«Умереть — это уникальный шанс»
Climax, 2018
— Тебе не нравится Данганронпа? Поразительно чуткий мальчик, удивительный. Отбитый — по ебалу видно, — но какой проницательный: ножом в тебе поковыряется, если ему захочется. Мордашка с глазами и неразбитым носом, может, сойдет за лицо, если он скинет кепку, а пока похож на очкастых задротов, которые только рады, что мир вне стекол не видят. Взгляд прячут. — Нет, — отвечает он, новенький. Голос его — голосок. Нежный, потому что утопит в себе что угодно. Высокий, потому что недосягаемый. Мягкий, как падение на задницу, чтобы не переломать кости заранее, до начала драки. — Не нравится, — он кончает и улыбается, словно представился, а не признался, что — помилуй, Боже, — не любит Данганронпу. Одноклассники пытаются смотреть на него как на странного, но Кокичи для этого слишком красивый. Пытаются смотреть на него как на чудика, но в его глазах сами отражаются чудиками. Не мусором, не отходами, не ебанутыми и не ебнутыми — пока только чудиками. Хотя видно, как мечущиеся зрачки очерчивают фигуры: здесь подметил толстую талию, здесь — уродливый нос, здесь — небрежную стрижку, здесь — брелок с Киригири. Брелок, Шуичи. Первый прокол. «Любимый сезон Данганронпы?» — контрольный вопрос, которым Кокичи встречают вместо приветствия. А сколько есть? Достаточно, чтобы зачуханные девочки и небритые мальчики росли поколениями. Одержимость реалити-шоу — первый признак того, что твои кривые босые ножки в жизни не взбирались по социальной лестнице вверх. Это читается в глазах Кокичи. В том, как для рукопожатия он вытягивает брезгливый палец и только вдогонку — на секунду — выбрасывает ладонь. Чтобы сразу ее отдернуть. «Тебе нравится Данганронпа?» — тот самый худой конец, за который хватаются грязные руки, чтобы поймать Кокичи. Тот самый конец, который Ома бросает в воду, чтобы не знать людей, которым не лень выговаривать «Данганронпа». Он научился не морщиться. Морщишься — что-то чувствуешь: омерзение, отвращение. Что-то чувствуешь — тронут. А Кокичи это не трогает. Он говорит: «Данганронпа? Что это? Корм для собак?» — Тебе не нравится Данганронпа, — понял Сайхара Шуичи, стоило Оме открыть дверь. Он не отойдет от раковины и истратит все мыло в классе: отмоется и забудет, что его новые одноклассники такие. Фанатики. Чмошники. — Это нормально, — его подбадривают хлопки, которые хочется скинуть со спины как банановую кожуру, как паутину, как прилипшие листья. Еще бы это нормальным не было. Ненормально то, что кому-то Данганронпа нравится. Но ненадолго они забудут. Забудут, что им нравится что-то кроме Омы Кокичи. Кроме рук по-запретному тонких — он носит пиджак, чтобы держать их в секрете. Кроме лукавых клыков, мерцающих в коротких улыбках — он улыбается одними губами намеренно. Кроме ладони, которую он поднимает, чтобы ответить — на уроках на него оборачиваются: это единственный шанс разглядеть навязанные хиромантией линии, на белой ладони Кокичи подчеркнутые будто порезами. Редкая возможность заметить, насколько худы его пальцы, по-пошлому прозванные изящными — предел мечтаний для тех, кто хочет в себя их засунуть: от большого до мизинца. Их фаланги должны быть приняты за новые меры длин вместо дюймов и сантиметров. Кокичи нравится всем. Он учится с ними меньше недели. — Ты из другого города? — «Ты из другой страны? Страны, где не знают про Данганронпу». — Из другой школы, — бросается разными их названиями: пальцы кончатся перечислять, если не остановится, но хочет проверить, как высоко залезают на лоб человеческие глаза. Делиться Омой Кокичи справедливо; ходить (по рукам?) по школам — его миссионерская миссия. Лишить зрения первых, ослепить вторых, засунуть спицы под веки третьим. Все случается именно так: Шуичи, например, уже больно смотреть, как белая рубашка Кокичи светится, как сам он блестит и искрится. Вместо ангелов-хранителей у него невидимые прожекторы, чтоб остальное — остальных — обращать в тень. Не разглядеть ничего, кроме Омы Кокичи. Не увидеть. Не узнать. Есть он — на время никого нет. Потому что он тоже на время. — Акамацу, так? — Мы из одной художественной студии, — поясняет она, подменяя Кокичи экспонатом, о котором говорят только в третьем лице. Не отвечает Кокичи, но отвечает всем про Кокичи. «Художественной студии» — как протяжно, как манерно, как достойно Акамацу Каэде. Она путает мольберты и клавиши, долбя по одним и гладя другие. — Я тебя там не видел. Подает голос Шуичи. В том, как разворачиваются тела к его парте, он слышит скрип, по буквам выводящий: «Тебя не спрашивали». Поверить не могут, что Шуичи — Сайхара Шуичи — подбирается к Кокичи так близко. «Я тебя». Как подойти вплотную. Как столкнуться носами. Как первым заговорить с Омой без страха. С недоумением. Недоумение страха сильнее. Как можно бояться, если не знаешь, чего бояться? Это картина жизни Сайхары Шуичи. Это то, что заставляет Кокичи отвернуться от Акамацу. Длинные руки на парту не уложит, кепку не откинет, не выпрямится: Шуичи странно горбится вперед, потому что так принято (в такой позе он смотрит Данганронпу). Принято быть странным: странные все — все нормальные. А у него коротко стрижены чистые ногти, будто идет на свидание. У него под опущенным козырьком идеально ровная челюсть. У него череп, который не стыдно разрезать, чтобы доказать, насколько в красивом человеке все симметрично. Кокичи ложится на парту — повелся, — чтобы заглянуть Шуичи под кепку. Убедиться, что лицо на месте, и случайная красота Сайхары не случайна. — Это мое второе занятие, — отвечает он. — Я хожу туда пару дней. — Да, — вспоминает Каэде, что тоже здесь. Их растаскивают, как сцепившихся — или Шуичи об него запнулся, как о торчащую доску, напоролся на него, как на ржавый гвоздь. Ради немедленного заражения. Он продолжал говорить с Кокичи, пока косился на угол парты, отвечал у доски и кивал одноклассникам, которым, может, было нужно чуть больше, чем просто кивок: он представлял Кокичи. Представлял, как они разговаривают еще немного. Еще. Будто больше он не сможет к нему подойти. Не успел соскочить с последним звонком — терпи Кокичи. — А ты с Каэде? — Шуичи ниже, когда сидит, когда упрощает глаза до щенячьих, боясь поднять голову: Кокичи выше, когда стоит перед ним, вытянув шею, чтобы быть выше наверняка. Потерпи еще немного, пока одноклассники вываливаются из кабинета толпой полоумных мышек. Не сбежать: под левым локтем спинка стула, под правым — парта. Спереди — Ома Кокичи с сумкой на плече. Демонстрирует: никаких брелоков на ней нет. И прерывает бессмысленное «В смысле?»: — В студию ходишь, — он будет терпеть Шуичи ради Шуичи столько, сколько потребуется. Спиной слышит шепот, наперед видит, через сколько дней на Сайхару рухнет груз чужой зависти, если Кокичи поговорит с ним еще немного. — Провожаю ее иногда, — говорит Шуичи правду. — Сегодня, — выдумывает на ходу. Сегодня пятница. Пятница — это раскол Луны; это голова, сгнившая наполовину и наполовину белая от страха, пятница — это глаз-рана, кровоточащая на звериную пасть. Пятница — это лицо Монокумы во весь экран, это свежий, как с минуту убитый труп, выпуск Данганронпы. Шуичи не провожает Каэде в пятницу. — Пошли, Каэде, — напоминает он, что сегодня — в пятницу — ее провожает. Жизнь в кольце или колесе — без разницы: клетки для хомяков или зацикленные дороги, по которым блуждают автомобили. Тряска с рукой в автобусном поручне над чьим-то сидением — Кокичи пялится в чужие телефоны. Всегда видит в них лицо Монокумы. Морду. Лицо. Морда. Без разницы. — Они помешались, — говорит он Шуичи. — Кто? Для Шуичи здесь нет помешанных. — Все. По пятницам Каэде ломает наушники и тратит зарядку, чтобы успеть на первые пятнадцать минут. Девочки с длинными сумками и мальчики с тубусами смотрят первые пятнадцать минут, огибая фонарные столбы и прохожих. На другом конце города, может, плетутся в школы английского, врезаясь в кусты и вывески, успевающие минут на пятнадцать. Те, у кого отбирают телефоны родители, бегут до домов, пропуская первые пятнадцать минут — но только их. По пятницам Шуичи выводит Данганронпу на телевизор, чтобы успеть поднять голову, отрываясь от телефона с чатом, где он с такими же помешанными — никогда с Омой Кокичи — выносит приговор игрокам заранее: каждый раз очевидно, кто и когда умрет. Как — вот загадка. — Это идиотизм. Пусть смотрит на него только: Кокичи встает перед ним, загораживая приклеенного к телефону парня в автобусом кресле. Больше Шуичи не видит трясущиеся руки — подставку для экрана со знакомыми лицами. Шуичи не перегнуться через плечо Кокичи: для этого нужно в его висок врезаться подбородком, ткнуть пальцем на разницу в росте. Шуичи не осмелится. — Почему? — он просто не понимает. — Почему это идиотизм? — Ты не понимаешь? Кокичи проговаривает его мысли. Это не идиотизм, это нормально. Марафоны старых сезонов — это нормально. Фигурки, плакаты, заколки-копии с головы Нанами — это нормально. Общая тема для разговора — это нормально. Единственная общая тема для разговора — это нормально. Помешательство — это нормально. — У тебя разве нет любимого фильма? Не понимает. — Сериала? Не туда смотрит. Не на Кокичи, а на свое отражение в окне автобуса. — Тащиться по мертвым — это нормально? — Мы не по мертвым, а по убийствам. Не понимает, что не нужно смеяться. Шуичи придется долго учиться.***
Не должен и не обязан, но прется. Этюдники и гипсовые головы он видел вблизи пару раз: пару раз пробирался к Акамацу через испачканных в краске девочек и редких мальчиков. Побольше холстов, фартуков и беретов — Шуичи сравняет, наконец, художественную студию Каэде с клише. Его взгляда — и интереса — хватает лишь на цвет стен. Наверно, бежевые. Как деревянные мольберты, как столики для красок, как карандаши и кисточки, как стулья и табуретки. Стандартно для места, где люди рисуют. Реальность для Шуичи расплывчата как после удара в голову. После учебы он дома. После учебы он дома у кого-нибудь еще. После учебы он там, где может — пере — смотреть Данганронпу. После учебы он там, где хватит столов для его толстой тетрадки, в которой он размазывает остатки своих мозгов: теории и анализы, идеи и точечно выверенные письма, которые он никогда не отправит телередакторам. Оговорился, запутался: которые пока не отправит телередакторам — ждет совершеннолетия. Мечты о Данганронпе он возвел в цели; план на ближайшее будущее — пробиться в шоу. Не участником — организатором. Видеть кухню, а не платить за блюда: вручную шинковать пальцы, с головой погружаться в кипящие кастрюли, тыкать сваренные вкрутую желтки глаз в глазунье. Занимайся тем, что любишь — не работай ни дня в жизни. А Данганронпа мыслит стереотипами, надевая на поваров воздушные колпаки, облачая медсестер в фартуки с красными крестами. Он выбирает слепоту осознанно, тренируясь видеть лишь очевидное. Он выбирает слепоту случайно, не видя мир вне Данганронпы. — Это не совсем стандартное место, где люди рисуют, — Кокичи он слушает больше, чем Каэде, не понимающую, зачем Шуичи зашел в студию за ней. — Мастерская. Больше часов — лучше результат. И больше творчества, например. — То есть? — Сегодня мы обсуждаем работы Кокичи. Как новенького, — она хочет, чтобы Кокичи с ней согласился — все хотят. Всем нужно с ним поздороваться, Шуичи нужно вытерпеть это. Первый, второй и третий раз, когда Кокичи приходится отвернуться. — У нас пятницы для души, — раскрывает тайну Каэде, — поэтому пропустить в этот день Данганронпу, — она набирает не воздуха в легкие, а воды в рот, — не страшно. Поверила, кажется. — Можно посмотреть в записи, — плохо она улыбается. — А ты, если сейчас пойдешь, успеешь. Минуты двадцать три прошло. — Да, мои работы, — разворачивает его к себе Кокичи. Минута на прощание и двери, две минуты на остановку, пятнадцать минут на автобус, минуты на дом, прихожая, время, чтобы поднять пульт. Упущенные минуты двадцать три. Пара минут до занятий: отвести за угол (к стенке в сторону), как маньяк (вежливо) прижать нож к горлу («покажешь работы?») или просто с угрозой приказать раздеться (подождать, пока сам предложит). — Хочешь посмотреть? Сам предложил. Выбор из черного: трупные мешки или папка Кокичи. — Я не должна их видеть, — говорит Каэде, — чтобы сохранить впечатление для обсуждений. — Она серьезнее, она уверенней. Она отходит, спокойная. Не сдвинувшись с места, Шуичи вышагнул из круга одинаковых пятниц. Полупусто: неразговорчивые художники случайно стучат кисточками и палитрами, переговариваются негромко и редко — идеальный фон. Так Шуичи и представлял жизнь. — Это портреты? — стремится он обогнать бегунок молнии на черной папке, пытается разгадать Ому заранее. — Это мои натюрморты, — странной ложью угощает его Кокичи, передавая в замершие руки листы. Лица — не лица. Шуичи в темноте — ночью или в конец света — разберет, что это картины. Это — картины. Да, верно. Красивые, как операционный стол, потому что целы в гармонии: пациент с разрезанным животом на стерильной пеленке — образец больницы; все правильно. На бумаге Кокичи все правильно. Только невыносимо. Он изображает — не рисует, не пишет, а мучительно долго выводит — людей. Людей, пропорциональных в непропорциональности — выстраданных с поломанными шеями. Не от неумения, а оттого, что шеи сломаны. Их кто-то сломал. Так кажется. Шуичи дорисовывает над головами арматуры и молотки. Над головами, перепутанными в спешке: Кокичи насадил их на неправильные тела, пока собирал людей из конструктора. Пока он возился, пришивая не те руки не к тем плечам, краски выдохлись: нет других причин выбелять лица. Все щеки на работах Кокичи одинаково бледные, все взгляды — пустые, будто сначала он рисовал глазницы, чтобы вставить глаза отдельно. Кокичи выставляет натурщиков криво. Перекошенная девушка нарисована слишком уверенно, чтобы быть неудачной задумкой. Работа обрывается на пупке. Через сжатые веки Шуичи пытается забыть, что увидел: за контуром листа она стоит на отрубленном торсе. Почему натюрморты? Кокичи, наверно, совсем плох в теории. — Ой, а это портрет, — забирает он у Шуичи единственную работу нормальную. — Редко рисую их. Мне не позируют. Шуичи не видит смысла в словах Кокичи, не понимает, как связана первая реплика со второй; Шуичи не знает, зачем Кокичи смотрит на него так долго.