***
Двигались по тихому темнеющему лесу — и Агнесса не могла понять, сумерки наступают или просто гигантские сосны так заснежены, что солнце не прорывается сквозь пласты снега на ветвях. Лошади эльфийские легко двигались по сугробам, не тонули. Видно, и тут какая-то магия была. Агнесса мимолётно подивилась на это, но больше боялась встречи — и желала её, потому что стосковалась. «Может, и уедет он в свой Валинор, оставит меня здесь, в хмуром волшебном лесу, так почему не посмотреть напоследок?» Снова подкатили слёзы, злые уже, и она тихонько вытирала, не желая, чтобы заметили. Дорога пошла сильно под уклон, сквозь деревья проглянула слепящая белизна, потянуло ледяным ветром. Кто-то из свиты пронзительно свистнул, и с веток посыпался снег. По стволу вниз стремительно, смазанно скользнуло что-то. Сознание Агнессы сначала восприняло тень огромным бурундуком, и только через несколько секунд она поняла, что это эльф. Тот уже стоял перед базилевсовым оленем, кланяясь. Разогнулся, откинул капюшон и она узнала Релитвионна. Базилевс обернулся, кивнул Пеллериен, и та осторожно опустила Агнессу на снег. Потом высокомерно сказал что-то Релитвионну — длинную фразу на непонятном языке. Не дожидаясь ответа, указал рукой вперёд, и свита тронулась дальше, оставляя их вдвоём. Видно, и вправду лошадок эльфийских на снегу магия держала, потому что, стоило им отойти, Агнесса провалилась в снег выше колена. Да, на ней был тёплый плащ и сапоги, но платье — домашнее, лёгкое, а под платьем ничего. Ноги обожгло холодом, в сапоги потёк растаявший снег. И подошедший было эльф взглянул на неё уж совсем свысока. Его-то наст держал, и следы на нём оставались лёгкие, почти незаметные. Не выдержала — полыхнула гневом, и тут же подавила себя, опустила глаза. В чём он виноват? Никто и ни в чём. И, всё равно злясь, спросила сквозь зубы: — Что, так и живёшь, как белка, на дереве? — Нет, госпожа моя, — она всмотрелась пристально, и показалось, что в прекрасных глазах феи мелькнула скрытая насмешка, — здесь озеро, из которого вытекает река, и за озером человеческий город. Отсюда удобно наблюдать, и всегда кто-нибудь есть, кто отслеживает… мало ли что. А живу я в пещере неподалёку. Если позволишь вытащить тебя из сугроба, то отнесу туда и согрею. Ты ведь не привыкла мёрзнуть, еmma vhenan. Снег вблизи очень мало общего имел с лебяжьим пухом и был отвратителен. Поэтому она не возразила, когда фея вытащила её из сугроба и понесла куда-то. Скосилась ему за плечо — как он по-прежнему не тонет в снегу и следов почти не оставляет? — спросила с оттенком беспокойства: — Тебя не накажут, что ты ушёл? — Владыка сказал, что я свободен от службы на ближайшее время. — Что ещё он сказал? Отпустил тебя в Валинор? — это беспокоило, не выдержала, спросила. Фея молчала, вздыхая. Видно, не очень-то хотелось отвечать. Но наконец ответить соизволил: — Чтобы уехать в Валинор, не требуется ничьё разрешение. Сидхе свободны. Владыка же сказал, что если каждый верный из-за женщины будет в Валинор уплывать, так и верных не напасёшся. И что я глуп, как гонный олень. Судя по тому, каким тоном базилевс говорил, перевод сказанное смягчал. Агнесса с неожиданной теплотой подумала о ледяном эльфийском владыке, и, воспрянув духом, обняла Релитвионна за шею. Однако торопиться не следовало — с мужчинами нельзя говорить напрямую, они опасны, стоило занырнуть издалека. Прикосновение опьяняло, и она неожиданно для себя закопалась пальцами в волосах эльфа и выдохнула в поджавшееся холодное ухо: — Чем так прекрасен Валинор? Что в нём? И почему сразу не уплыл? Ждёшь, пока вскроется река? — в голосе прорывались и гнев, и обида, но удержаться не могла. Он остановился. Постоял, подумал и очень осторожно ответил: — Валинор, место, куда уплывают, когда жизнь заканчивается. Не по этой реке. Быстротечная впадает в Келдуин, по нему разве что в Дорвинион попасть можно. Келдуин впадает в море Рун, оно внутреннее. Для того, чтобы попасть в Валинор, нужно сначала верхом или пешком пересечь континент по Великому Восточному тракту, вымощенному гномами, добраться до Серебристой гавани в Заливе Лун. Потом нужно своими руками построить корабль и плыть на запад, пока не встанут перед тобой берега счастливого Валинора. Там нет печали, и там для любого добравшегося наступает иная жизнь. Впрочем, никто не возвращался, чтобы рассказать. «То есть, за феями не Харон приплывает. Сами себе ладью строят и сами уплывают. Туда, откуда не возвращаются», — и, неожиданно для себя, горячо попросила: — Останься, — и осеклась, боясь, что открылась чересчур, что он холодно промолчит и откажет. Эльф и правда умолк, и больше ни слова не проронил, пока нёс. Когда сугробы кончились и начался каменистый подъём на гору, Агнесса попыталась высвободиться и пойти сама, но он только прижал покрепче и не выпустил. На ноги удалось встать только в пещере. Маленькой, с низким, блестящим лаковой чернотой потолком, с гладким полом, в центре которого темнело пятно и лежали грубо порубленные сушины. Эльф, отвернувшись, раздувал огонь. В полумраке плохо было видно, но и со вспыхнувшим пламенем Агнесса не рассмотрела в пещере ровно никаких удобств. Пол да потолок. Впрочем, поняла, почему тот черен, как уголь: дым от костра тянулся поверху. — Госпожа моя, что ты хочешь здесь найти? — оглядывания не остались незамеченными, голос эльфа был насмешлив. — А спишь ты где?! Он указал на углубление под скальной стенкой: — Тут. — На камне?! Он только плечами пожал. Не выдержала, заплакала, обняла: — Хуже собаки! Я не хотела выгонять тебя из дома, вернись, пожалуйста. Он осторожно высвободился из объятий: — Госпожа моя, ты… не бойся. Я попрошу товарищей, они помогут тебе вернуться в дом, в холодной пещере тебе не место. Погрейся пока. Агнесса сжалась вся и отступила. Пробормотала: — Да, конечно, — руки дрожали от обиды. Видно, не любит и не хочет, прошло всё. Оно и правда, разве есть на свете что-то постоянное, да и разве поймёшь фею? Хотела что-нибудь сказать, но губы помертвели, и она только рукой махнула, отворачиваясь: слезами и мольбами унижать себя не хотелось. — Не обижайся, цветок мой. Я виноват, что забрал тебя из твоего мира, но ты там долго и не прожила бы, я чувствовал. А здесь ты лишена солнца и моря своей родины, зато в безопасности и без нужды проживёшь человеческую жизнь, — он утешал, но не прикоснулся, и лицо было холодное, как будто говорил с ней уже с той стороны мира. — Не сердись, но я могу вернуться только твоим vanimelde, возлюбленным. Никак иначе. А ты не готова принять меня, поэтому не тревожь сердце. Я люблю тебя просто так, мне не нужно ничего. Агнесса страдать передумала и наморщила лоб: — Я простая женщина, не фея, и не могу понять: нужно или не нужно?! — и почувствовала, как лицо и шея заливаются краской от злости. — Если нужно, то почему нельзя вернуться, а если не нужно, то к чему разговоры про любовь?! И смутилась, услышав свой злой взвизг как будто со стороны. «Не могу больше. Уйду, куда глаза глядят», и уже двинулась, но эльф быстро сказал: — Нужно. Но близость прямо здесь и сейчас, — и посмотрел тяжело и как будто зло даже. Охолонувшая Агнесса сглотнула и снова огляделась: — Я… тут холодно, камни… Следующую клепсидру ей пришлось провести в компании очень мрачного эльфа, обдирающего лапник со стелющегося кустарника, похожего на сосну с короткими мягкими иглами. Агнессе было велено ходить и сваливать лапник в то самое углубление у стены. Сходить пришлось три раза, на четвёртый эльф сам вернулся с нею, тоже таща огромную охапку. Свалил, разровнял и скинул свой плащ поверх. Посмотрел дышащими зрачками и решительно взялся за завязки одежды. Кафтан, туника, рубашка, сапоги и штаны. Агнесса, закусив губу, смотрела, забыв про всё на свете. И приоткрыла рот, увидев подштанники — жемчужно-голубые, с тончайшей серебристой вышивкой, тонкие. Сквозь них просвечивало тело, и Релитвионн, будто застеснявшись, отвернулся. Она за ним такой стеснительности вовсе не помнила и досадливо подошла поближе, провела рукой по шелковистой ткани, чувствуя, как под ней дёрнулось бедро. Чувствуя, что эльф смущён, спросила с усмешечкой: — Такой красоты раньше не видела? — и нежно погладила ягодицу. Он был напряжён, как зверь, но ответил — чужим, изменившимся голосом: — Носить плебейство — но холодно. Греют. Что тут может греть, было непонятно, но про эльфийскую магию касательно одежды Агнесса уже не так мало знала и решила, что подштанники заговорённые. А штаны для неё и вовсе были варварством, хоть какие. Но смущение нравилось, и она осторожно погладила ещё раз, уже спереди, старательно избегая того, что натягивало бельё. Тёплый шёлк и разгорячённое тело под ним были так приятны, что она забылась, провела рукой ниже и взялась за круглое, сжавшееся в камень — и всё равно нежное до дрожи. И оказалась заваленной на лапник, с задранным чуть ли не на голову платьем. Вскрикнула испуганно, и это остановило его, но в чувство, похоже, не привело. Лицо побагровело, и краска сползала на шею и на грудь, это видно было даже в свете костра и сумерек, губы кривились беспомощно, и весь он был горячка и наступающее безумие: — Колечки… такие золотые слипшиеся колечки, я скучал по ним, — и рукой накрыл, как бабочку. Агнесса вдруг осознала, что эльф-то безволос и восхитительно гладок там (ну нет, вовсе не гладок, торчит сильно, но не волосы поднимают шелковистую, почти прозрачную ткань), и что чистенький, хоть жил в лесу и спал на камне. Вспомнила, что на источники в последний раз ходила давно, ёрзнула и испуганно попросила: — Я не мылась, пожалуйста, потом… — и не договорила, придавленная за плечи. Он постоял над ней на вытянутых руках, подышал, слепо глядя. Потом ещё чуть надавил, показывая, что не надо двигаться, и медленно опустился вниз. Смущали и возбуждали его трепещущие ноздри и приоткрытый рот — как будто пытался вобрать в себя запах всем, чем мог, и то, что запахом этим он откровенно наслаждался, тонул в нём. — Не потом. Сейчас, всё сейчас. Nis, ты пахнешь так, что с ума сойти, — и поцеловал в колечки. Смущение ушло, остался только запах мёрзлой хвои и желания; мир сошёлся на ощущениях от шершавого языка, стонущих губ и рук, обхватывающих бёдра — и, когда пришло облегчение и слёзы от него, это уже был другой мир, а к старому не было возврата. Она сама оседлала его, и эльф, беспомощно корчившийся в попытке удержать семя, смог выдержать несколько движений наездницы, жадно цепляясь за ощущения — и сорвался, низкое тихое рычание перешло в крик. Он больше не был агрессивным, не наседал, только отчаянно шептал, что весь, весь её, что можно делать, что хочешь, и этот шёпот будил в ней зверя. Агнесса, сначала боявшаяся, что это станет насилием над ней, по ощущению, сама насиловала. Садилась на лицо, перекрывая дыхание и наслаждаясь судорогами страсти — ему всё нравилось, он хотел ещё. Не торопилась утолить его голод — эльф кончил только раз, и было видно, что ему мало. Он просил, но без разрешения не входил. Это рождало ощущение восхитительной вседозволенности и заставляло прислушаться к своим желаниям, не думая об удовлетворении «мужчины и повелителя» — Агнесса поняла, что раньше ощущала так, и, когда это перестало довлеть, она раскрылась, как цветок на солнце. Релитвионн за ночь её стараниями был заезжен так, что стало понятно — от службы его освободили очень не зря. Засыпая еле брезжащим утром в свете догорающих угольев, подумала лениво, что проснуться придётся, трясясь от холода, но всё равно — и закинула ногу на тёплое тело. Однако проснулась уже в дереве, на своём матрасике, но в объятиях эльфа по-прежнему. Лоно сладко болело — но, посмотрев на спящего возлюбленного, Агнесса снова почувствовала желание и не постеснялась взять спящего, благо определённая часть тела проснулась раньше хозяина.***
Бесконечно радовало, что, овладевая её теплом и сладостью где и когда захочется (хотелось везде и часто), Релитвионн хозяином себя не вёл — видно было, что всегда готов к отказу. И всегда боится его. Но при этом менять ничего не будет. Не успела одна полная луна смениться другой, как базилевс, решив, что отпуск был достаточным, потребовал службы от Релитвионна, и тот стал пропадать в лесах, но возвращался часто, насколько мог. Как-то раз отсутствовал три дня и три ночи, и, когда пришёл утром, Агнесса плакала — от страха за него, и от опустошения, вроде бы забытого, но вернувшегося. Обрадовалась, кинулась на шею, и тут же отпрянула, обиженная, не готовая к ласкам. Посмотрела зло. Эльф сглотнул — похоже, остаться без сладкого не хотел. Зашёл издалека, завернув речь о несправедливости мироустройства и о том, что, в сущности, добрые дети Эру из-за жестокости мира иногда претерпевают искажения натуры. Вот взять его и Агнессу — оба искажённые, но искажение так дивно совпало… не хочет ли госпожа выразить неудовольствие иным способом, не лишая его радости соития? Если да, Релитвионн сходит за прутьями и смиренно вытерпит наказание. Агнесса посмотрела уничижительно на смиренно краснеющего эльфа, тут же упавшего на колени. Видно было, что соскучился до невозможности, а ткань мало что скрадывала. Чувствуя, что краснеет и сама, процедила: — Хорошо. И от чистого сердца отходила его пучком прутьев, содрав штаны и нагнув на стол — и сама спустя немного времени оказалась в той же позиции, а Релитвионн вколачивался сзади. Спустя какое-то время Агнесса вошла во вкус и начала смаковать медленное раздевание, ощупывание, с вожделением смотрела на красные полосы, вспухавшие на белой коже и с ума сходила от покорности, демонстрируемой прекрасной феечкой, и от ощущения господства над существом значительно сильнее себя. Может, это и было искажением, но удовольствие доставляло божественное. На праздник Начала Лета (эльфы называли «Бельтайн»), Релитвионн спросил, хочет ли она разделить с ним чашу вечности. Агнесса напряглась было, но из объяснений поняла, что это акт единения перед богами и перед соотечественниками Релитвионна. Согласилась с лёгкой душой и была удивлена количеством этих самых соотечественников во время обряда. Сам обряд много времени не занял, выпили из одной чашки у какого-то лесного ручейка, и только. Но к дереву обратно их провожали толпой, пели и веселились, осыпали лепестками и зерном, а базилевс, прощаясь у дерева, даже и речь отжалел. В которой с благородной печалью поведал о превосходстве сидов над людьми и выразил надежду, что у пары будет много детей, и все эти дети благоразумно выберут долю бессмертных. Потому что люди плодовиты, но это их единственное достоинство. А верные базилевсу нужны. Релитвионн кланялся и благодарил. Агнесса, которой в последнее время казалось, что в её присутствии любому высокородному пристало молчать и скромно опускать взор, понимала, что это иллюзия, и проявила благоразумие уж в том, что ничего не ответила, а сама молчала и улыбалась. Про себя вознося молитву маме-Венере, любимицей которой наконец себя ощущала.