Мёртвая натура

Болеет, что ли? Никакой что-то. Задумчивый, думающий, что не идет на пользу. С ним что? Шуичи изображает усталость. Зевает, когда не хочет спать, закрывает глаза, когда нужно держать их открытыми, доверяет голову плечу Каэде и фальшиво сопит, лбом чувствуя ее хлопковую рубашку. Умиляются изнеможению. Кто? Все они: фанат Данганронпы один, фанат Данганронпы два, фанат Данганронпы три, Акамацу Каэде. Шуичи просто пытается спрятать, что не смотрел Данганронпу уже. Уже давно. Он даже выпуски не считает. Сезон кончился в пятницу. Тогда же кончилось доверие Кокичи к нему, кончились причины Кокичи возвращаться в школу, кончились все причины им разговаривать еще хоть раз в жизни. Это новые ставки Шуичи. Прошлые — что победит в сезоне дандере, обличив истинную натуру и проч. и т. д. — оправдались. Об этом он понял из разговора между фанатом Данганронпы пять, фанатом Данганронпы одиннадцать и фанатом Данганронпы минус шесть. Легко заснуть, пересчитывая их вместо баранов. Главное — закрыть рот. Он не может сказать ничего. Сайхара Шуичи не знает, чем кончился сезон Данганронпы. На фактах знает, теоретически. Он притворяется. Ему будут верить еще неделю. А дальше что? Не Данганронпу же смотреть? У Каэде не теплая рука. Шуичи легко притвориться, что он проснулся — ей необязательно убирать его челку за ухо. Она все равно это делает. — Скоро звонок. Вставай, Шуичи. Не ему надо вставать, а им всем — всем к чертям убираться. Это Каэде к нему подсела, а эти трое к нему пришли, и пусть все уроды физически — низкие, тощие, дохлые, — парту Кокичи все равно загораживают. И ладно. Кокичи там нет. — Еще месяц! — Вместе ноют. Проходящие к ним подключатся. Может, Кокичи спланировал все заранее. Знал, что после финала сезона поднимается истерия. Между сезонами Данганронпа берет перерыв в месяц. Это были полгода раньше, несколько месяцев — позже, месяц — сейчас. Оптимальная передышка вычислена сменой периодов активности и упадка фанатов, также другими умными словами, которые интересуют только Сайхару — за это его уважают. На Сайхаре лежит ответственность за психическое здоровье одноклассников. На Сайхаре лежит обязанность по поиску информации, всего, что способно в течение тридцати дней задержать других от необдуманных поступков, куда входят вырывание волос своих и чужих, неоправданная агрессия, депрессивные состояния — все в нездоровой экзальтации. — Надеюсь, — иные держат лицо и разговаривают с закрытым ртом, чтобы ни эмоции на лице не было. Подражают либо Тогами Бьякуе, либо кому из нового сезона, либо из растянутого списка предыдущих, — что пятьдесят третий сезон будет более впечатляющим. Правда, Сайхара? Здесь Шуичи выносит сезону вердикт. Точнее, так он делает в мирное время. — А его снимаю я? — спрашивает он, подбирая правдоподобную ухмылку. — Пока нет, — в ответе кокетство как в подмигивании, так и в улыбочке, и в самой шуточке. Пятьдесят третий сезон Данганронпы запустят через месяц, ровно к летним каникулам¹. Каждый год хоть одна игра начинается к летним каникулам — парадоксальная закономерность, которую возводят к теории заговора. Но Шуичи не носит шапочку из фольги, раз судьба такова, что уже больше десяти лет Данганронпа находит самые быстрые пути к сердцам школьников. Ведь убийственная игра строится на импровизации. Так написано на официальном сайте Данганронпы. У Шуичи нет причин не верить ему. Не верить тому, что говорят на интервью продюсеры. Не верить причинам, по которым победители пятидесяти двух игр навсегда пропали из инфополя. И нет причин верить страху на лицах всегда красивых девочек, мальчиков. Их реакциям друг на друга, на тела друг друга. В субботу Шуичи казалось, что он смотрит не Данганронпу, а запись карнавального бала — маскарад эмоций. У него от мелочей глаза шире: паника — для отсутствия Кокичи, удивление — для, конечно, прошла еще неделя, он обязан был появиться в школе, он и появился, и поздоровался, и учился на уроках, а сейчас сидит в столовой перед учебниками и коробкой о-бенто. Паника — для дома Омы. Удивление — для «привет» в ответ на «привет». Кокичи смотрит на него оценивающе, но слишком печально и быстро. Его взгляд уже в толстой в тетради, в которой он через помарки дописывает эссе по английскому. Шуичи ни слова не знает, но по почерку видит, что сейчас Ома понимает не больше него. — Я могу сесть? Он выдвинул стул первее, чем спросил. Теперь сесть должен. Это правило ему объясняет Кокичи через поджатые губы. — Как хочешь. На конце длинного стола Кокичи сидит в одиночестве. Конечно, Сайхара может. Только и поздоровался утром. Только с ним. И только он. А если по-человечески объяснять, то Кокичи так не умеет. Он игнорирует, что Сайхара перед ним без подноса с обедом и без кепки. Наклоняется под стол к школьной сумке. — Держи, Шуичи. Ты забыл у меня, — и протягивает ему кепку, которую забыл метнуть Шуичи в лицо вслед за обувью. — Как ты неделю без нее продержался? Щелчок не раздается, лампочка не загорается, шарик не катится — ничего не работает. — Смешно, — отвечает ему Шуичи с ровным лицом. Вместо «спасибо» он кладет кепку рядом. Еще секунда, и он отключится. Кокичи не склонившийся над тетрадью, а сгорбившийся. Не одинокий в конце стола, а изолированный. Не уставший, а ослабевший, а слабый. Они с Шуичи не виделись слишком долго, чтобы было иначе. Точка в конце предложения превратилась в чернильный развод. Шуичи рад за выстраданное эссе, но даже учитель вряд ли распознает слова среди постоянных зачеркиваний. Работа выполнена не идеально. Работа не выполнена. Тетрадь-то захлопнул. И пялится. Взгляд у Кокичи такой же пронзительный, как в первое признание о нелюбви к Данганронпе. Он не позволит смотреть на него с пренебрежением. Да он за это уб — Я должен, — говорит он неласково. А до этого Шуичи все спокойным казалось, а этот вон как накинулся — смотрит в упор. Такого близкого расстояния Сайхара просто не выдержит. Но кулаков не видно ни на столе, ни под ним. Кокичи собирается с ним говорить. И делать это на поражение, — извиниться за моего отца. Под замершего Сайхару он убирает тетради в сумку. Парализованный Шуичи — лучший звук для него. Но вместо смеха над глупым лицом Сайхары он брезгливо дергается от собственных слов. — Какого отца? — спрашивает Шуичи. — Ты видел его у меня дома. Вдох, выдох — Кокичи борется с отвращением. На дыхание он тратит больше сил, чем на разговор с Сайхарой. Он всегда при себе один. Разговаривает так, будто Шуичи мысли его умеет читать, да, конечно, отца, очевидно же. — Ты зашел в его комнату, — произносит он так горько, словно впервые говорит правду. — Я думал, что это он стучался. Не хотел, чтобы ты... он тебя видел. Сердце у Шуичи бьется в желудке — скоро сварится. Это от разбитого Кокичи, который с каждым словом вырывает себе по зубу, иначе почему кажется, что ему так больно? Это от страха, что бояться нечего. Что он увидел в кладовке под пледом — что? Теперь он уверен — что-то живое. Кокичи щурится. Потому что Шуичи щурится. Теперь он не уверен, что что-то живое. Какой человек замурует себя в мусорном контейнере? — Почему ты думал, что это он? — У него нет ключей, — отвечает Кокичи. Ему легче. — А кто тогда стучал? Ему легче. Еще легче. Сам он легче воздуха и взлетит от счастья. Кокичи широко улыбается. — Ты хочешь знать? — спрашивает он, и он снова Кокичи. От такого Кокичи ничего знать не хочется. Он встает из-за стола, чтобы уйти, будто их разговор окончен. Но это не так. Не так. Он не имеет права сейчас уйти — не имеет? — да, он должен остаться. — Подожди, Кокичи. — Он обязан. Он не может сбежать. Никуда не пойдет. Он останется здесь и все объяснит. Он — в глазах Шуичи мерцает — Кокичи. — Ты не поел. Говорит он и берет коробку о-бенто, которая лежала рядом с Кокичи все это время. Берет, а она весит меньше его собственной ладони. Под долгим взглядом Кокичи он открывает ее, зная, что никто не посмеет отрубить ему руки. Под выжидающим взглядом. В ней лежит что-то — улика. Доказательство. Она абсолютно пустая. Сухая. Из нее не ели. Это просто коробка. Кокичи аккуратно забирает ее из рук Шуичи и кладет в сумку. Не прячет. — Увидимся в классе, Сайхара, — говорит он. — И приятного аппетита.

***

У них нет причин разговаривать, но голова Шуичи всегда повернута в его сторону. Сходить с ума ему пока что мешают: — Считай, Шуичи: понедельник, среда, четверг, суббота и пятница. Умножь на два. Под домашним арестом нельзя посещать внешкольные занятия. На простейшей арифметике Каэде объясняет, почему Кокичи больше не ходит в их студию. На простейшей арифметике Каэде объясняет, почему Кокичи больше не ходит в ее студию — своими вещами называй вещи. Шуичи больше не может его преследовать, или как там еще называл это Ома, подпускавший его себе не добровольно. Намеренно. — Нельзя допускать больше трех пропусков. Как и в школе. Иначе падение с социальной лестницы с обязательным переломом ребер, иначе в простых вышибалах мяч летит ровно в глазницу, глаз вышибая. За каждый день отсутствия твое лицо бледнеет и забывается, и нет его уже — только остатки и выдумки, которые и удобнее, и вкуснее. Доберманами, грызущими котенка, тоже управляет инстинкт. Отведенная на реабилитацию неделя кончается. Перед смертью Ома не дышит — давно уяснил, что бесполезно. Шуичи такие вещи не поймет даже во сне. Всю неделю Ома отбегал на расстояние, способное превратить его в точку, и терялся среди других учащихся в коридорах, во дворе школы. С одноклассниками он, кажется, не разговаривал вообще. Да не кажется. Кокичи хотел слежку — получил; Шуичи фиксирует каждое его движение, каждое движение к нему. Только раздражение вызывают теперь холодные взгляды Омы, его бессрочное молчание. Но у него есть шанс все исправить!.. — иные восклицания с монашескими лицами. Пусть посмотрит хоть один выпуск Данганронпы — это и будет его индульгенция. Он ведь такой же, как все. А если нет. Если физкультура стоит первым уроком, в класс все равно нужно подняться — за формой в шкафчике. Это бесит Шуичи не хуже давки у ворот после занятий или принудительной линейки по праздникам. — Хватай! Едва он минует холл, как футболка с вышитым «Сайхара Шуичи» летит ему в руки. За ней шорты и кеды. Такой же комплект, как у всех, но, видимо, кидать что-то в Шуичи становится развлечением. В ответ он швыряет кед однокласснику в глаз. — Извини! — Шуичи пугается его болезненного всклика и руки, к тому самому глазу прижатой. Синяка все равно не будет. — Я думал, мы во что-то играем. — Все в порядке, Шуичи, — отвечает он, и с его лицом все в порядке. Действительно. У Шуичи в руках до сих пор спортивная форма. У остальных в коридоре — сумки и книги. — Может, еще ко мне домой за учебником сбегаешь? — Все, идем, — он на месте подпрыгивает. Но Шуичи никогда не был его спортивным напарником. Он этого одноклассника чуть ли не впервые видит. До урока еще минут пятнадцать — Кокичи, например, не приходит так рано. — Быстрее! Шуичи спрашивает, что случилось. — Да идем, ну, надо так, — и уходит, оглядываясь. Выбора нет. Шуичи идет за ним в раздевалку. Такая настырность хороша, чтобы сталкивать людей в пропасть. Раздевалки примыкают к спортзалу, вынесенному зданием рядом со школой — на ее территории. До них долго идти, хорошо приходить заранее. Но не всем классом. Переодетых одноклассников Шуичи увидел на стадионе, одноклассниц — толпа тоже. В самой раздевалке, пусть начало дня, уже душно, и одежда по всем скамейкам разбросана, и кто-то мается со шнурками, а кто-то пришел только что, как Сайхара. Все равно заранее. В сборе почти все. — Что случилось? — спрашивает он у старосты, стоящего у стены. Единственный не веселый, держит руки в карманах. Под его взглядом Шуичи опускается на скамейку. Любой опустится. — Это ты нас рано собрал? Единственный не носящийся по спортивному полю — таких половина класса, это слышит Шуичи с улицы. Не падающий на траву со схваченной в объятия девчонкой — визги Шуичи слышит тоже. У них дружный класс, кто бы его ни марал за неотполированные лица. И школа дружная — пусть некомфортно, но так-то не одиноко. — Ты переодевайся, Шуичи, — говорит он. И хоть бы, гад, моргнул раньше, чем Шуичи расстегнул последнюю пуговицу на рубашке. Футболку ждал. Ничего личного. Шуичи оборачивается, чтоб убедиться, что в раздевалке есть кто-то еще. Кто-то еще копается в сумке. Ну хорошо. С другой стороны. У его старосты моргание отключено механически. Это уже жутко. — Я сейчас надену шорты. Успокойся, Амами. Амами издает странный смешок и голову отворачивает. Только ближе не подходил бы. Ну вот. Опять. — Я знаю. Ты у нас добрый, — Шуичи будет решать дело зубами, если он не уберет свою ладонь с его плеча. Убрал. — Моя задача как старосты поддерживать здоровую атмосферу в классе, — говорит он, — благоприятный климат. Подумай обо мне, — Шуичи будет решать дело зубами и другими частями рта, если он не уберет свою голову от его уха. Убрал, — как о старосте. Подумай над моим словами. И всем телом этого не собирался делать, но уходит из раздевалки. — Почему мы выбрали его старостой? — Шуичи спрашивает у одноклассника, копавшегося в сумке. Тот смотрит растеряно. — Странный парень. Нет? — Пожимает плечами. К одиночкам в раздевалке относятся снисходительно. Шуичи отпустит его, бедного, крадущегося к выходу, после вопроса. Безобидного: — Кстати, ты не видел Кокичи? Тот, ой, больно наверно, синяк на ноге останется от удара о скамейку, но выбежать смог, успел. Дверь хлопает; дверью хлопают — предательский звук. Шуичи получает правду с потрохами, с висцеральными органами. Из раздевалки он выбирается наружу, на большой стадион, где Кокичи и нет, и не было. Ни на пути не было. Время — минуты до урока. Кокичи должен давно быть в школе. Коридоры начинают пустеть. Школьники расходятся по кабинетам. Или по спортивным площадкам. На входе Шуичи проверяет шкафчик Кокичи с обувью — уличная на месте. Он в школе. Он должен быть в классе. Лестница на второй этаж длинная до паранормального. И граница между ней. И коридором. Ощущается. Там — иное. Пусть поворачивается и уносит ноги. Они и так Шуичи не держат. Делает шаг. Он идет. Он идет идет идет идет. Дверь их класса. Ее открывает. В голове только шум шагов и двери, которую открывает — голова пустая. Знать, что внутри, предугадывать Шуичи не может. Перед ним пустой класс. В котором. У парты своей стоит Кокичи. — Кокичи? — произносит он шепотом, потому что громче не получается. Не слышно. Кокичи не слышно, как Шуичи к нему пробирается. Через затылок Кокичи этого не видно. Через напряженную спину — тоже. Настенных часов — тоже. Время, которое он тут стоит, Шуичи определяет точно. Очень долго. — Кокичи? Он вздрагивает и оборачивается. Его глаза деваются куда-то, когда Шуичи пытается на него посмотреть. Он не сжимается чудом, когда Шуичи подходит ближе; не сгибается, потому что не помнит, как двигаться. Он сейчас все расскажет. Он стоит здесь какое-то время. Из-за его худого плеча Шуичи смотрит на парту. Псих — сверху справа красным. Густо, и градиент — переливами. От темного к алому. Дальше Ссыкло — сбоку криво. За Данганронпу. Больше не за что. Нацарапано ручкой. Дальше Больной — мелко слева среди слов, похожих по смыслу. Красное. Уже высохло. омЧ — перевернуто снизу. Огромное. Но меньше, чем ВЕРНИ КАЙТО!!! — черными чернилами в середине парты. — Вернуть Кайто? Он читает вслух для Шуичи, у которого это впервые. Смеяться хочется, а пугать нельзя. Пусть любуется, пока не смыто. — Как я это сделаю? — говорит он. Ничего веселого. Кого он обманывает. — Придурки. — Кокичи проводит рукой по имени Кайто и легко стирает его. Ладонь черная от чернил. Он трясет ею брезгливо и бесполезно. — Что скажешь, Шуичи? Шуичи молчит. Парта Кокичи исчеркана оскорблениями и украшена рисунком виселицы в уголке. Поддерживать здоровую атмосферу в классе, благоприятный климат. До запаха — рано. — А красное, — Шуичи кашляет, будто что-то в горло попало. Он постарается, чтобы не узнать ответ. Не узнать запах. Не узнать цвет, — это что? — Хер знает. — Кокичи морщится так, будто язык прокусил. В рот ему вылилось все ядовитое, горькое, что он успел наговорить — все достаточное, чтобы посвятить его в психа и ссыкло одновременно, чтобы заставить его оттирать с парты. — Кровь это, Шуичи. Не придуривайся. Его от парты кидает в сторону, из него что-то рвется наружу. Вечная ладонь у рта, чтоб не стошнило. Он не уверен, красуется так перед Кокичи или это для равновесия внутреннего. Будто он может вернуть желудок на место. — Твоя, Шуичи? Собаке — писклявая кость, Оме — имя Сайхары. Ногти — грызть, волосы — есть, Шуичи — повторять, повторять, повторять. — Я пришел за формой, — говорит. — А ты когда переоделся? — спрашивает. Я тебя не видел. — Подходит к шкафчикам у стены за партами. У него верхний. И он открывает дверцу. В ноги ему валится разорванная одежда. Футболка, шорты — стандартный комплект. Как и просил — никак у всех. Это теперь не футболка, это больше не шорты. Кучка тряпок для пыли. Кокичи смотрит в них пристально. Аккуратно — ты его напугаешь, думаешь? — Шуичи к нему подходит. Носком ботинка Кокичи раздвигает то, что на Сайхаре — футболка. — Там. Его только на это хватает. — Что? Сайхара дурак такой. Из лохмотьев Кокичи выпинывает перепачканный в крови воробьиный труп. — Боже! — Шуичи шарахается от бордовой птички, от общипанной головки и стеклянного глаза, уцелевшего будто в насмешку. Тельце меньше ладони, вывернуто крыло — Шуичи чувствует, как у него из-под кожи вынимают лопатку. Из Коичи тогда вытаскивать уже нечего. — Это мертвая птица! — Неприлично так долго пялиться, но он садится на корточки, чтобы каждое торчащее перышко рассмотреть. — Это воробей? — Что дрожать сейчас? Воробей, говорит, будто что-то крупнее увидел. Поддерживать здоровую атмосферу в классе, благоприятный климат. Поддерживать здоровую атмосферу в классе благоприятный климат Поддерживать здоровую атмосферу в классе благоприятный климат Поддерживатьздоровуюатмосферувклассеблагоприятныйклимат. — Дальше, — слышно Кокичи, который, да, разговаривает. И ему не, не, не — Шуичи не знает, как должно быть ему сейчас, но ему никак. Он не говорит, а объясняет Шуичи, что происходит. Не реагирует, будто потратил эмоций столько, что их больше в нем не осталось, — будет хуже. Глаза Кокичи будут честнее, будут печальнее его голоса, будут хуже, будет хуже, единственный способ ему сочувствовать, единственный к нему путь — посмотреть на него; он этого сам хочет, и не скажет, и обо всем этом он ничего больше не скажет, и верный способ потерять его навсегда — на него не смотреть. А Шуичи смотрит. В следующий раз Кокичи даже ему улыбнется. В какой такой следующий? — Мне еще убираться, — говорит он. В классе есть тряпка, есть раковина — все, что нужно для жизни. — Шуичи, иди на урок. Шуичи вскакивает и ни за что. С трудом он не хватает Кокичи за руки. — Я помогу тебе, — говорит он, и ни за что. За что так с Кокичи — за, ну, ничто же, ни за что не допустит этого заново. — Это воробьиная кровь. Я сам. — И делает шаг назад, как если бы Шуичи схватил его за руки. Значит, готовился. Значит, стоило. — Еще плохо отмоешь, а мне влетит. Как за порчу школьного имущества и несделанную домашку. Двухнедельный объем за неделю, вместо сна и ночи — страницы, черные от невнимательности. Эссе в столовой Кокичи дописывал тем последним, что смог из себя выжать. — Ты же делал ее на моих глазах. Кокичи мотает головой и через нервный смех произносит, не называя имен: — Я не могу сдать разорванные тетради. — Куда он смотрит. — И побуду тут. Подумаю. чтотоещебылочтотоещебылоздороваяатмосферавклассеблагоприятныйклимат Ни среди тряпок, ни в шкафчике для моющих средств нет ни пары резиновых перчаток. Раздраженные вздохи Кокичи — там, у раковины. Шуичи в звуконепроницаемом вакууме наедине с воробьем. Просто красным, не изуродованным. Он и был таким, может, был найден: у них в классе здоровая атмосфера и благоприятный климат. Вместе с разорванной одеждой Шуичи берет его на руки. — Я отнесу в мусоросжигатель. — Говорит он — Спаси-, — Кокичи кашляет — надышался чистящим порошком. Для него это безвредно. — Спасибо. Что будет в его голове. Воробушка Шуичи укутывает в куски ткани, и никто не узнает, что он несет по коридорам к мусоросжигателю. Существо, живое и маленькое, сравнять с плевком, с трубочкой из листа бумаги и шариком, или чем там еще задирают, чем сживают. По пути к мусоросжигателю он заглядывает в раздевалку. Ему надо взять еще одну вещь.