Мёртвая натура

Пусть глотает вместо обеда порцию неподдельно глубокого интереса. Если есть невозможно под взглядами одноклассников, пусть кормится через гастростому. Бережно прозванная отверстием дырка в брюхе стала бы идеальным средством коммуникации для Кокичи: вливать в Сайхару свои мысли легче, чем изъясняться с ним на человеческом языке. Но Шуичи пытается пропихнуть себе в горло то, что по определению не может быть съедено. Это удобно: его не вырвет, даже если Кокичи металлической ложкой залезет ему в пищевод. Он к Сайхаре пристал. Странно: не отрицает. Отворачиваться — удел скромных, притворяться — удел смущенных собственным интересом; стыд — это неестественно. Кокичи, с которым трудно здороваться, подходит к Шуичи сам. К парте. Близко: ее край касается его ляжки, словно это Сайхара трогает его через предметы. Через брошенную через класс ручку. Через переданную тетрадку. Через брелок с Киригири. Одноклассница грустно теребит пустую веревочку на его сумке, не понимая, что случилось. — У меня как-то значок украли. Пристал, но не прилип. За Сайхарой вечно увяжутся: сходи со мной, сходи за меня. К Сайхаре вечно привяжутся: будь со мной, будь вместо меня. Он не не любит своих одноклассников: он не-не-не-не любит своих одноклассников — он согласен потеряться в бесконечных «не», если счетчик собьется и правда выскользнет. Дружить с Сайхарой предпочтительно. В негласном кодексе школьной жизни указано, что Сайхара Шуичи — лучший вариант для товарищества. Только Сайхару никто не спрашивал. Кокичи пристал к нему бесшумно. Класс — экосистема под куполом, кишащая одними цикадами. Юбки и пиджаки мечутся насекомыми: кажется, кулака хватит, чтобы с ними покончить. Но из Шуичи вынули позвоночник: он может лишь пытаться не морщиться от рукопожатий. По природе цикады липкие; каждый толчок в плечо и объятие оставляют на рубашке Шуичи разводы от масла, жиденький жир — и звучит мерзко. Шуичи не позаботился о зоологических справочниках. Шуичи сам виноват. — Шуичи, где твой брелок? — они облапали ему сумку, они облапали ему парту, они облапали ему руки, они выдыхают в воздух испарины от кипящей фритюрницы. Может быть, хорошо, что кукольной Кёко теперь с ним нет. Пристал, но не обслюнявил. Одноклассники легко его пачкают, но после липких следов отлетают. А Кокичи с него не скидывается. Он не впивался в него ни хоботком мухи, ни наточенным комариным стилетом, он не всасывался в Сайхару как клещ. Он тихо вошел в него острой иголкой, как серебряная сережка. И остался с щелчком, с которым закрывается английский замок. Новые головы выскакивают из разных углов класса — Шуичи не успевает пугаться. Плач над гробом бывает фальшивее спонтанных поминок по Киригири. Это надоедает. — Привет, Ома, — они забывают, что Кокичи их игнорирует. — Что происходит? — смеется он. Шуичи знает, что слабая улыбка Кокичи — тот же смех. Это невозможно не выучить: он встречает его каждый день. — Зачем? У художественной проклятой студии. — Зачем, Сайхара? Ты странный. — Слабая улыбка — тот же смех. У Каэде пятнадцать минут на Кокичи в автобусе каждый день, кроме вторника. Шуичи ее не хуже. В день после пропуска Данганронпы он зовет ее на прогулку, надеясь, что Кокичи выйдет хотя бы с ней вместе, а лучше — раньше. — Что ты здесь делаешь? — Кокичи покидает класс по сценарию: первым. Убегает быстро, обещает — без слов — в любой день, кроме вторника и воскресенья, медлить, пропускать Каэде вперед. Она, слепая, упустит Сайхару — тогда они смогут встретиться. Это не корректировки в расписании Шуичи: Кокичи вычеркивает его планы красным маркером. Остаток субботы Шуичи проводит в странном молчании, которое мячиком пасует Каэде и ловит в ответ, ни разу не выронив, ни разу не сбившись с неловко долгого пути, на котором им было не о чем разговаривать. Он не посмотрел пропущенный выпуск Данганронпы. — Брелок Шуичи кто-то украл, — поясняют, будто то не понятно за километр. Разбирать Сайхару по деталям — это отрывать руки и ноги у дешевой куклы, это не ювелирная работа. Таскаться за ним — это не складывать пазл. Он извиняется, встречая Кокичи кивком — наклоняется к парте, как падает на колени, прося за себя прощения. За то, что Кокичи, заходя в класс, улыбался заранее, зная единственную причину, почему одноклассников вокруг Шуичи так много. — Я часто теряю вещи, — он опускает на парту сумку, из которой не выпадет ни одной ручки по беспечности, ни одной тетрадки по невнимательности. Кокичи врет или шутит — неважно; доказывает: идиотизм. Это ответ от Омы по умолчанию на все, связанное с Данганронпой. — Его точно украли, — говорит кто угодно, кроме Шуичи. Прекрасно, как головы разворачиваются к Кокичи с треском. В мирное время шеям некогда гнуться: нельзя отворачиваться от экрана. Но ведь это святое — переломать кости, наизнанку вывернуться, чтобы доказать, в чем Кокичи не прав, указать, в чем он ошибся. Он на себя перетягивает чуждое Сайхаре внимание — акт спасения. Шуичи все еще красный, но может трогать себя за щеки — остывает. Так неловко ему давно не было. Все в порядке. Сейчас начнется. — Это эксклюзивное издание. Таких десять штук на всю Японию. — Так зачем с ним таскаться в метро? Не в метро. Каждый вечер Шуичи ждет его у художественной студии. — У тебя дел своих нет? Учеба там, работа. Этот вопрос Кокичи задает ему ежедневно, лишь меняя слова. Если не работа, то друзья, если не друзья, то кружки или секции, если не учеба, то хотя бы почта, да хоть магазин. И улыбается слишком победно на каждое «нет», «нет», «нет». — У тебя вообще есть жизнь, Сайхара Шуичи? Неумолимо светлеет: год добирается до летних каникул; называть вечер вечером все сложнее. Они пропускают остановки и подземные переходы, чтобы прощаться в сумерках. Шуичи хочет узнать, как смотрится лицо Омы в темноте — это пока невозможно. — Многие подростки ничем не занимаются. — Я про тебя спрашиваю, а не про них. Они то меня не караулят. С ним странно тепло — или это Сайхара ни с кем не ходил так долго и близко. Парк за парком, мост за мостом, рука Кокичи, которую хочется взять под локоть, Кокичи, на которого нужно накинуться. Так говорит инстинкт: задержать Кокичи на пару минут, пока он не исчез в дверях автобуса. Не вполз в вагон метро. — Почему ты каждый раз выбираешь разные стороны? — Я ничего не выбираю, — говорит. — Когда мама разрешает, еду к ней. — А может не разрешить? — Шуичи по инерции спрашивает, думая, что слово назад стоило оттяпать себе язык. — У нее своя семья, — пустой спуск под землю. Шуичи находит себя в конце безлюдного эскалатора метро. Он следует за Кокичи, как слепой за поводырем. То есть просто следует. — Зато тебе будет сложнее узнать мой адрес. — Я не пытаюсь узнать твой адрес, — но это бы не было лишним. Шуичи редко бывает в метро — не приходится. И сейчас не придется. Он лишь дождется вагона, в который Кокичи будет не стыдно влезть — Ома всегда ждет неполного, — и полезет на эскалатор обратно, побежит к остановке ловить последний автобус: когда они прощаются, транспорт перестает ходить. Однажды Шуичи пришлось возвращаться домой пешком. Однажды. Будто это длится дольше пары недель. — Ты хочешь быть странным. Не вздрагивает и не пугается — Шуичи подпрыгивает, чтобы вырваться из руки, нащупавшей на нем шкирку. Подпрыгивает, вздрагивая и пугаясь, конечно. Он не думал, что Кокичи заговорит с ним сейчас и что скажет ему именно это. Шуичи просто надо больше думать. — Ты хочешь быть особенным. У студии меня преследуешь… — Я тебя не преследую, — это — совсем обиженно. Сказал, выбросил с языка оправдание, но понял лишь позже: шутит. Кокичи так шутит. Он смеется, он знает, что преследование — награда. В смысле, Шуичи должен гордиться, что его обзывают сталкером. — Не говоришь про Данганронпу. Я вижу, ты очень стараешься, — он так смеется, он так анекдоты травит, он так прикалывается и колется. Шуичи об него вспарывается. Если так люди вообще разговаривают. Просто не знает, как объяснить по-другому чувство бесконечного вскрытия, которым одаривает его Кокичи. Шумный поезд издалека засекает тридцать секунд. За них Шуичи нужно прожить все невыявленное, чтобы попрощаться с Омой без обид и без ненужной привязанности, которая только от недосказанности возникает. Он не полностью в него погрузился. Вот причина встретить его у студии снова. Вот причина снова откликнуться на мольбу. Сайхара за незнакомыми людьми не шастает и прохожих не достает, как хочет это вывернуть наизнанку Кокичи. Ежедневные билеты автобусов — это то, как он приходит на зов, это способ поздороваться в ответ с Омой, с которым иначе разговаривать невозможно. Поэтому никто и не говорит. Одноклассникам Кокичи слишком нравится, чтобы общаться с ним. Его фамилия в списке класса — достойное украшение, но в разговорах Шуичи все чаще вылавливает для него слово «невыносимый». Объяснять Оме Кокичи, зачем таскаться в метро с брелоком, которых десять штук на всю Японию, — невыносимо. — Чтобы люди знали, что ты фанат Данганронпы, — съезжающие по жирной переносице очки свиноголового одноклассника, робеющего в ответе — центр внимания разучившегося моргать Кокичи. Толстым стеклам не выдержать взгляд, будь они пуленепробиваемы. — Просто похвастаться, — объяснение младшеклассника, пусть самое откровенное и искреннее, пусть сказанное девчонкой, пусть не самой противной на вид. Все равно. Кокичи не реагирует — этого достаточно, чтобы возненавидеть себя. — Захотелось. Шуичи. Сложно поверить. Отрицающие глаза Шуичи сам отрицает, смотря только на Ому, который в лице так же ровен, так же нежив. Докрутить, добить, выскрести из него хотя бы одну эмоцию. — Мне все равно уже. С каждым бывает. Он не верит себе. Это не вопрос веры. Он просто это знает. В метро вечером в промежуток открытых дверей и грустным — Пока. рука Кокичи — как бесконечно отмечено: тонкая, бледная — тянется к Шуичи куда-то в живот, на деле — к сумке под боком. Киригири, резко оторванная со слабой цепочки, в кулаке Кокичи наполнилась новым смыслом. Или кулак наполнился. Или жизнь Шуичи. Времени думать нет: двери вагона закрываются. — Бросай это! — успевает услышать он до того, как Кёко — бесшумно: за дверями неслышно — вываливается из руки Кокичи и теряется на грязном полу, терпящем тысячи ног, в запутанных линиях метро, по которым не раз пронесется поезд, среди невнимательных ботинок уничтожающих все на пути, навсегда. И да, Шуичи прыгнул в следующий поезд. И да, он верил, что чудом догонит первый. И да, он вернулся наутро и побегал по вагонам нелепо. Но ничего не нашел. Не выдержал. Как минимум поиск — бросил. Не удар, и удивление недолгое — плевать, что Шуичи плевать: сошел с ума, с кем не бывает; забыл. Слишком спокойный, чтобы быть интересным: подходит к вопросу без фанатизма. Потерял — виноват, а себя успокаивает, что так и было задумано. Не ради всеобщего удивления. Ради одобрения, может быть: кивка, улыбки, напоминания, кто сделал это, что. — Ему похер. Знает, про кого на самом деле; не догадывается, что про себя. — Ему похер! Шуичи, ты забыл, что ли? Момота Кайто долбит по автомату с напитками, типа вытрясти сможет застрявший. Тупо. — Наклони его. — Хера с два, — и пинает. Он злится на Шуичи или на банку, он злится или общается как обычно, он или здесь все еще, или Кокичи в конце улицы — единственное, на что можно смотреть. У Кокичи и Кайто один путь со школы, через одну улицу с одними автоматами с напитками. Шуичи неслучайно уходит с Кайто по вторникам, неслучайно ищет хотя бы одну причину задержаться хоть где-нибудь хоть немного. И если Кокичи найдет ее тоже, будет. Неплохо. — Момота, — он ко всем по фамилии. Вроде, — пропустишь, может? — Монетки — мелочь — у самого в кармане, и трясет ими напоказ больше, чем от нетерпения, типа умрет без ядовитой газировки, едко-яркой, ну, такой всякой. А так — останавливается у Шуичи, притворяясь, что Кайто ему мешает. Шуичи верит в это. Шуичи проговаривает себе, что это так, что ему было бы приятно, если бы было так. Потому что Кокичи такой мальчик; потому что Кокичи; да разве надо объяснять что-то?! А что, нельзя просто?! Мысли не по цепочке, когда он рядом, остается думать обрывками. Стыдно. Шуичи некомфортно рядом с собой, потому что кажется, каждый шаг при Кокичи позорный. И вообще. Этот Момота Кайто не отсюда вышел, не из мира, где рядом существуют Кокичи, Шуичи. — О! — и — трофей будто — достает банку, как и все с газировками, алюминиевую. Или какую там. Слишком громко и слишком Кайто. — Момота, — опять. Он болтает, как, например, кошки болтают: специально. Чтобы Шуичи подольше послушал. Здорово. Глаза закрываются, чтобы зрение свелось в ноль, тогда уши — главное. И слышать можно, как дышать, как видеть. Если этого Кокичи и добивается, то получается у него отменно. — Все? Два шага назад, шаг в сторону — можно наоборот: пути Кайто от автомата вполне себе исповедимы. Ему остается пустить Ому к разнообразию кнопок — хватит ли выдержки у Шуичи его дождаться? Да, — помяться, потянуться, смутиться и предложить Сайхаре уйти скорее. Только сделает первый глоток. Вместо этого — Сука, банка! — и вытягивает ее Шуичи, чтобы тот открыл глаза. Без открывашки этой. Не открыть то есть. Ну, как всегда у Кайто. Из рук вон плохо. — Везунчик, — играет Ома в сочувствие: не ржал бы, больной, что ли. Человека легко расстроить и мелочью. В пыхтении у Кайто нет времени огрызаться или доказывать, что с каждым такое случается. Банки, застрявшие в автомате — может быть, банки с дефектом — вполне. Ома Кокичи, стоящий рядом — никогда. Кайто, как сильно ни бесится — хочет расправиться как можно скорее, — не вскроет банку ногтем. Не получается. — Тебе помочь? — Че? — еще чекает. — Как? — Дай сюда, — и предлагает руку. Шуичи знает, что эта рука срывает брелоки с сумок и кидает под ноги, и наступает сверху. Последнее сам додумал. Но очевидно, что Кокичи топчется по местам, которые ему плохо нравятся. Например, проехался по Шуичи сегодня колесами невыносимо тяжелыми, никак на него не реагируя. А Кайто передает Оме мину из алюминия, не понимая момента. — Ну? — подгоняет Кокичи. — Ты отпустишь ее? Я могу взять? — Бери, — вроде. Успел, наверно. А руку все-таки не разжал. — Блять! — так он отпрыгивает от взорванной банки. Ранение складным ножиком: раз — туда и обратно. Через порванное отверстие газировка шипящим фонтанчиком забрызгивает асфальт — Шуичи видит это замедленно, неверно ставит акценты: облитая рубашка Момоты, вертящаяся на земле железка, милый смех Кокичи, торчащее из кулака сладкое лезвие в его руке. Кривясь, Кайто оттягивает прилипшую ткань с предплечья, чтобы не было мерзко: его рукав красный теперь навсегда из-за едких красителей. — Что за херня, Ома? Неловким весельем Кокичи объявляет конец шутки и разводит руки так резко в стороны, что лезвие из его складного ножа выскакивает снова, с трудом останавливаясь перед замершим позади Шуичи и его пока целым носом. Невидимая царапина на переносице. Шуичи может ее представить, но не может поверить, что в ловком взмахе не участвовал ни один палец Омы, ни одна косточка из его кисти. Шуичи не может понять, что здесь веселого. — Прости, — выкрикивает Кокичи, как пытается докричаться до кого-то далекого. — Но я же ее открыл! За щелчок и пару мгновений, за растерянное моргание Сайхары руки Кокичи снова пусты. Невероятно. — Невыносимо, — выдавливает Кайто единственное длинное слово за день, отшагивая от красной, вишней пахнущей лужи. Или клубникой. Шуичи не отличает химозные запахи, не пьет газировку, не тратит на это деньги. Но не отходит. За Кокичи — его очередь. — Ты дикий. Кайто крепыш с толстым лбом, простейшую мысль ему надо вдалбливать в голову вместе с гвоздями. Но сегодня он ловит все на лету, сегодня Момота учится прилежно. Он поднимает пиджак — отметил, берет сумку — отметил. Шуичи все подмечает. И движение головы, и вращение глаз, и вопрос, не сказанный вслух. Это вместо привычной драки. Может, он помнит нож? У Шуичи перед лицом тоже лезвие. Тут же бережно убранное. — Я пойду чуть позже, — отвечает он. «Ему похер» — это про Шуичи. Пиджаком скрыв красный рукав и поняв вдруг, что здесь нечего понимать, Кайто вместо прощания — рукопожатия или взмаха рукой — крутит у виска пальцем (так упорно проталкивает его в голову, будто вместо ногтя должно быть острое сверло) и уходит, по пути оборачиваясь, чтобы знать, не полетит ли ему в спину перочинный нож. — Странный, — говорит Ома. Говорит Ома. — Намусорил, — и поднимает банку с разрезом, чтобы доломать ее до конца. У Кокичи в руках очередное совершенное оружие: алюминиевые рваные края. Но он оглядывается в поисках мусорки и натыкается на Сайхару. — А о чем вы тут говорили? Это Кокичи. Кокичи Ома. Кокичи, на которого Сайхара все вывалит по первому требованию, потому что говорит же с ним наконец. — Это из-за брелка. Фигурки вдвое меньше ладони, побрякушки, существующей, чтобы теряться. Единственного момента, когда Кокичи был к нему близок — Сайхара может перечислить все части тела, случайно коснувшиеся его школьной формы, сумки, просто его. — Момота что-то орал, орал... — Кокичи, пересчитывая в уме, сколько раз Кайто орал; ничего не помнит. Часто в людей врезается, может. Часто, наверное, к ним так близок, что не обращает на них внимания. Заведенного Шуичи игнорирует как заевшую механическую игрушку — с такой только ждать, когда батарейки сядут. — Он злится, что я — что? что, Шуичи? что легко его потерял? ты, Шуичи, не терял ничего, а только бесконечно приобретаешь — не волнуюсь из-за пропажи. — А ты должен? — рушит все от нетерпения. Ни дослушать не может, ни выслушать. — Ты какой-то невротик? Псих? Кокичи. — Как остальные фанаты. Убиваться из-за игрушки? От него — только снисходительное лицо. Не готовое на улыбку, но и злиться не готовое. Эмоции ему не идут: он красивый, когда не пунцовый от ярости. — Нет, подожди... Когда бледен по-мертвому. — Вы больные. Готовы резать друг друга из-за брелков, — Кокичи кивает, зная, что прав и прав будет, когда позволит Сайхаре высказаться. Когда Шуичи перестанет жмуриться, пытаясь спрятаться. И еще раз повторит: — Подожди. И скажет следом: — Да, поэтому. Наезды в метро, якобы Шуичи — ущербный сумасшедший, неполноценный; насмешка вместо хотя бы холодно выдержанного одобрения; клевета, будто Сайхара такой же, будто преувеличивает. Он первый раз раздевается на улице. И перед Кокичи первый раз раздеваются на улице, поэтому у него улыбка такая тупая — впервые не понимает, к чему Сайхара ведет, расстегивая пиджак и вытаскивая рубашку из брюк, обнажая живот ровно до третьей реберной пары. — Видишь? — и тыкает, будто другой кожи нет, на затянутый длинный шрам. Выбеленный — не самый свежий. Уже здоровый, совсем не опасный, а приятный все же, как украшение, как напоминание о — Прошлогодний фестиваль Данганронпы. Центр Токио. Розыгрыш брелоков с Кёко. Таких — Десять штук на всю Японию, помню. — Я выиграл. А этот шрам, — он с открытым животом слишком долго, чтобы не превратить реквизит в оружие — только выпячивая его, как от себя отрывая, он обоснует свое маленькое безумие. Если Кокичи прав, и Сайхара хочет казаться странным, то пусть не кажется, а будет, — от бешеной школьницы. Круглый прозрачный ноготь, ведущий по длине, как указка по карте, выхватывая на суше самые тонкие и незаметные реки. Лишь бы Кокичи не оторвался. Не сорвался с крючка. Его «в смысле?» — личная победа Шуичи. Словно выиграл редкий брелок. — У нее была острая палка и большая любовь к Киригири, — говорит он скорее мечтательно, будто вспоминает свой порезанный живот с теплотой. — Нас быстро разняли, — так же быстро, как Шуичи заправляет рубашку и застегивает пиджак наспех, попутав петли и пуговицы. И Кокичи в ответ молчит. Чувствуется: не отдельно — в ответ. В ответ Сайхаре и его белой рубашке, или его одежде, которую пришлось задрать, пока рану до крика щипало от перекиси, которую пришлось выкинуть из-за мелких кровавых пятен, из-за того, что после острой палки она просто осталась порванной. — Она даже не смотрела, что делала. Я ее... — Бред. Он молчит в ответ Шуичи. И говорит в сторону. — Какой бред. И все. Ничего больше. И если Шуичи ему вонзит палку сейчас в живот, он все равно ничего больше не скажет. Ни поднимет глаз с невидимой скрытой точки у Шуичи под пиджаком, ни разожмет рук, смявших остатки алюминиевой банки. Не сломает застывшее лицо, чтобы стать обратно похожим на человека. Он будет с Шуичи еще очень долго. — Всего-то? — говорит он. — И ради чего? Кокичи. — Какой же бред. И полощет острой разорванной банкой себе по руке. — Ома?! По предплечью, там, где вскрывают вены самоубийцы, где девочки режутся, чтобы носить кофты с длинными рукавами. Там, где его рубашка теперь по-настоящему красная, в настоящей крови, а не в вишневой покрашенной газировке. Не склонившись над ним, не приблизившись, Шуичи не видит, как вместо капель из раны быстро льется длинная яркая и самая завораживающая, самая странная — И это все? Самое смелое, самое откровенное признание в том, что — Кокичи, ты!.. Единственный полный и правильный исход событий через небрежно драную руку, от которой нельзя — Повернись и посмотри, — говорит он, будто ему не больно. Говорит так, будто делал это тысячу раз. — Повернись и посмотри, Шуичи.