Ох, уж эти мне эллины! Этот язык!
Уж и как не вникал я в него, а не вник —
между тем, не последний, по общему мнению, был ученик)
© Михаил Щербаков
— Вот, достойнейшая Агнесса, как видите, и вдалеке от столицы есть цивилизация, — голос городского наместника сочился самодовольством, — город наш небольшой, но стоит на торговых путях. Золото, благовония, ткани — всем торгуем, всё имеется… Красивым женщинам должны нравиться наряды и украшения. Слова обкатанными голышами скользили по краю сознания; толстяк, говоривший неприятные банальности, в одной фразе намекнул, что для столичной цацы она одета слишком просто и оценил её красоту — как товар, который он хотел купить. И это было проблемой. Схожие обстоятельства привели её сюда: будучи выданной замуж совсем юной за богатого старика и овдовев, замуж молодая вдова более не стремилась, приобретя тайное отвращение к мужчинам. Чем разочаровывала родственников — и своих, и со стороны умершего мужа. Тех и других удалось кое-как подкупить, щедро поделившись наследством. По итогу от крупного состояния остался дом в портовом городе Сиамара да поместье поблизости от него, с оливковыми и гранатовыми рощами, виноградниками, плантациями роз и прочими сельскохозяйственными угодьями. И сладкая, кружащая голову свобода жить одной, не становясь имуществом мужчины. И это было настоящим чудом. Тем неприятнее было сразу по приезде получить приглашение наместника, владевшего, как выяснилось, домом по соседству. Отказать было нельзя, и Агнесса прокляла своё любопытство — надо было сразу ехать в имение, не задерживаться в городе, но так хотелось посмотреть на знаменитую своей красотой жемчужину побережья Сиамару. И она вчера купалась в море, а потом, в сопровождении только управляющего имением, бродила по рынку. В лёгкой одежде, с распущенными волосами. Торговалась за сердоликовые бусы; бестрепетно, не боясь, что осудят за неженское занятие, рылась в свитках и купила несколько штук; ела скумбрию, жаренную на черепках; шутила и смеялась с торговцами — обретённая свобода пьянила, и эйфория лишила обычной сдержанности. Всего на день, но и того хватило. Надежда на то, что это деловой интерес, испарилась в первые минуты встречи — во всяком случае, финансовые активы вдовы интересовали городского голову исключительно как приданое. Таким же активом он, похоже, считал и внешность женщины, и периодически по-хозяйски взглядывал на её мраморные плечи и тяжёлый узел янтарных волос. И себя продавал: пузо, обтянутое парчой; толстые пальцы в массивных кольцах; драгоценное розовое масло, стекающее с волос и мешающееся с потом — ещё бы, полдня мотаться по жаре, показывая приезжей, якобы из чувства гостеприимства, свои корабли, лавки и роскошный дом. — Достойнейшая Агнесса, кроме того, я торгую рабами. Мы можем посетить эргастул: как раз подвезли новую партию товара — возможно, вы захотите выбрать себе служанку. В вашем доме, я слышал, пока мало рабов… или, если желаете, можем спуститься в подвалы, я покажу драгоценности, достойные вашей красоты, — и его взгляд снова с оттенком похоти и сожаления прошёлся по простой одежде гостьи, — я настаиваю, чтобы вы приняли подарок в знак дружбы и взаимного согласия между нами. Он уже указывал на лестницу, ведущую в подвал. «Там точно начнёт лапать… что угодно, только не это. И ведь как внаглую предлагает помолвочный дар — понимает, что деваться мне некуда. Отказать напрямую — так к родственникам обратится, а уж они не откажут… нет, надо что-то придумать и вывернуться». Улыбнулась, скромно опуская глаза: — Достойнейший Зебедес, лучше эргастул, — и отвернулась к выходу. Хозяин с лёгким разочарованием последовал за ней. «Сейчас дойду до эргастула, поброжу, как будто интересуюсь, а потом сделаю вид, что стало плохо и уйду отсюда наконец. Без подарочка. Дура, не догадалась сразу уехать, или хоть хромать и заикаться на людях… Ну ничего, отважу как-нибудь». Собиралась осенняя гроза, со стороны моря горизонт почернел, духота давила и скрип цикад из сада становился всё слышнее. Наместник пах розовым маслом как целый розарий; удивительно, но при отсутствии ветра из порта всё равно доносились запахи гниющей рыбы и тины. Симулировать плохое самочувствие не приходилось, но Агнесса терпеливо (о, жизнь в браке научила её терпению!) выжидала момент, а покамест строила из себя сладкую покладистую дурочку, выказывая чрезмерное восхищение деловой хваткой и богатством наместника. И радовалась про себя, что она хотя бы не рабыня. — Достойнейшая Агнесса, присмотрели кого-нибудь из этих бездельников? — градоправитель позволил себе пошутить и сам шутке засмеялся. «Так, сейчас пройдусь до конца эргастула и скажу, что подурнело от запаха немытых тел», — делая вид, что раздумывает, прошла подальше и остановилась, как вкопанная. В конце эргастула земляной пол обрывался выгребной ямой, на дне которой среди нечистот белело обнажённое тело. — Эта падаль не стоит вашего внимания, прекрасная Агнесса, прошу, не оскверняйте свой взгляд лицезрением, — наместник чем-то слегка смутился, — я думал, нелюдь уже сдох и выброшен, а то бы не позволил вам увидеть непотребство. — Нелюдь? — Агнесса подняла брови. — Да. Эльф, — в голосе наместника слышалась досада, — купил в столице, у вельможи одного. Большие деньги отдал. Вельможа всё нахваливал песни его… и прочее обхождение. Врал небось, порченый товар продал, потому что у меня этот раб не пел. Уж его и запугивали, и вразумляли по-всякому, да без толку — только смотрел пустым взглядом и молчал. Никакого удовольствия. В этом месте достойнейший Зебедес вдруг забегал глазками и Агнессе в полутьме эргастула показалось, что он даже чуть покраснел. «Понятно. Мужеложец. Замучал насмерть светлого эльфа, и ничего ему… И меня так же замучает, задавит руками своими сальными», — с глухой бессильной злобой подумала, вслух же сказав иное: — Эльфы… Мне про них в детстве нянюшка сказки сказывала. Дивный народ, предпочитающий смерть неволе. Не думала, что увижу когда-нибудь, — и с печалью посмотрела вниз. Наместник недовольно закряхтел: — Вы, госпожа Агнесса, в глубине материка выросли, где этих нелюдей не встретишь, да оно и к лучшему. Поглядели бы вы на дивный народ, когда с ними чего не поделишь: звери! И в плену — нет, чтобы понимать, кто тут раб, а кто господин! Потому и не живут. Вот и этот издох, тьфу! Агнесса опустила глаза: — Так он же ещё не умер? И, не давая наместнику ничего сказать, быстро попросила: — Вы хотели подарить мне раба. Подарите этого.***
— Госпожа, что это?! — Калисса, нянюшка госпожи, отнюдь не старая особа лет сорока пяти, сказки про эльфов, может, и сказывала, но принесённое вонючее тело с ними никак не ассоциировала. Примерно таким же тоном она вчера интересовалась у хоря, ловящего крыс по кладовкам, зачем тот притащил разлагающуюся крысу на кухню. — Это помолвочный дар достойнейшего господина Зебедеса, — ровным тоном ответствовала вопрошаемая. Сказала и гневно уставилась на няню, чтобы та ещё чего-нибудь не сболтнула. Зебедес, покочевряжившись, что-де госпоже стоит выбрать более приличный подарок, всё-таки велел двум своим охранникам, здоровенным неграм, достать тело из ямы и доставить, куда велит Агнесса. Сейчас они стояли с телом на руках рядом и всё, что пролилось бы в их уши, наверняка бы стало достоянием градоправителя. Да и не только. А слухи были ни к чему. — Позови служанок, пусть отведут слуг достойнейшего Зебедеса в термы и отмоют всех: и подарок, и тех, кто его принёс. Потом дашь слугам по драхме и проводишь. Невозмутимые лица негров повеселели: таскать грязные полутрупы оказалось прибыльным делом, и в термы свою ношу они поволокли бодрой рысцой, не отставая от няни. На которую свирепые взгляды госпожи подействовали мало, и она, получше рассмотрев дар, продолжала причитать, что приличные люди невестам дарят драгоценности, коней, искусных служанок, а местный-то градоправитель подарил дохлого эльфа. Негры отчётливо ухмылялись, но помалкивали. Агнесса посмотрела им вслед, успокаиваясь. Зебедес мало того, что не понравился, так ещё и напугал. Когда она приняла дар, на градоправителя напал словесный понос. Бесконечные самовосхваления перемежались пустыми невнятными угрозами. «Меня ещё никто не обманывал. Я ж понимаю женскую сущность: вам влюбиться надо, да чтобы было, ради кого жить, кому услужать. Женщины слабы и лукавы, и это надо пресекать. Я добр, мне всегда можно пожаловаться, поплакаться в плечо; я всегда поддержу, одарю. Но запал у меня короткий, а гнев мой страшен! Хотя настоящей женщине и гнев мужа должен быть в радость!» — и посмотрел, поняла ли. «Вот как, стало быть, агрессивные дураки видят себя… Молчать и улыбаться, молчать и улыбаться», — и она улыбалась и скромно опускала глаза, а говорила, поддакивая, мало и тихо, как с опасным душевнобольным или с диким зверем. И произвела прекрасное впечатление настоящей скромной, неглупой (насколько возможно) женщины. О чём он ей и сообщил при прощании.***
— Деточка, ведь не хотела ты замуж-то… Как вышло, что подарок взяла? — Калисса, проницательно глянув, жалеюще, с укором спросила: — Эльфа пожалела? Да ведь ему-то уж всё равно… мёртвый почти. Агнесса, опиравшаяся о балюстраду террасы с видом на море, смотрела на наползающие сизые тучи. Казалось, запах розового масла, которым разило от наместника, никуда не делся и всё усиливался. Голова раскалывалась, и она потёрла виски пальцами. Обернувшись, вздохнула: — Что ж, помолвочный дар ещё не брачный браслет. Няня покачала головой: — Видела я… жениха этого. По нему ясно, что он с одной овцы семь шкур содрать норовит. Ну ладно, может, и обойдётся. Куда девать ельфа-то дарёного? — и ворчливо добавила.— Не помер он ещё, так что хоронить рано. — Постелите ему на деревянной веранде, которая в сад выходит. Я слышала, эльфы не любят камень. — Да всё равно ему! Он не то что в Хароновой ладье, он уж на том берегу! — служанка с сердцем плюнула. — Мне не всё равно. Пусть умрёт в саду, а не в выгребной яме. И похоронен будет под деревом, а не на корм муренам кинут. Похороним и поедем в имение, а наместнику велю сказать, что заболела — авось отстанет. — Ах, деточка, тебе бы поискать защитника… Ведь негоже, что женщина всем заправляет, а мужская половина пустует… Вот стервятники всякие и слетаются. — Брось! Кто меня защитит? Родственники?! Так они меня сами к нему приволокут. Другой мужчина? Ты же знаешь, что я их всех ненавижу, от одного запаха корёжить начинает; да и кто ему тут слово поперёк скажет? — Ненавидишь-то, может, и всех, да не все они одинаковы… кабы мать Венера была благосклонна — глядишь, и встретила бы кого по сердцу, — и неожиданно горячо попросила, — деточка, помолись. Жрецов позови, пусть обряды на милость богини проведут. Статую в саду в порядок приведи, вели почистить, а то в забросе она. Поклонись, принеси дары — глядишь, услышит богиня. Агнесса, которую с ранней юности называли любимицей Венеры, промолчала. Потому что особенно часто и с выражением про милость богини к своей любимице говорили, когда выдавали замуж за старого и богатого, и милости богини показались горьки. Но огорчать няню не хотелось, и она сменила тему, спросив: — Давай лучше я тебе свободу дам и за управляющего замуж выдам? Его тоже освобожу. Он мужчина холостой и смотрит на тебя с интересом… И наворовал наверняка достаточно. Как свободным станет, сразу лавку откроет и оборотами займётся… этот знает, что с деньгами делать, по нему видно. Будешь женой богатого торговца, чем плохо? В шутливом ключе этот разговор вёлся уже не раз, но Калисса только отшучивалась. Сейчас, на серьёзное предложение, она покачала головой: — Не хочу тебя, детка, оставлять. Вот кабы ты пристроена была… Агнесса вздохнула: — Ладно, потом… позови управляющего, поговорить с ним хочу.***
Управляющий Мелетий, выслужившийся из сельских рабов, выглядел весёлым прощелыгой: маленькие, пронзительно голубые глазки хитро смотрели со щекастого розового лица. Агнесса воочию познакомилась с ним несколько дней назад. По отчётам имение процветало, и она надеялась, что ворует управляющий не от души, а по чину — Мелетий ей понравился спокойным и весёлым, хоть и грубоватым, обхождением. — Отправь людей проследить, чтобы через несколько дней, к моему приезду, дом был готов. В город возвращаться не собираюсь. Градоправителю, если спросит, соврёшь. Скажешь, что я больна. Что опухла, всю раздуло, от красоты и следа не осталось. Помолчала и неожиданно спросила.: — Ты ведёшь с ним дела, и давно… Но думаю, зная его, вряд хочешь, чтобы он стал твоим владельцем? Мелетий кивнул: — Не хочу, госпожа, — и обнадёживающе, с весельем в голосе заверил, — да вы не переживайте: навру так, что поверит. Агнесса со странной смесью гнева и веселья подумала: «Ну конечно. Небось, дело привычное»; вслух же выразила полное восхищение достигнутым взаимопониманием и спросила: — А что, эльфы часто нападают? И откуда они берутся? — и простодушно добавила, — живя в столице, думала, что их не бывает, что это всё сказки. Мелетий почесал в затылке, покряхтел, не торопясь с ответом. И серьёзно спросил: — Госпожа, вы снег видели когда-нибудь? Удивилась, но ответила: — Только рассказы про него слышала от северных рабов. Что это как лебединый пух, падающий с неба, и что он холоднее зимнего дождя. Управляющий мрачно пожевал губами: — Так вот, госпожа, дни Гекаты, последние дни октября, близки. Самое время для этой нечисти. И ежли увидите этот самый пух, падающий с неба, так не выходите из дома. Появляются они ниоткуда. Поселений их никто никогда не видел, воины как будто с неба валятся, и предшествует им снег. Надо признать, за всё время, что они появляются, просто так никого не убили, это надо под горячую руку попасться, напасть на них. Но они что-то ищут. Похоже, цацку какую-то: нападают на богатые дома… в прошлом годе сокровищницу распотрошили в порту, как раз налоги там собраны были для отправки в столицу. Охрану всю, вестимо, положили… И просто золото нелюдям неинтересно — перерыли всё и исчезли. А что пропало, так думаю, наши же и уворовали… Да что говорить о них, накликаешь ещё. «Уже, уже накликала» — мрачно подумала Агнесса. Управляющему, кажется, и в голову прийти не могло, что можно добровольно притащить эльфа в дом.***
Громыхало реже, ливень сменился частым дождём, а Агнессе всё не давала спать тревога — и почему-то похоть. Повернувшись на живот, опустила руку вниз. Плотские желания раздражали — вечная неудовлетворённость, которую можно было кое-как утихомирить, приласкав себя, но сопровождавшие разрядку сокращения мышц были скорее неприятны, и всё воспринималось как тяжкая повинность перед своим телом, требовавшим этого. Лучше всего было бы заснуть, не достигнув разрядки, но в этот раз не получилось, да и после спать не хотелось. Тело пылало, на ложе ну совершенно не лежалось, и, недолго думая, Агнесса вышла в сад. Не спеша брела под дождём по мокнущим песчаным дорожкам, освещаемым вспышками молний, и всё никак не могла достаточно замёрзнуть, чтобы захотелось вернуться в постель. Остановилась, чуть не наткнувшись на каменную стену, отделяющую её сад от сада наместника, и замерла, услышав голоса, приглушённо, но отчётливо звучащие. Похоже, говорившие прятались от дождя под навесом, устроенным у стены: — Не боишься, что упырь в неурочный час обход затеет? — Да ну, он сейчас спит без задних ног, вина нахлебавшись. Сам видел, как поварёнок ему кувшин тёмного хиосского нёс. — Ну, коли так, и мы выпьем. Нечего в такую погоду под дождём таскаться, добро его охраняя. По характерному акценту она узнала говоривших: это были сегодняшние негры-охранники. Поколебалась — и осталась на месте, подслушивая. Они не торопились, и она слышала только бульканье и чавканье, накладывающееся на шелест дождя и прерываемое грохотом грома. Она уже собралась тихо уйти, когда, наконец, одного прорвало: — Не могу понять: на кой ляд хозяйской бабе сдался грёбаный эльф? — видно, мысль не давала ему покоя. — Да кто этих баб разберёт… видно, прихоть такая вышла. Для бабы она неплоха: нежадная… и красавица. — Ты, Гакэру, наверное, хотел бы, чтобы она тебя в подарок взяла, да? — голос собеседника стал очень ласковым и глумливым. — Да уж от меня ей точно толку было бы больше. Я нравился, бывало, белым курочкам, — судя по голосу, говоривший хвастливо выпятил грудь и приосанился. — Эта курочка не про тебя. Да и упырю она не к рукам. То-то он так обрадел, когда она подарок приняла… не ждал, что уговорит сам, уж насчёт родственников её узнавал. Но что она в нелюде помоечном нашла — не понимаю! — Э-э-э, Квембеш, не видел ты этого нелюдя, когда его только сюда привезли! Краше любой бабы! Глаза синющие, движения плавные — люди так не могут… Держался, не как раб, а как базилевс. Девки из лупанария портового — ни одна бы ему и серьги подавать не сгодилась. Уж на что я не из этих, а и то… — Гакэру, меня сейчас стошнит! Я ем! Тьфу! — Ладно-ладно, уймись… Дальнейший разговор перешёл на обсуждение девочек из лупанария: эта тема Квембеша аппетита не лишала.***
Утром, проснувшись, первым делом спросила: — Умер? Калисса, пришедшая разбудить к завтраку, поджала губы: — Дышит. Агнесса повздыхала, поворочалась: — Что ж, вели позвать врача для него… Няня охнула: — Да что ты, деточка, какой же врач к рабу пойдёт? Да ещё нелюдю? Это в развращённой столице за деньги что хочешь сделают, а здесь нравы другие! Агнесса недовольно попыхтела, соображая: — Тогда на рынок рабов пошли. Пусть хоть травницу какую купят или знахаря. Эти заноситься не станут. Нужный товар пришлось поискать, и травницу привели только в середине дня. Мрачноватая, со злым тёмным огнём в глазах колхидка низко поклонилась Агнессе. — Как тебя зовут? — Медея, госпожа. — Ты правда разбираешься в травах и лечении? — Понимаю, госпожа, и в лечении, и в… прочем, — сухо прошелестела та в ответ. Калисса уже доложила, что травница с изъяном: осуждённая преступница. Жила в столице, изготавливала и продавала яды, и предположительно ими несколько жён отравили мужей. Впрочем, за недоказанностью дело закончилось не казнью, а обращением в рабство. «И ведь какая полезная женщина… Зебедеса, что ли, на обед зазвать? Нет, не хочу греха… да и догадаются». — Хорошо, — и обратилась к Калиссе, — дышит ещё? — Дышит, госпожа. Агнесса впервые видела эльфа после того, как его доставили в её дом, и не могла понять: лучше ему или это просто тени виноградных листьев, увивающих веранду, скользят по лицу, делая его живее. Пока знахарка осматривала умирающего, хозяйка просто стояла рядом: «Что так этот Гакэру про красоту его говорил? Нету никакой красоты… а что нелюдь, так это видно, — бледное лицо и тело были похожи больше на светлую кору бука, чем на человеческую кожу, — возможно, его и хоронить не придётся — так и уйдёт в эти зелёные лиственные тени, растворится в них… а всё-таки, каким скотом нужно быть, чтобы в прямом смысле сказочное существо с дерьмом смешать… будь он хоть трижды враг». — Госпожа, — колхидка закончила осмотр, — нелюдей я не лечила, и этого могу пользовать только, как пользовала бы всякого другого. Я знаю действенные отвары, чтобы вывести человека из смертного сна, и, если удастся раздобыть нужные ингредиенты… Агнесса кивнула: — Я поняла. Что ж, ничего другого не остаётся. Вари своё зелье, — и, обращаясь к няне: — вели найти либо купить то, что скажет Медея. Зашла ближе к вечеру посмотреть, как дела и застала знахарку, по капле вливавшую какую-то жидкость в эльфа: — Я велела провести тебя в термы. Помойся, тебе дадут чистое. Поешь и ложись спать. К утру придёшь ходить за больным. Если он будет ещё жив. Та подняла злые глаза на хозяйку: — Госпожа, он плох, и время жизни его истекает. Терять нечего, и я начала поить его самым сильным зельем, какое знаю. Начав, прекращать нельзя. Каждую клепсидру нужно вливать на каплю больше, чем в прошлый раз. Агнесса, вздохнув, поколебалась: — Слуги все заняты… хорошо, покажи мне, что делать, я посижу с ним.***
Под утро глаза слипались всё сильнее, и Агнесса старалась сидеть на самом краешке стула, чтобы не заснуть и не пропустить тихое звяканье клепсидры. Вставала, ходила по веранде, разминая затёкшие мышцы, слушая, как скрипучие голоса ночных птиц потихоньку уступают радостному чвиканью дневных. Вливая по каплям зелье, придерживала голову эльфа. Острое ухо, оказавшееся в непосредственной близи, интриговало: хотелось потрогать, но немыслимым казалось прикасаться к сказочному существу без необходимости, без позволения — только ради любопытства. Рассвет накатился алой волной, и огонёк масляной лампы побледнел, становясь ненужным. Агнесса дунула на него и всмотрелась в заострившиеся черты эльфа, с внезапной тоской подумав: «Похоже, умер», — и положила палец на его приоткрытые губы, чтобы понять, дышит ли. И тут он глубоко вдохнул и открыл глаза нереальной синевы. Прекрасные и изменчивые — как море, как небо. Медленно, как во сне убирая руку, она всё никак не могла отвести взгляд, со священным ужасом думая, что Гакэру и близко не смог передать, насколько эльф красив. — Irima, цветок мой, ты позвала меня… — голос оказался под стать внешности, и у Агнессы аж уши поджались — ну невозможно же! Вот про сирен она слышала — так, может, это сирена-мужчина? Судорожно задышала, отступила, с опаской глядя на нелюдя. А он оживал на глазах, и, привстав, протянул к ней руку: — Ты рабыня в этом доме? «Цветок», да ещё и «мой»… Боги, боги мои… Какой я цветок, я усохший пенёк, смоковница неплодущая… нелюдь болен, вот и блазнится ему всякое». Отскочив на безопасное расстояние, сочувственно спросила, успокаиваясь: — Ты хорошо меня видишь и слышишь? Понимаешь хоть что-нибудь? Он внимательно посмотрел на неё удивительно ясными глазами: — Вижу и слышу. Понять — пытаюсь. Моё имя Релитвионн, я из Листвы. Не бойся меня, я не сделаю тебе ничего плохого. Как зовут тебя, прекрасная nis? Ей хотелось сказать ему, что она хозяйка дома, и что он, как раб, не то что руки к ней протягивать, а смотреть на неё не смеет. Что он может касаться взглядом только края её одежд, и заговаривать, только если спросят. Но ничего этого не сказала, подумав, что успеется, и только спросила: — Ты хочешь есть, пить? Эльф опустил глаза, как будто с удивлением прислушиваясь к себе: — Да. — Что вы едите? — Молоко, хлеб, фрукты… Воды ещё, и, если есть, древесного сока. Она кивнула и молча удалилась, ошеломлённая и не знающая, как себя вести с ним. Найдя няню на кухне, поспешила спихнуть дело на неё: — Эльф ожил. Пришли ему молока, хлеба, фруктов, воды — тут она поколебалась, задумавшись, что за «древесный сок» он имел в виду, но решив, что речь идёт о бражке из сока пальмовых стволов, — и того пойла, которое из пальм делают.***
«Эльф не умер… что ж, придётся подождать несколько дней, пусть оклемается, тогда и уеду. И его с собой заберу, от греха подальше, — Агнесса задумчиво шла по саду, нежащемуся под лучами октябрьского солнца, — скоро дожди пойдут, дороги развезёт, и не доберётся до меня никакой градоправитель». Эти мысли были скорее приятны, и она не сразу заметила нелюдя: тот, стоя в резной тени деревьев, настолько сливался с ней, что, если бы он не двинулся, так и остался бы незамеченным. Но он подошёл, и она оторопела, когда эльф взял её за руку: — Nis, — он выдохнул ей в лицо, и пахнуло терпкой сладковатой пальмовой брагой, — ты так и не назвала своё имя. И другой рукой ласково прикоснулся к её щеке. Чувствуя, как страшно забилось сердце от нанесённого оскорбления — раб посмел прикоснуться, а за это и свободного могли камнями побить! — ловя воздух пересохшим ртом, отметила всё-таки, что эльф хотя бы штаны надел, простые льняные, такие же, как носили все варварские рабы вроде Гакэру или Квембеша, и причесался, и волосы белым водопадом ниспадали на его голую спину. Он заговорил, но она не понимала, глядя на него как сквозь прозрачную стену: на эти синие глаза со странно расширившимися зрачками, на порозовевшие губы, на резко вздымающуюся гладкую грудь. Он что-то спрашивал, и, когда она не ответила, наклонился и накрыл её рот своим, мягко лаская губы, застонав в них так, что её накрыло волной возбуждения и стыда. В себя она пришла, когда что-то тёмное оттолкнуло эльфа: — Госпожа, нелюдь зачаровал вас! — Мелетий развернулся, чтобы отвесить рабу плюху, но рука его была перехвачена, и Агнесса с изумлением увидела, как стройный нежный цветочек, схватив массивного управляющего за горло, медленно вздёргивает его вверх по стволу дерева, и тот уже висит в воздухе, хрипя и задыхаясь. Взвизгнула: — Отпусти немедленно, раб! — и совсем неаристократично вонзила когти ему в бок, оцарапав до крови. Эльф повернулся, и взгляд у него был удивлённый. Она смутилась, но не могла удержаться и визжала гарпией: — Не сметь нападать на домашних! Не сметь прикасаться ко мне! Я госпожа Агнесса, твоя хозяйка, а никакая не нис и не цветок! Ты понимаешь?! — всё-таки здорово напугалась. Он озадаченно остановился. — Отпусти управляющего! Рука нелюдя тут же разжалась, и управляющий только квакнул, жабой плюхнувшись вниз. Облегчённо выдохнув («он хотя бы слушается!»), Агнесса уже спокойнее приказала: — Теперь иди в дом и скажи Калиссе, что я велела запереть тебя в карцер! — а сама кинулась к управляющему. Тот сидел на травке под деревом, кашляя и потирая горло, и не преминул между кхеканьем выразить Агнессе своё недовольство тем, что в дом притащено такое адское отродье. А уж если она его притащила, так следует привести раба к повиновению: — Если вы, госпожа, такое деяние безнаказанным оставите, так и остальные распоясаются… на управляющего руку поднять, кхе-кхе… Позовите вечером да и всыпьте, по-нашему, по-сиамарски! А по-другому с ними нельзя! — она поняла, что, кажется, придётся следовать советам Мелетия, и досадливо вздохнула. Всыпать кому бы то ни было желанием она не горела, но эльф и правда вёл себя дикарём, и с этим надо было что-то сделать.***
— Кто, кто мне сказки про эльфов сказывал?! — злой свистящий шёпот Агнессы, увидевшей кувшин с замоченными прутьями, предусмотрительно принесённый на веранду и поставленный рядом с креслом, ввинчивался в уши няни, — «Светлые»! «Прекрасные»! «Цветочные феи»!!! Да он чуть Мелетия к Харону не отправил! Вот ты его и воспитывай теперь! Няня молчала, и Агнесса с подозрением всмотрелась в её лицо — показалось, или губы служанки подрагивают улыбкой? — Нет, госпожа, это должно вам сделать. Иначе никакого уважения! Да не жалейте, всыпьте нелюдю как следует, чтоб знал! — Мелетий снова встрял с советами, и она посмотрела со злобой уже на него, но уж ему-то предъявить совершенно нечего было. Нелюдя в дом приволокла она сама, и вся ответственность за произошедшее была на ней. Уж то хорошо было, что эльф и правда нашёл Калиссу в доме и передал, что его велено запереть в карцере, то есть совсем неуправляемым чудищем не был: что-то, да понимал. И она не знала, что делать — до вечера ходила по дому, как неприкаянная. Руки тряслись и в животе холодно было, как будто это её наказывать собирались. Сомнения разрешил Мелетий, пришедший с ежевечерним докладом и в конце, как само собой разумеющееся, сообщив, что он озаботился замачиванием розог и что всё готово. Видно, озлился на нелюдя за нападение. Однако сам его драть отказался, мотивируя тем, что госпоже должно внушать рабам страх и уважение, тем более, что мужа у неё нет. Сама, всё сама. И поклонился льстиво, собака. И вот сейчас её почтительно проводили на вернаду, где эльф только утром ещё чуть жив был («ну надо же, как быстро ожил, сволочь!»), дали бодрое напутствие («по-нашему, по-сиамарски!») и ушли в карцер за эльфом, а она стояла посредине и косилась на кувшин с розгами. И ведь деваться некуда: правда уважать не будут. Потряхивало; голова снова начала болеть от аромата роз, которые, несмотря на конец октября, всё никак не переставали цвести в саду, а после свидания с достойнейшим Зебедесом запах роз стал неприятен, ассоциируясь с ним. Подойдя к кувшину, Агнесса неохотно выудила из него прут, влажно поблёскивающий в свете масляной лампы, и со свистом взмахнула, ударив себя по ноге на пробу; зашипела от боли и заругалась. Как раз в это время вошёл эльф. То, с каким он исследовательским интересом уставился на это, подняло градус происходящего до дурной комедии. — Irima, я сожалею, что причинил тебе огорчение… этот древесный сок — он был перебродившим; я не сразу понял и выпил больше, чем надо, и напугал тебя, не сдержавшись, — голос эльфа был мягок, и, как ни странно, покровительственен. Надо было обозлиться, но Агнесса только вздохнула: — Сожалением уже не отделаешься. — Цветок мой, я готов принять любое наказание, которое ты сочтёшь нужным, — и опять в голосе промелькнула подозрительная искра веселья. — Что ж, хорошо, хотя бы привязывать тебя не придётся. — Только если это доставит тебе удовольствие, прекрасная Агнесса. Поняв издёвку, прекрасная Агнесса наконец обозлилась, но сдержала себя и визжать гарпией не стала, холодно повелев: — Спусти штаны и обопрись о ложе. Эльф спокойно подошёл к ложу, не спеша развязал штаны («ну точно базилевс одолжение делает!» — Агнесса поняла наконец раздражение Зебедеса, не испытав, впрочем, к тому ни грана симпатии), спустил их и опёрся о ложе. Она вдруг поняла, что у него эрекция, и неслабая. Во всяком случае, у мужа такой она никогда не видела — это всегда были муки с полувялым отростком. «Ничего, сейчас упадёт», — подумала со злорадством и решительно взмахнула розгой. Эльф дёрнулся, и розовая полоса вспухла на белой коже — впрочем, едва заметная в рассеянном свете лампы. Следующие удары он принимал, оставаясь абсолютно неподвижным. Нанеся двадцать ударов, Агнесса подвыдохлась и уселась в креслице: — Релитвионн, — она покатала незнакомое имя на языке, — я не люблю жестокость ради жестокости, но нам нужно договориться, чтобы мы могли существовать рядом… Ты должен называть меня на «вы» и «хозяйкой», и не сметь прикасаться ко мне и разговаривать без позволения. Ты внял или тебя нужно наказать ещё? — Да, госпожа моя, я понял тебя, — она вскочила и ударила ещё раз, и он быстро поправился, — вас. Агнесса выдохнула: вроде бы договориться удалось, он понял. — Хорошо. Для закрепления я дам тебе ещё десять ударов. Сильно наказывать не буду, ты ещё нездоров, наверное… Но поверь, это очень серьёзно, и не преступай больше через мою волю. Она ударила ещё раз и только сейчас разглядела, что он порозовел всем телом, и что возбуждение его вовсе не угасло, мягко говоря. Смутившись, почти с ужасом грубо спросила: — Тебе что, нравится это? — и опустила розгу. Эльф молчал, и она уже хотела возмутиться, но он наконец хрипло ответил: — Госпожа моя, розги мне не нравятся. Но снять штаны и стоять голым перед желанной женщиной — это возбуждает. Можете меня высечь и за это, но поделать с собой я ничего не могу. Более того, я близок к тому, чтобы кончить, и, если вы продолжите, могу не сдержать себя. Окончательно смутившись, Агнесса остановилась и отбросила розгу, не зная, что делать. Чувствуя, как багровеют щёки, всё-таки не могла удержаться и косилась на покрасневшее, колом стоящее достоинство раба. Со стыдом поняла, что её происходящее тоже возбуждает, и, желая остановить позорище, тихо сказала: — Всё, наказание окончено, — ожидая, что он оденется, и удивившись, когда эльф, не натягивая штаны, пал ниц и поблагодарил за уделённое время. — Что это, какой-то специальный рабский этикет? — не удержала насмешку в голосе. — Да, я же прошёл школу рабов для удовольствия, — ответ был невозмутим. Взъелась: — Что ж ты, учёный раб, за руки меня хватал и чуть управляющего не прибил? — Госпожа моя, ты просто одета, незаносчива, сидела рядом со мной, как простая служанка — я думал, ты рабыня. И этот древесный сок… я был голоден, он опьянил моментально… — он помолчал и всё-таки закончил фразу, — и ты хотела меня. И сейчас хочешь. Она стыдливо отвела глаза, вспыхнув ещё сильнее, понимая, что нужно уйти, но осталась и слушала, как он говорит: — Госпожа, я обучен доставлять удовольствие и мужчинам, и женщинам. Попробуй меня, ты не пожалеешь, прошу тебя. Подумала: «Кажется, я собираюсь сделать глупость» — но голова, и без того тяжёлая от запаха роз и от возбуждения, не соображала, и Агнесса сделала шаг к рабу. «Он ведь действительно обучен, и он раб… он не сможет, не посмеет сделать больно или неприятно, и я смогу прекратить в любой момент…», — она сделала ещё шаг. «И он совсем не человек, не пахнет человеком… сказочное существо… и он, кажется, тоже хочет», — она сглотнула и тихо, напряжённо попросила: — Ляг на ложе. Я попробую тебя. Он тут же улёгся, и она, скинув хитон, уселась сверху — узкое ложе не позволяло лечь рядом. Возбуждённая сверх всякой меры, желающая сразу почувствовать его внутри, она не церемонилась, и, крепко взяв раба за член, насадилась полностью и замерла от острого ощущения блаженной наполненности («боги, что я делаю…»). Он выгнулся и хрипло вскрикнул, и оцепенел так же, как и она. Лежал, зажмурившись и вцепившись руками в ложе, тихо постанывая. Она двинулась, и он вдруг прихватил её за талию. Замерла, нахмурившись, и он тихо попросил: — Госпожа, подожди. Если продолжишь сейчас, я кончу. Она двинулась с лёгкой насмешкой: — Так кончай. — Я… нельзя. Рабу нельзя без разрешения. — Я разрешаю. — Нет, если это будет один раз, я хочу, чтобы долго, — он тяжело дышал сквозь стиснутые зубы. Склонившись к нему и прижавшись грудью, она шепнула: — У нас ночь впереди, ты можешь кончать сколько захочешь и сможешь. Раб часто задышал, на лице вспухли желваки, он говорил всё быстрее: — Nis, у меня не было так долго, я не могу, мне так хорошо, я не могу больше, — впился в её губы поцелуем и закричал, изливаясь. Безумно возбуждённая, полная неутолённого желания, она с лёгким разочарованием застонала — но ей ещё никогда не было так хорошо от того, что мужчина кончил в неё. С мужем это бывало долго, нудно, утомительно, болезненно — и никогда не возбуждало. Удивительно, но только что кончивший эльф вдруг каким-то очень лёгким движением оказался сверху, не выходя из неё, и начал жадно целовать — в прикрытые веки, в губы, в грудь. Его естество снова стало твёрдым, и первый же удар вырвал крик наслаждения из женщины. — О, госпожа не привыкла получать удовольствие, — лёгкий шепоток был ехидным, и она бы возмутилась, но ослепительное, неиспытанное ранее удовольствие лишило её речи и соображения. Утром, потягиваясь, вдыхая его запах, она сонно пробормотала: — Уедем в поместье, Зебедес нас не найдёт… да и не вспомнит, надеюсь. Эльф промолчал. — Почему ты его не убил? Мог ведь, я вчера поняла. Сам предпочёл умереть… — Госпожа моя, законы вашего мира предполагают, что в доме, где раб убил господина, всех остальных рабов мучительно казнят… а там были дети, — он умолк. Агнесса только сейчас сообразила, что он давно перешёл на «ты», но это показалось неважным. Шепнула: — Уедем, не найдёт, — и уткнулась носом эльфу в грудь.