Я скажу тебе за всех

Изощрившийся во всех вопросах плотской страсти, иногда Ярх чувствует от нее усталость: какофония запахов, стонов и вскриков душит его. Выдох, судорога, мольба, жжение собственной крови на плечах и спине: он чувствует под собой злое, голодное, жадное тепло, впиваясь в чужое тело, оно требует от него, взывает к его мужеству, окутанному столькими слухами, что не пересчитать. Ярху нравится оправдывать эти слухи. Ярха сводит с ума телесная узость, неподатливость — ему горячит кровь сопротивление, когда он удерживает спину сопротивляющегося ладонью, хватая его за бедро. Ему нравится, когда смеющаяся женщина притягивает его к своей обнаженной груди, направляет его внутрь себя, обвивает его бока тонкими лодыжками и принимает его, влажная, ко всему готовая. Ему нравится, как они теряют голову: запрокинутое горло с переплетьем жил, которые так легко оборвать при желании. Этот момент: целовать вместо того, чтобы грызть, в ритме, который задает биение сердце, а потом быстрее, быстрее, внутрь, глубже, где горячо, яростно и требовательно. Ему не нравится потеря контроля в такие моменты. За секунду до оргазма теснит горло, темнеет в глазах. И хотя его будоражит мысль, что за секунду в руке того, кто извивается под ним, стонет, иногда скулит почти хнычет, может оказаться кинжал… нет, это неприятно. Это отдается в пояснице холодком. Он всегда стискивает в объятьях тех, с кем спит. Удерживает. Сжимает локтями, вбиваясь все глубже, чтобы каждую секунду видеть лицо, извивающийся в мольбах язык, чтобы кусать его, чтобы доказывать самому себе — все под контролем. Поэтому он всегда доводит их до изнеможения и не позволяет им остаться, тем более — повернуться к ним спиной. Он хочет только брать и обладать. Ему нравится выбивать из них покорность, даже если они никогда не сражались на арене и не держали в руках ничего тяжелее его же члена. Эта близость, эта страсть бьет по горлу, как слишком крепкое молодое вино. И в последнее время все чаще после крепкого вина ему нужен глоток ледяной, освежающей воды — чтобы свело зубы, чтобы отдалось в желудке. Танахия говорит: ты приходишь ко мне, только когда у тебя просыпается рассудок. — Или хоть какое-то ее подобие, — ворчит она, избавляя его от одежды и почти деловито хватая его за член. Со стороны она кажется холодной и расчетливой. И в отличие от них (от всех них) она всегда говорит перед тем, как позволяет (позволяет) увлечь себя на подушки. Иногда она говорит, даже когда он между ее ног — говорит, раз уж твой язык хоть ненадолго занят, послушай, что скажет мой. И Ярх слушает ее. Упиваясь запахом и вкусом, влажностью и непривычной для ее сурового тела нежностью — слушает каждое слово, ловит ту секунду, когда от нахлынувшей страсти она на секунду собьется. Он вклинивает в эту паузу свой язык — да, даже с ней ему нужна победа, хоть бы и такая. А она говорит о том, что он слишком спешит. Он торопится. Принимает необдуманные решения. Издевается над здравым смыслом. Если уж он так силен в драке, то мог бы заниматься тем, что ему дается, и оставить политические дела тому, кто разбирается в них. Несомненно, он всех перещеголяет своим тщеславием, но так ли он может ему помочь? Осторожно, Ярх, ты заводишь самого себя в ловушку, и если бы она была только одна! Черт подери, если тебе не терпится оказаться в Яме — может, мне тебя туда отправить, это тебя чему-нибудь научит? — Брось, — отрывается от нее Ярх на секунду, — тебе меня не победить, — усмехается он. В ответ Танахия щерит зубы. Все свои зубы разом, вывалив свой удивительно гибкий и подвижный язык. — Я лучше откушу тебе причиндалы, если они мешают тебе думать. Станешь гораздо разумнее после этого, — говорит она почти нараспев. Ярх смеется в ответ. Никому он не позволил бы такую наглость. Никому, кроме нее — потому что даже за такой жестокостью, за всеми ее хлесткими словечками скрывается забота о нем. Не о себе, не о своем удовольствии и удовлетворении. Там, где другие отдаются ему, ловя собственное удовольствие, Танахия протягивает ему руку и подсказывает ему кое-что о нем самом. Ее пальцы, мозолистые и грубые, ее тело, вроде бы такое знакомое и не раз виданное на арене, все ее существо, выточенное для убийства, ловкое и гибкое, но столь неискушенное, подсказывает ему, где ему нравится на самом деле. Ее пальцы в ложбинке между его ягодиц, уверенные, будто она знает его тело лучше собственного. Ее губы на мочке уха. Тепло ее дыхания в шепоте-подсказке («Упрись на локти, прогнись»). Упругий, тугой жар — изнури она горячее, чем все ее несносные и грубые слова. С Танахией он позволяет себе закрыть глаза, судорожно выдохнуть, уткнуться носом в ее волосы и долго, долго не дышать, вздрагивая спиной. Беззащитной, всему миру подставленной — ведь ее глаза, он знает, в этот момент точно открыты. А губы ее продолжают шептать что-то, что полно заботы. В этом много чувства незнакомого прежде — оно далеко от обычной близости и похотливого зова плоти. Его Ярх тоже по-своему остерегается — слишком много благоразумия, думает он про себя, слишком много риска, но уже другого. — Я за тебя беспокоюсь, — неизменно говорит ему Танахия в конце, поглаживая его по лопаткам. Он в ответ дергает плечом — глупости какие. Нет, не глупости. Ни одного своего партнера Ярх никогда не боялся потерять — с Танахией по-другому. И кто знает, если они будут вместе слишком часто, не станет ли ее шея мишенью вместо его собственной? Нет уж, пусть лучше суккубы разбегаются при одном ее виде. Пусть продолжаются шептаться о том, что у Ярха нет евнуха, но есть личная «мамаша». — Скоро рассветет, — бормочет он невпопад. Это почти попытка найти себе оправдание, и она достаточно умна, чтобы удержаться от колкости или усмешки на этот раз. — Оставайся до заката. И, в отличие от любого другого раза — Ярх остается. И почему-то каждый раз ему хочется пообещать себе, что этот раз точно будет последним, но и это будет глупостью. Он ведь знает, что в хороводе тех, с кем он делит постель, Танахия останется единственной, к кому он будет приходить раз за разом. За чем-то большим.