виной вновь оказывается прохладный вечер в октябре — или, может, всё-таки что-то иное, но, держа Изуку так близко, почти вплотную — крепко удерживая его на своих коленях; Яги не способен на то, чтобы думать. Но он способен на то, чтобы делать: скользить ладонью по крепкой спине, запускать свои длинные и тонкие, замёрзшие пальцы под домашний свитер Мидории.       Кожа — к коже, сердце — к сердцу; и вскоре одежды становится ещё меньше — намного меньше, чем раньше, чем до этого, когда оголённых участков кожи — наоборот: меньше, всё меньше и меньше — желание порождает потребность, потребность порождает желание.       Странный ход событий, самое неожиданное, чего Тошинори мог ожидать от октябрьского вечера, но аромат мяты окутывает комнату чем-то приятным, успокаивающим — точно так же, как и улыбка Изуку: слегка игривая, слегка дразнящая.       — Неужели ты не хочешь дочитать свою книгу, Тоши?       Одежда уже давно смята, уже давно разбросана по всей кровати и валяется где-то там, рядом с книгой — совершенно неинтересное занятие по сравнению с тем, что есть у Яги сейчас: простор кожи Мидории, его абсолютно голое тело и громкое сердцебиение — Тошинори слышит это, слышит прекрасно…       И считает, что стук сердца Изуку — самая лучшая песня, которую он когда-либо слышал, но точно такое же потрясающее, самое идеальное в мире — стоны — мягкие и нежные звуки, переплетающиеся со звуком скрипа кровати, потому что всего от одного прикосновения, самого первого прикосновения к горячей плоти Мидории, к горячей плоти своей, и от осторожного толчка, звуков становится больше.       Песнь приобретает другой мотив, совершенно иной, но не менее прекрасный, и даже больше — потрясающий, захватывающий: бёдра Яги прижаты к бёдрам Изуку плотно и так нужно, так верно, что это не кажется неправильным, не кажется несправедливым — разве что в том смысле, насколько прекрасен Мидория, по чьей коже от очередного толчка Тошинори стекают блестящие капельки пота — жемчужины, которые хочется слизнуть, провести горячим и шершавым языком по каждой капельке.       В руках Яги тюбик со смазкой кажется крошечным, невероятно маленьким — он тратит на это долю секунды, прежде чем добавить ещё немного прохладной жидкости на горячую плоть Изуку, размазать это по его бёдрам, укрытым лишь телом и бёдрами Тошинори. В ответ на прикосновение Мидория вздрагивает, ёжится от неприятного ощущения прохлады на коже.       Но Яги такой же тёплый, как и их любовь, как и их чувства — то, что греет Изуку всегда, на протяжении всей жизни, и сейчас — особенно: приглушённый шёпот Тошинори, его мягкие ободрения, жар его тела и его плоти, соединённой с плотью Мидории в одном месте, в одной точке.       Красивое сплетение тел, воплощение чистой любви и желания — то, что порождает ещё более громкие, нуждающиеся стоны и слёзы счастья в уголках глаз Изуку, когда огромная рука Яги оказывается в его вечно спутанных волосах, оберегая, ласково пропуская между пальцев каждую прядку — Тошинори толкается быстрее, трётся о бёдра Мидории своей горячей и пульсирующей от возбуждения плотью в нужном им двоим ритме.       Кровать скрипит в очередной раз, громче обычного — параллельно тому, как с губ Изуку срываются прекрасные для Яги звуки: до освобождения, до этого сладостного — точно медового, ощущения, остаётся недолго, остаётся совсем немного — Мидория царапает спину Тошинори своими короткими ногтями невольно, неосознанно.       Потому что ощущений слишком много, они — всепоглощающие, они — потрясающие до глубины души; и тогда Изуку улыбается — улыбается Яги с невероятным обожанием во взгляде, запрокидывая свою голову в один момент: шея Мидории — почти как молоко с корицей, покрытая тонким слоем оставшегося с лета загара и целой россыпью рыжеватых веснушек, обнажается.       Тошинори пользуется предоставленной ему возможностью без раздумий, без предостережений — целует Изуку в шею, посасывает его кожу мягко и осторожно, уделяя внимание каждой веснушке, каждой природной отметине и очаровательной родинке совсем рядом с ключицей — последнее, что нужно Мидории, чтобы задрожать, чтобы наполнить комнату пронзительно громким стоном, смешанным с отчаянными всхлипами.       Яги продолжает тереться и толкаться своей горячей плотью о бёдра Изуку и его в разы сильнее чувствительную сейчас плоть; ускоряясь, двигая собственными бёдрами быстрее и шепча Мидории на ухо похвалу, слова о том, насколько хорошо он совсем справился, насколько он прекрасен, насколько он изумителен.       И Тошинори наконец-то переходит черту удовольствия, освобождения, вторя Изуку таким же громким стоном и тяжёлым дыханием — словно лёгкое, одно-единственное лёгкое, и то отказывается работать нормально, воспринимать произошедшее — настолько оно нереально, настолько оно потрясающе.       Как и чем Яги заслужил Мидорию?       Вместо всех вопросов, вместо всех мыслей и слов Тошинори целует Изуку нежно, осторожно — как свою личную драгоценность, не обращая внимание на липкость и влажность между телами — выплеснутое удовольствие, воплощение полного наслаждения и близости. И в то же время — абсолютный пустяк.       Ведь глаза возлюбленных уже закрываются, веки становятся невероятно тяжёлыми — усталость даёт о себе знать; и единственное, что может сказать Яги, единственное, на что у него хватает сил:       — Я люблю тебя, мой крошечный мир, мой любимый мальчик, моё яркое солнце, мой драгоценный Изуку.       За окном постепенно стихает дождь, играя незатейливую мелодию по крышам домов, пока листва дополняет эту музыку еле слышным шорохом непоседливого ветра.       А в сердце Яги его самый дорогой и близкий на всём свете человек, его защита от грустных мыслей, его убежище от переживаний, его крошечный мир, его целая Вселенная — его любимый и любящий муж.       И это лучшее, что случалось когда-либо с Тошинори, согретым любовью, Мидорией и октябрьскими вечерами.