«Эльфийский юмор — это когда летом снежинка падает на ладонь. Ведь скоро зима!» ©
Утро принесло трезвость и стыд за вчерашние кошачьи вопли, которые слышал весь дом. В лучшем случае. В худшем их слышали и в соседнем — надо было убираться, и как можно скорее. Эльфа не было. Сбежал? Что ж, если и так… Разум паниковал и строил планы спасения, но паника ощущалась наносной, поверхностной: телу и чему-то в глубине разума было хорошо и безмятежно. Восприятие мира изменилось, и Агнесса понимала, что эта безмятежность и внутренний покой — навсегда с ней, что она стала другой. Как будто что-то внутри распрямилось. Не опустила глаза перед вошедшей Калиссой, хотя раньше застеснялась бы себя: — Выедем завтра на рассвете. Что не успеем собрать за день — оставьте здесь. Калисса согласно кивала — видно, так же думала. — Еды принеси. Хлеба, сыра, винограда. Здесь поем, — вставать не хотелось, заснулось-то только под утро, — и не беспокойте меня. Я посплю. — Поспи, деточка, никто тебя не потревожит, — тон няни был таким понимающим, что Агнесса всё-таки смутилась, — только Мелетий спросить что-то хотел. Зевнула: — Зови. Кухонная девчонка принесла еду и поставила поднос на низенький столик у ложа. С ней пришёл Мелетий — хотел, как выяснилось, узнать, не желает ли госпожа чем распорядиться. — Делай, как знаешь. У тебя всяко опыта больше. А, и убери ты это! — взглядом показала на кувшин с розгами, торчащими из него. «Глаза бы мои не видели! По-нашему, по-сиамарски! Тьфу!» — и тут же засмеялась. Выпроводив слуг, потянулась к кувшину с водой и испуганно замерла — через обрешётку веранды тенью перемахнул эльф. Остановился, глядя на неё, потом чинно приветствовал: — Возрадуйся, моя госпожа! — И склонился, припав на одно колено. Традиционность приветствия только подчёркивала чуждость нелюдя: и это фамильярное «моя», и странный способ становиться на колени, и его статичность — только что двигался настолько быстро, что глаз с трудом улавливал, а замерев, стал подобным камню. Он настолько выпадал из привычного мира, что требовать от него соблюдения общепринятых условностей казалось странным, и Агнесса просто ответила: — Возрадуйся и ты, Релитвионн, — и повела рукой к столу, — присоединяйся. Глядя, как аккуратно он ест, как берёт виноград длинными пальцами — «Невозможно, невозможно, чтобы такие красивые белые руки у мужчины были!» —Агнесса слегка себя застеснялась. Её всю жизнь считали красивой, но сейчас она понимала, что Гакэру был прав: эльф красивее любой женщины. Из тех, что она видела. «Это ж какие у них женщины должны быть?» Спросила: — Признайся: там, у себя на родине, ты базилевс? Как вышло, что ты попал в плен… и выжил в нём? Я слышала, твой народ в плену умирает сразу же… Эльф, занятый едой, остановился, вскинул на неё глаза, заставив её опустить свои. Всё в нём вызывало сумбур в мыслях и чувствах Агнессы: невозможная красота, заставляющая неверяще вглядываться — и бояться поранить взглядом такой дивный хрупкий цветок — и смущаться своей грубости; и то, что он был вторым мужчиной у неё и не далее как ночью делал с ней всё, что хотел. Воспоминания вгоняли в краску. Устыдившись вопроса, тихо сказала: — Ты не говори, если не хочешь. Ты раб, но это не значит, что у тебя не может быть тайны… и боли, о которой не хочется говорить. По тому, как эльф улыбнулся и потешно дёрнул ухом, поняла, что он не сердится и чувствует себя свободно: — Госпожа моя, я простой воин и с радостью поведаю тебе всё, что касается лично меня. За исключением тайны, выдавать которую не имею права, поэтому прости, если кое о чём умолчу. И начал рассказывать. Слова текли, как реченька — «правда ведь завораживает, когда говорит…». Смысл отрезвлял и иногда болезненно царапал где-то у сердца, но слушала Агнесса действительно заворожённо, как сказку: есть артефакт, утраченный эльфами и потерявшийся в бесчисленных обитаемых мирах, и найти его надо во что бы то ни стало. Шаманы эльфов почти уверены, что эта вещь находится здесь, но где точно — издалека не понять. Врата между мирами открываются раз в год, в октябре, в дни Гекаты, и, если бы знать, где искомое, то найти и забрать было бы несложно, но зов артефакта чувствуется только при максимальном приближении. Обыскиваются, в основном, крупные скопления золота и драгоценностей, но без толку, а из-за кратковременности открытия врат получше сориентироваться не получается. К людям эльфы претензий не имеют, но и вступать в контакт и выдавать свои тайны не хотят. Релитвионн во время одного из таких коротких набегов был ранен и обеспамятел. Очнулся в плену. — Я примерно знал, чего можно ожидать в орочьем плену, и выяснять, насколько близки в этом смысле люди к оркам, не хотел. Проще умереть. Врата в посмертие уже открывались надо мной, но тут я услышал зов артефакта. Тоненький, неявный — но я слышал его! И мне пришлось жить. С точки зрения Релитвионна, большой разницы между орками и людьми не нашлось. Его за бесценок продали ланисте рабской школы, в которой готовили рабов для удовольствий — с мыслью, что всё равно подохнет, как до этого случалось с любым пленным эльфом. К восторгу ланисты, этот выносил всё, что с ним делали, и не дох. Перепродали его уже за бешеные деньги, минуя аукционы — напрямую богатому торговцу. Жизнь была хуже смерти, но зов стал слышнее. У торговца, имевшего глупость похвастаться ослепительно красивым наложником перед гостем, эльфа отобрал вельможа, приближенный к базилевсу. Эльф терпел всё и услужал тем и так, как требовали господа. Во время случавшихся поездок по столице зов услышался отчётливее, и можно стало послать координаты своим — и наконец умереть. Не удержалась и перебила: — Да, но почему ты, связавшись со своими, не попросил спасти? — Госпожа моя, передать сообщение просто: достаточно взять по веточке бузины, боярышника и дуба… ритуал несложный, но спасти меня могли бы только в дни Гекаты, а до них было невыносимо, невозможно далеко… я не мог ждать и терпеть унижения, а нужды в этом уже не было. Я был свободен умереть и начал умирать. Вельможа оказался неглупым и не стал пытаться переупрямить эльфа, просто продал его, пока тот ещё имел товарный вид, сиамарскому наместнику. У того хватало и глупости, и жестокости, и он превратил существование раба в ад. — Смерть была близка и манила, как источник в жару. Я был почти там, но тут ты позвала меня, госпожа моя… я не мог не откликнуться. Агнесса, не слишком веря, нахмурившись, спросила: — Что во мне такого, чего нет в девах твоей родины? Они наверняка прекрасней. Я груба для тебя… Эльф, еле слышно фыркнув, без обиняков пояснил: — Девы моего мира прекрасны, и эллет дарили меня своей нежностью, но я слишком груб для них. Таким уродился. Когда я только начинаю, эллет уже заканчивают, а кто же станет мять прекрасный цветок в угоду своим желаниям? И, посмотрев на поразившуюся этой сентенции Агнессу: — Ах да, в вашем мире принято иначе… — и презрительно дёрнул углом рта. Агнесса опустила глаза: эльф вроде бы говорил правду, и спорить было глупо, но вдруг стало стыдно за свой мир. Эльф продолжал: — Но дело не в этом, хоть и было мне сладко, как никогда… я просто почувствовал тебя как, — он помялся, — я не могу найти достаточно близкие слова в твоём языке, госпожа моя… как emma vhenan, своё сердце. Она не слишком верила ему, осознавая разницу между человеком и эльфом, но не спорила и не спрашивала более ничего, решив подумать, что делать дальше.***
Спать отчего-то расхотелось, а хотелось как можно скорее покинуть Сиамару и быть подальше от опасного соседа, и она до позднего вечера помогала со сборами; и эльфа припрягла. Мелетий был приятно удивлён его работоспособностью и во время вечернего доклада даже выразился в том смысле, что некоторые непокорные рабы, даже и нелюди, со временем исправляются, если чередовать мягкое обращение с разумными наказаниями. Агнесса только тому радовалась, что в полутьме не видно, как горят её уши. На душе было неспокойно, и она после доклада пошла погулять, несмотря на начинающийся дождь, мысля подышать и расслабиться, и, кроме того, чего греха таить, надеясь послушать у стены, не выболтают ли ещё чего рабы Зебедеса: в прошлый раз они коротали время под навесом примерно в то же время. Гакэру с Квембешем были приятно предсказуемы и уже сидели там: — Э, Квембеш, вот уже и зимние дожди начинаются: как зарядит такой, так уж и на весь остаток осени, — речь прервалась довольным бульканьем — очевидно, говорящий пил из бутыли. — Хорошо, что упырёк нажрался на ночь глядя и спит, большое это облегчение… — Да, Гакэру, если б не пил он, так и совсем бы терпения не было. А так нажрётся — глядишь, и сам дрыхнет, и другим покой даст. В такой дождь, конечно, под навесом лучше сидеть, чем вокруг дома таскаться. Снова раздалось бульканье — видно, пришла очередь Квембеша прикладываться к бутылке. Побулькав, снова заговорил: — Но как упырь орал, как орал! — судя по голосу, воспоминания доставляли Квембешу нешуточное удовольствие. — Это ж надо быть таким дураком, чтобы подарить бабе эльфа! Гакэру ехидно поддержал: — Видно, думал, что раз нелюдь без голоса, так и без хвоста тоже! — Ну, нелюдь-то может, и не слишком голосист, зато с хвостом всё в порядке оказалось… судя по голосистости хозяйской невесты, когда она под нелюдем лежала! Агнесса сжалась, пережидая их смех, более всего напоминающий уханье довольных бабуинов, но не ушла: дослушать казалось важнее. — Но, конечно, удивительно… я, когда его нёс, думал — труп тащу. Быстро ожил, — Квембеш беззлобно усмехнулся. — Передумал помирать, видно… я б тоже передумал. На бабью-то сласть и у нас есть снасть! — бабуины снова заухали. Агнессу корчило, но она терпела. И дождалась: — Только я б на месте того ельфа бежал бы отседа — только пятки сверкали бы; а он не факт, что догадается. — А чего бежать-то? Ну поорёт Зебедес, а что сделает? Он уж не хозяин ни ему, ни, тем более, бабе… пока не женился, конечно, — а она не похоже, чтобы торопилась за него замуж-то выйти. Девчонка из ейного дома говорит, у них вовсю сборы идут — в имение госпожа поедет. Стал быть, пролетел упырь со свистом. — Да кто ж бабу спросит? Упырь при мне гонца к её родственникам послал. Вот увидишь, Гакэру, завтра с утра к ней пойдёт, и нас с собой возьмёт, на случай сопротивления, и потребует раба вернуть. — С какой стати? — С такой! Ты видел, чтобы во время, так сказать, дарения, у выгребной ямы хоть один свободный был, кроме хозяина и бабы? А раз нет свободных свидетелей, значит, его слово против её. Кому поверят? И документы никакие не оформляли, так что любой судья, даже не считая прикормленного тутошнего, приговорит раба отдать, да ещё и штраф за похищение слупит. Так вот, Гакэру… Гакэру помолчал, осмысляя, и выдал: — Тогда конечно, ему лучше бежать. Или самому сдохнуть. Упырь ему лёгкой смерти не подарит. Повисло тяжёлое молчание, прерываемое только бульканьями вина, глотаемого из горлышка бутыли. — А, что об этом говорить, завтра ещё насмотримся на дрянь всякую, давай о хорошем, — и Квембеш завёл беседу о хорошем, то есть о вине и девочках из лупанария. Агнесса постояла, привалившись к стенке, уже не прислушиваясь к трёпу за стеной. Всё, что говорил Квембеш, сомнению не подвергалось: раз Зебедес узнал о случившемся и счёл себя оскорблённым, стоило ждать его завтра, и с эльфом надо было что-то сделать. Подождала, пока перестанут трястись ноги и тихонько пошла в дом. Эльф сидел на веранде, на полу, всматриваясь в пламя светильника. Обернулся — и было видно, что рад. Прижал нетерпеливо: — Госпожа моя, я ждал… надеялся, что придёшь. Уворачиваясь от голодных поцелуев, всхлипнула, но тут же взяла себя в руки: — Нет-нет, я не за этим. И, дождавшись внимательного взгляда, холодно, рассудительно сказала: — Беги. Завтра Зебедес придёт тебя забрать. Эльф поднял бровь: — Но я ведь теперь принадлежу тебе, госпожа моя? Пересохшими губами шепнула: — Нет. По закону нет. — Тогда купи меня. Вздохнула: — Он не продаст. «А кабы продавал — у меня бы не хватило денег купить». Эльф похолодел лицом и, опустив глаза, слушал лихорадочный шёпот: — Дни Гекаты близятся. Я собрала тебе еду — отсидишься в прибрежных пещерах, там не найдут. Твои скоро будут здесь и заберут тебя, а мне Зебедес ничего не сделает. Эльф молчал. Довольная, что он не возражает, протянула узел: — Всё. Уходи прямо сейчас, — и резко повернулась, покидая его.***
Не спалось. Бегая по комнате легкими шагами, думала: «Зебедесу завтра скажу, что эльф сбежал… что он сделает? И сама сбегу из Сиамары. Выйти замуж за этого — лучше умереть… особенно теперь». Холодно усмехнулась, подумав, что вряд ли ещё когда-нибудь посмотрит на мужчину — человеческие самцы начали казаться чуждыми, как животные или деревья. И совершенно невозможно подпустить к себе грубую скотину — после того шелковистого пламени, той звёздной росы, той сладкой муки, которая была больше, чем может пережить женщина и остаться прежней. Она перестала подходить человеческим мужчинам — и не жалела об этом. И, что удивительно, радость не покинула её с побегом эльфа — воздух был сладок, голову кружило от счастья просто жить и дышать. Только тяжёлый запах роз из сада раздражал: «Если в имении у дома растут розы, все придётся убрать, ну невозможно же… это ж надо, так обгаживать всё, до чего дотягиваешься», — с досадой вспомнила причину настигшей идиосинкразии в лице достойнейшего Зебедеса, перемазавшегося розовым маслом. Агнесса вышла в сад: на перекрестье тропинок во тьме октябрьской ночи белело мраморное тело Венеры. Подошла, сухо всхлипнула: — Спасибо, мама-Венера, — и благоговейно положила розу к подножию статуи. Достойнейший Зебедес не заставил себя ожидать и с утра пораньше явился. Спокойно выслушала гневное требование вернуть раба и сообщила, что тот сбежал. Зебедес обозлился ещё больше, но сдержался и попросил разговора наедине. Вздохнув, согласилась — но уточнила, что разговор состоится в саду, на виду у слуг. Оставаться с Зебедесом наедине в закрытом помещении не стоило — об этом вопил инстинкт самосохранения. Скривившись, Зебедес пробурчал что-то насчёт того, что любительнице нелюдей, да ещё и рабов какую-то эфемерную женскую честь блюсти смешно, но не возразил. При разговоре прямо сказал, что отвергнуть его и сбежать не получится — и либо она согласится честью, либо приволокут за волосы. И спросил, настолько ли она дура, чтобы не верить в его возможности. Агнесса опустила глаза и заверила, что она не настолько дура и всё поняла. И попросила неделю на устройство своих дел, после чего обещалась выйти замуж. — Три дня, и помни мою щедрость, женщина! — градоправитель с сердцем развернулся и покинул дом невесты. С облегчением выпроводив Зебедеса, Агнесса принялась устраивать дела, и действовала с несказанной бодростью. Первым делом, не спрашивая, дала вольные управляющему и няне и настояла на их немедленном браке. Улыбалась, выпила на празднике, подарила нянюшке на свадьбу мешок золота. После чего приказала позвать жреца Диониса и переписала всех рабов, усадебных и полевых, чохом, самому Дионису — это было аналогом вольной и более надёжным способом отпустить на свободу: Зебедес простую вольную оспорить, может, и смог бы — но против бога выступить не смел никто. Велела поделить все имеющиеся деньги по количеству рабов, разложить по мешочкам и отвезти в имение — раздать вольноотпущенникам. Обеспокоенной няне сказала: — Выйдя замуж за Зебедеса, нуждаться я ни в чём не буду, а отдать ему приданым хочу как можно меньше. Езжай с Мелетием и проследи, чтобы всё было по справедливости. Возвращаться не торопитесь — и сюда не возвращайтесь. Денег у вас достаточно, купите дом и лавку… да что я говорю, Мелетий всё знает и умеет. На дальнейшие её беспокойства прикрикнула и выпроводила молодожёнов в имение — все же остальные вольноотпущенники с подаренными деньгами разбежались ещё раньше, вознося хвалы богам и хозяйке. Все мирские дела были закончены за два дня. Остался последний, третий — для себя.***
На закате второго дня в опустевший дом вернулась Медея. Тихо вошла на веранду, на ступенях которой, спускающихся в сад, сидела Агнесса. — Госпожа, вы звали меня… Агнесса встала: — Да. У меня будет просьба к тебе. Видишь этот мешок на столе? В нём золото. — Что хочет госпожа? — голос Медеи был сух и безэмоционален. — Ты умеешь готовить настойку цикуты? — Агнесса кивнула на мощный куст, притулившийся у самой лестницы. — Приготовь мне… чтобы быстро. Тёмные глаза блеснули: — Госпожа, цикута — это больно и долго, ею травятся дураки. Агнесса, подумав: «Ну да, конечно, Сократ был дурак…» — промолчала. Медея тоже помолчала, вздохнула: — Госпожа, вы были добры ко мне. Я б отговаривала, да участь вас ждёт хуже рабской… Впрочем, может, поживёте с этой свиньёй годик, потерпите, а потом сами отравите? Есть средства… — внимательно посмотрела, как Агнесса покачала головой. — Что ж… Я могу приготовить питьё, от которого уйдёте во сне, тихо, как в лебяжий пух провалитесь. — Готовить долго? — К завтрашнему полудню готово будет. — Хорошо. Приноси к полудню питьё и забирай деньги. Медея, поклонившись, молча удалилась.***
«А ведь она и в Сиамаре начнёт прежним промыслом заниматься… Ну ничего, дело нужное: женится же Зебедес на ком-нибудь; глядишь, и пригодится какой женщине — для себя или для него. Да, дело нужное…», — Агнесса сидела на веранде; мысли катились лениво, спешить уже было некуда, и жизнь улыбалась напоследок — солнечный тихий день и хрустальный воздух ощущались особенно прекрасными от сознания, что скоро наступит последний сон. Кувшин с обещанным питьём и кубок уже стояли на столе. «Воздух-то какой сладкий… умирать не хочется. И хорошо, и не будем ждать, чтобы захотелось. Только посмотрю вот ещё на небо». Подойдя к перилам, мечтательно уставилась в ослепительную лазурь. Неверящим взглядом проводила пушинку, падающую с этих невозможной синевы и высоты небес — и ещё, и ещё одну. «Что она там говорила, что как в лебяжий пух провалюсь? Я ж вроде не пила ещё…», — как во сне, вытянула руку, и пушинка упала на ладонь, обожгла её и превратилась в капельку. «Точно, это же снег! Сегодня день Гекаты… хорошо, стало быть, они пришли и заберут его. Но до чего же красиво!» — огромные хлопья лёгким пухом танцевали в воздухе, опускаясь на розы. На кроваво-красные бархатные лепестки порошило белым, и те наконец-то переставали пахнуть. Агнесса, распахнув глаза, смотрела на снег, вздыхая от полноты чувств, и они появились внезапно для неё — как будто из ниоткуда. «Целый двор цветочных фей… я, наверное, всё-таки выпила и уже проваливаюсь в лебяжий пух», — ощущение нереальности происходящего растормаживало, и она с очарованным любопытством рассматривала, не стесняясь. Белые кони, белые одежды и белые волосы всадников — и никогда не виданная ею метель, белой птицей кружащая над садом. «Велико искусство Медеи, и стоит гораздо больше уплаченных денег… Это божественно!» С вседозволенностью, даруемой иной реальностью, воскликнула: — Феи! — кружащий снег глушил голос, но они всё равно услышали и дружно повернулись к ней. Синие, зелёные, сиреневые очи вопросительно глядели. В таком количестве феи зачаровывали, и пришлось встряхнуться. Не тушуясь (чего ей бояться, она уже в посмертии!), Агнесса спросила: — Вы забрали свою…своего… свою фею? Ближайшая фея сказала что-то — Агнесса не поняла. Эльф улыбнулся, сделал успокаивающий жест рукой, и она подумала, что надо подождать. И тут же поняла, чего: из-за угла выехали ещё две фигуры, белая и чёрная, весело переговариваясь между собой. Белый всадник поднял на неё глаза — и она узнала Релитвионна. Одетого в белые одежды, с заплетёнными волосами, при мече и луке, сидящего на коне, как будто сливаясь с ним — легко и вольготно. И поняла, что всё это не предсмертный бред — уж слишком ужасающим и реальным было существо рядом с Релитвионном. Чёрный всхрапывающий конь нёс всадника, укутанного в чёрное с головы до ног, в глубоко надвинутом капюшоне, и лицо его скрывалось за завесой из нанизанных на нити чёрных камушков. Создавалось впечатление, что он видит иным зрением, не глазами. Всадник поднял голову к Агнессе — завеса разлетелась от движения, сухо сбрякнув, но под капюшоном всё равно была глухая чернота. «Всё-таки не камни, косточки. Чёрные косточки. Что за глупые мысли в голову лезут!» — и тут даже и глупые мысли кончились, и она только смотрела. — Возрадуйся, моя госпожа! — Релитвионн сиял смеющимися глазами. — Моё сообщение правильно указало на утерянную Звезду Элендила, и реликвия возвращена в Листву! Твой мир более не увидит нас. Сейчас эру Ганконер откроет портал в наш мир. — То есть реликвия была в столице? А здесь вы что делаете? — спросила, удивившись собственному любопытству. — А, заезжали проведать достойнейшего Зебедеса. Агнесса сглотнула и осторожно спросила: — Он жив… после вашей встречи? Релитвионн удивился: — Нет, конечно! У него был подвальчик… со всякими интересными приспособлениями. Там он и остался. Предварительно ощутив на себе все эти приспособления. Агнесса («боги, зачем я болтаю!») чувствуя, как хрипнет голос от накатившего откуда-то страха, проронила: — Я не слышала… криков. — Так я ему сначала голосовые связки перерезал… зачем людей пугать? Мы ж не звери. Вот и шамана с собой специально взял, дождался. Тут ведь как: если человек умирает в муках, он может стать злым духом — а в этих местах и без него зла достаточно. Шаман же помогает духу уйти из этого мира. Релитвионн обернулся к Ганконеру и спросил о чём-то на непонятном языке. Тот засмеялся из своей тьмы и что-то прошипел, как скальная гадюка, и в веселье этом были смерть и ужас. Окружающие тоже дружно засмеялись — прекрасными, мелодичными голосами. «Феечки… адские феечки», — Агнесса покачнулась, схватившись за перила — ноги внезапно обмякли. — Эру Ганконер говорит, что жалкий огрызок, имевшийся у Зебедеса вместо души, было достаточно сложно выпнуть в иной мир, но он справился, — глаза Релитвионна весело блестели, когда он пояснял: — наш шаман ещё очень молод, всего четыреста лет, как раз и попрактиковался. Пришлось слегка задержаться. Глядя на прекрасные розовые губы, безмятежно рассказывающие такое, Агнесса испытала ужас: «Мстить приехал… сначала Зебедеса, а сейчас меня. А то, что говорил про чувства да желание — так чего не наврёшь врагу… понять можно. Что ж я раньше не выпила зелье, могла ведь! В комнате рядом кинжал есть, так ведь не дадут добежать… не успею. Впрочем, попробовать стоит», — и спросила, напружиниваясь для рывка: — Ты пришёл отмстить мне тоже? Релитвионн непонимающе прищурился и вдруг прыснул: — Тебе?! За что? За то, что вытащила из выгребной ямы и не дала умереть? Или за… поцелуи? Мрачно, не принимая шутки, ответила: — Было и кое-что ещё. — Ах, это… emma vhenan, это были шуточки — по сравнению с плетями и раскалённым железом. Да и в любом случае, женщине я бы мстить не стал. У нас не принято. Просто убил бы, и всё. Не бойся, — по губам Релитвионна скользнула немного пугающая улыбка, — я не сделаю тебе ничего плохого. Облегчённо выдохнула — тень смерти отступила. «Раз Зебедес мёртв, так мне, стало быть, можно и не умирать. Поживу ещё», — тело реагировало восторгом, и она счастливо, от чистого сердца выдохнула: — Я так рада, что за тобой приехали и что ты сможешь вернуться в свой мир. И рада была повидаться. И умолкла, ожидая вежливого прощания, счастливая, что не нужно умирать и что прекрасная фея возвращается домой. Глаза, переменчивые, как море, посмотрели с непонятным выражением: — Довольно. Спускайся, моя госпожа. Она удивлённо уставилась, и он пояснил: — Я забираю тебя в Листву. Агнесса попятилась, лишившись дара речи, а он продолжал с уже очень явной насмешкой: — Не переживай, госпожа моя: твоя невеликая склонность к садизму кажется мне даже пикантной, так что нам будет хорошо вдвоём. Спускайся. Она с усилием вдохнула и наконец смогла говорить: — Но как же… Что мне делать в чужом мире? Нет. Я рада за тебя, но мы разные… — Спускайся. Возмущенно начала: — Но по какому праву… Релитвионн спокойно перебил: — По праву сильного. Гнев накатил горячей волной: — Ты! Говорил, что ничего насильно! — она задохнулась. Релитвионн, тонко улыбаясь, объяснил разницу между физическим насилием и лёгким принуждением. Последнее иногда практиковалось, оказывается, хоть и не приветствовалось. И поклялся, что пальцем не притронется, если дама не пожелает. Но если она продолжит кочевряжиться, то поднимется сам и упакует её очень быстро и надёжно, более не спрашивая. — Я просто даю тебе возможность сохранить лицо, уважая твоё нежелание и сочувствуя страхам. Но это твои последние минуты в этом мире. Эльф оглянулся, и она проследила его взгляд: эру Ганконер уже открыл портал, и за стеной дрожащего воздуха виднелась вьюга, а за ней — какие-то огромные деревья. Голос Релитвионна потеплел: — Листва… в Самайн там идёт снег, и при перемещении в иные миры он сопровождает нас. Но в Листве бывает и лето, и оно прекрасно. Ты больше подходишь нашему миру, чем этой жестокой земле. Тебе понравится жить в дереве, я покажу тебе чудеса нашего мира… ты полюбишь его и меня. Спускайся, госпожа моя. «Что ж… это и так был бы мой последний день в этом мире. Возможно, это судьба», — Агнесса вздохнула, сжала зубы — и, решившись, опустила ногу на первую ступеньку.