Мёртвая натура

Смятые записки (неизвестно, с пожеланиями ли), карандашную стружку, мелкие фантики Шуичи сметает на пол. Шеи на шорох, наконец, оборачиваются. — Сегодня твоя очередь мыть класс, Сайхара? Он указывает молча на список, вывешенный в углу класса. Нет, не его. Но уже неделю он чистит парту Кокичи от мусора. Сначала он добросовестно прятал обертки и бумажные комки покрупнее в кулаки, чтобы донести их до мусоросжигателя. Или первой подходящей урны на улице. Культ сортировки мусора мешает мешать макулатуру с пластиком в одной корзине, запрещает стравливать средние классы со старшими на одном этаже. И так далее. Общаться с одними так же, как с другими. Необходимость индивидуального подхода при обучении. Но Шуичи пока справляется единственным известным ему методом. Дерьма на парте Кокичи не становится меньше, но оно не расползается по классу. Сайхаре не надо притворяться, что скоро он повырывает всем руки — он просто это сделает. Он молча указывает на список. Этого достаточно, чтобы кучка одноклассников отвернулась и до конца дня к парте Кокичи не поворачивалась. Школьная травля неизменно включает в себя надписи на плоских поверхностях, но такого позора Ома пока не достоин. Заменить мусорную корзину его партой — простое пренебрежение. Предупреждение, если угодно. Которое Кокичи до сих пор не увидел. Не только потому, что каждое утро Сайхара с распахнутым сердцем избавляет ее от очередной порции говна. Уже неделю Ома Кокичи не ходит в школу. Представления об эффективности наказаний старомодны; единственное, что в домашних арестах доводит школьников до трясучки — горы задач и конспектов, переписывание листов со сводом правил, изоляция не от общества, а от свободного времени. Истерики у них лишь от бессилия, а на линейке перед директором язык все закусывают одинаково, чтобы не ляпнуть случайно то, что думают. Пропуски от домашнего ареста не считаются уважительными. Просто считаются — раз, два, три… — и откладываются черным пятном в личное дело. А ты продолжаешь учиться — или начинаешь. Рабочий день растягивается до следующего утра, а папка с заданиями, кажется, не уменьшается. Видеться с друзьями нельзя. Звонить нельзя. Интернетом пользоваться нельзя, но кто узнает? Связь с миром — классный руководитель, который хотя бы раз ввалится в гости без приглашения. Если ты окажешься прилежным учеником, то ничего не изменится — прилежным надо было оказываться раньше. Но Сайхара, смотря на чистую парту перед собой, не думает, что Кокичи страдает. С папкой заданий тот вышел из школы очень достойно с прямой спиной и с прямым намеком: для Сайхары это единственный шанс узнать, где Кокичи живет и живет ли вообще. Не нужно говорить. Не нужно спрашивать, с какой стороны встречать автобус сегодня, не нужно радоваться ни победно, ни унизительно. Безразличие, пусть напускное, естественно: для Шуичи это должно быть естественно. Это не его день рождения, это не Рождество, это не сорок минувших со смерти дней. Пусть просто пройдет до дома Кокичи так, будто каждый день это делает. Все равно так и будет. И Шуичи прошел. Путь до остановки и полчаса, чтобы дождаться автобуса — тот едет в пригород. Никаких цивильненьких миленьких блестящих турникетиков, никаких зубастых утомительных эскалаторов, никаких вагонов метро. Кокичи ехал не к матери. К счастью, это не нужно было ни проговаривать, ни говорить. Всю дорогу они общались телепатически. Шуичи не натаскан достаточно, чтобы молчание приносило ему хоть какое-то удовольствие хоть в какой-то компании — ему приходится быть говорящим. За это его и любят. Это заслуга Шуичи наполовину: ему несложно трепаться о последних выпусках Данганронпы. К сожалению, его слова все меньше похожи на треп. Детальность, с которой вырисован Кокичи, выковыривает из речи Сайхары все лишнее и паразитическое. Остается большое тяжелое ничего — единственная приемлемая форма диалога с Омой. Вместо Кокичи говорили мутные окна автобуса. Грязные пятна появлялись неторопливо, постепенно, постепенно — то ли их видимость зависела от приближенности к городу, то ли Шуичи на полпути стало достаточно скучно, чтобы разглядеть и их тоже. За ними обшарпанные дома: с каждым поворотом колес один ниже другого, словно врастают в землю. Асфальта нет. Дороги закончились. Шуичи никогда не был от дома так далеко. Он бывал в других городах, в других странах. Он никогда не испытывал похожей на жажду потребности уносить ноги. Но окошки в традиционно сколоченных домиках серели, и это была еще не феодальная нищенская Япония, но и не многоэтажки, не даже намек на инфраструктуру, не место, в котором хотя бы раз должен был оказаться Кокичи. Но он стоял рядом и смотрел в телефон необычно обыденно — первый раз на глазах у Шуичи он оказался дома. На последней остановке им — единственным — пришлось сойти. Шуичи — вперед. Ома небольно толкался и через слово приказывал не тормозить, будто так важно, чтобы из — существующих ли? — соседей его никто не увидел. Шуичи медлил с надеждой, что их увидит хоть кто-нибудь — полиции понадобятся свидетели. Это он произнес почти по слогам вслух и посмеялся. У Кокичи не было чувства юмора. Густо выставленные вдоль дорог деревья с сухими листьями, люди лишь вдалеке, дома, дома и дома — пустые, без жителей — мертвые. — Ну да, этот район считается, — он посмотрел на Шуичи, — криминальным. — Он не нанимался Сайхаре в экскурсоводы и поднимал брови недоуменно, будто все, что он говорил, было как минимум очевидно. — В лесу каждый день кого-то закапывают. Я шучу, Шуичи. Я шучу. Лес здесь вместо горизонта. Виду из квартиры Шуичи в жизни не быть таким диким, как воздуху на каждом шагу и каждом повороте головы в этой. В этой. В этой местности. Выделенное за городом пространство, а выделенное кем, для кого, и зачем — все в прошлом. Подобия дома, к которому отвел его Кокичи, было более чем достаточно. В метре от порога Шуичи застыл, в кармане сжав руку в кулак. К носу она тянулась на рефлексе, который, вроде, про спасение жизни. Вонь стояла невыносимая. Шуичи не успел разобрать, какая — задерживал дыхание и пытался дышать через глаза. Шуичи вообще ничего не успел. — Ладно, Сайхара. — Фундамент. Физический запах. Это от гнилых досок. Дом не выкрашен, но кажется до крыши черным. Шуичи с ладонью на шее дал себе слово, что стошнит его куда угодно, только не в ноги Омы Кокичи. — Пока. Ушел. Это Ома Кокичи, и он ушел? Он поднялся по лестнице, он сделал шага четыре, не больше, и еще он открыл дверь. И сказал: «Ладно, Сайхара. Пока». Прощалась какая-то часть Кокичи, кажется, голос: такое можно услышать в школах. Но не лицо — он не смотрел на Шуичи. Вообще. И не тело — никакой рукой он не махал, ни правой, ни левой. Это Ома Кокичи. Он правда ушел? Нет, он просто исчез. Дорогу домой Шуичи пришлось искать самостоятельно. И больше они не встречались, но прошла уже ровно неделя: они встретятся обязательно — кончится домашний арест. Шуичи не думает о пятнице как о встрече с Кокичи. Всю неделю его было мало: они связь не поддерживают, они не друзья. Сайхара не знает, как Кокичи отреагирует на свою парту, полную мусора. Он не выходит на связь и в социальных сетях тоже, словно исполняет все правила, предписанные арестом — никто так не делает. Шуичи бы написал ему первым, только вот. Только не хочет писать в пустоту. Не хочет — Ладно, Сайхара, — Каэде выслушала его отказ пройти путь до остановки вместе. — Пока. — А еще она ушла. Но Шуичи не тошнило от запаха, и слова Каэде он не препарирует, и вообще знает, что они значат, и с Каэде он не на минном поле, и вообще, а еще... Может, пара оторванных конечностей Шуичи не сильно бы повредила. В пятницу он. Он, а не они. Кокичи. — Все еще? — Нет, — со стороны доносится. — В пятницу никогда повторы не показывают. Слушай, если тебе так сильно хочется, просто найди прошлые выпуски в интернете. Отстань. — Завтра последняя суббота месяца. Будут повторять весь сезон! — Посмотрим вместе? — Сайхара, в субботу марафон, посмотрим вместе? Кокичи все еще нет? — Отвали от него. Шуичи, слышишь? Нет? Он заходит после звонка, хлопнув дверью. Нет, не он, а классный руководитель. Классные руководители в Японии дверями не хлопают. Он совсем молодой, и классное руководство ему вручили зря, но черно-белый чехол на телефоне — ну, в смысле лицо Монокумы, ну, в смысле, все поняли? Черно-белый чехол с красным глазом. Ну, лицо Монокумы. Все поняли? — заставляет класс уважать его чуть-чуть. Не чуть-чуть больше, чем остальных, а просто чуть-чуть. И ведет он ненужный предмет — японский язык. Зачем учить японский, если на нем все говорят с детства? Класс расходится по местам в шуме и медленно. Шуичи успевает мелькнуть у учительского стола, чтобы спросить, придет ли сегодня Ома Кокичи. — Еще немного, — учитель краснеет не по-учительски и карандаш выставляет как оборонительный нож, — и больше вообще не придет. Острый грифель — иголка разве? — Теперь сядь. И разговаривает не по-учительски, и защититься не может. Бросает карандаш в отчаянии и закрывает лицо руками. Шуичи узнает все симптомы разговора с Омой Кокичи. И клянется себе, что если хоть раз будет выглядеть так же, то вычеркнет Ому из жизни. А пока приказам следует, садится. Пропускает Данганронпу в очередной раз. Каждая пятница для нее, а для Кокичи — никакая скоро. Не прийти сегодня опасно, не прийти позже — фатально; все это не для одного Омы же. Когда за пятницы он воздаст? И садится. Например, в автобус. И поднимается. Например, в конце города, и отыскивает, например, без труда черный-черный дом Кокичи-Кокичи. Сайхара заставил себя отучиться от вежливости, потому что в гостях ему никогда не откроют: в двери нужно ломиться, приветствия нужно орать, на кухне нельзя есть спрашивая. Потому что язык подростков — язык панибратства, и вводить себе смелость нужно сразу шприцами. Друзья Кокичи ах ну да если бы были не думали бы и стояли бы уже на пороге бы, может быть, вообще в коридоре бы, может быть, глубже, если бы принесли респираторы. От запаха гнили тошнит, живое в таких условиях не растет и не развивается. Учителя Шуичи должно было вырвать тут же. А тут уже — перекосить. А Шуичи умнее и выдыхая дышит, но все же стучится, как ни хочется срезать с костяшек кожу, коснувшуюся черной-черной двери. За ней не спеша появляется белый-белый Кокичи. Он сонно сутулится. Голова его где-то внизу — он прячет лицо от солнца, которого Шуичи в кепке не чувствует. Здороваться первым Кокичи не собирается. За дверной проем не сунется. Голова его не поднимается. И не шатается он едва. — Привет. У тебя все хорошо? В ответ Кокичи зевает в локоть и уходит. Дверь открыта — это и есть приглашение, это и есть «можешь войти». Шуичи снимает обувь, снимает кепку, школьную сумку — помечает прихожую, выбирая, какие вещи не жалко сжечь. Все, что касается этого дома, этого пола, этой испорченной царапаньем тумбочки, он не потащит за собой ни в автобус, ни в контейнер для мусора. С таким же запахом он мог бы забрать в сувениры сгнившую доску стены. Переступать пятна на пыльных коврах и оглохнуть, чтобы не расслышать под потолком что-то живое — все правила. У Шуичи что-то липкое под подошвой и что-то липкое перед лицом в воздухе, что-то вязкое, как паутинка. Или просто ловушка, а вся липкость и вязкость от запаха, запаха, запаха. Кокичи либо без носа, либо без ног: ходит по дому босиком. На него больно смотреть, как если бы он ходил по углям. Зимой здесь должно быть холодно: в деревянной коробке. Пустой дом, пустая огромная комната, в которой к углу прижат холодильник — вот и вся кухня. К другому углу — диван. Вот и вся гостиная. Вот и вся жизнь. Сайхару успокаивает лишь то, что Кокичи не бывает здесь часто. Это просто плохой летний домик, в котором, чтобы занозы в ступни не впивались, пол застрелен неровным ковром. Бедная нога Кокичи вжимается в самый его центр, в самую бугристую часть. В пустой комнате он ориентируется идеально. У него и не могло быть проблем в месте, где вся мебель прижата к стене, в пустом пространстве, в котором и Сайхара, и Ома — ядро мишени. Хорошо просматриваются. Шеей Шуичи почти чувствует дротик. Кокичи много чего у него спрашивает, не открывая рта и не поднимая головы. — Почему ты сегодня не пришел в школу? — Перебивает его Шуичи. — Арест продлили. Кокичи отвечает стершимся узорам на ковре: то ли они, тусклые, красивее глаз Сайхары, то ли просто не лезут в душу. — Домашку не делал. Все такое. — Надолго? В ответе ни цоканья, ни вздохов, ни выдохов. В самом Кокичи никакого Кокичи, никаких улыбок или полуулыбок, ни гордости за бунтарство, ни издевательства. Он отходит от Шуичи, будто и не пускал его в дом. На длинной стене три старые двери. — Я устал, Шуичи. За одной из них он пропадает. Это, наверное, его комната. А Шуичи не может сесть, не может встать, повернуться: вокруг него воздух бетонный. В ответ на его шаг вперед Кокичи не шаг назад делает, а убегает, оставляя Сайхару в комнате с окнами без штор и запахом разлагающейся жизни. Но нельзя было не приехать. Вдруг Кокичи, ну, умер. А он просто устал. — Наш классный на тебя ругался, — кричит ему Шуичи, будто для Омы тот не учитель. Молчание ясно слышится. Шуичи вышагивает из выдуманного в пустоте гробика. На марафоны Данганронпы Шуичи зовут первым и им же любуются — ставки Сайхары в судах оказываются самыми выигрышными. Слухи, что он по первому выпуску определяет победителя сезона, оправдываются — Шуичи самый желанный гость в квартирах, где Данганронпу смотрят часами подряд. Особенно желанно его гордое лицо, когда все, сказанное им, подтверждается. Но просто общаться он мало любит. На получасовых рекламных паузах он отходит в сторону, уходит в другую комнату. Его отпускают, это его законная передышка. Ему разрешают шариться в книжных шкафах, на чужих столах, спрашивать. Что-то есть в нем от детектива. Нездоровое любопытство. Кокичи в черной помятой форме в конце дальнего ряда на фотографии. И на второй тоже. На третьей. Говорил, часто меняет школы, не врал. Фотоальбом — весомый вещдок. Такие заставляют коллекционировать как доказательство школьной жизни. Среди улыбающихся подростков его нигде нет. Среди красивых — нет, популярных — нет, некрасивых — нет, непопулярных — нет, нет — нет, нет-нет. Или семейный архив. Чем Кокичи старше, тем его меньше, и родственники вычитываются. На последнем фото ему четырнадцать, он не улыбается. Дальше — пейзажи. Шуичи ставит альбом обратно по памяти: на полках, вроде как захламленных, ничего, оказывается, нет. Только редкие книги, статуэтки из Киото, одинаковые в каждом доме, старая видеокамера и пустые рамки для семейных портретов — все ненужное, почти все пыльное. Поэтому и кажется, что вещей много. Из-за пыли. Здесь не убирались с рождения Кокичи, и сам Кокичи, вечно опрятный и чистый, сверкающий, здесь никогда не убирался. Шуичи не видит его отпечатков — он-то, способный Ому достать абсолютно везде. — Сайхара. В ответ Шуичи чихает. — Ты зачем пришел, Сайхара? Кокичи неровно шагает к нему под стук настенных часов. С каждой секундой стрелка дергается громче — на конце минуты разрывает Шуичи ухо. У Кокичи кривой шаг, будто он с детства хромой. Или будто вместо гнилых досок пол устлан болотом. Он чудом не падает, спотыкается, стоит его лодыжке подвернуться в очередной раз. Он ломает себе ноги намеренно. Из рук, скрещенных на груди, одна до сих пор забинтована. С грохотом он плечом врезается в застекленный шкаф, весь украшенный поверх пыли следами от пальцев Шуичи. Его взгляд поднимается на колени Сайхары. Может, еще выше. Если так выглядит пробуждение, то у Шуичи найдется лишняя рука, чтобы потрепать Кокичи по спутанным волосам. — Проверить тебя. — Ты медсестра мне? Наверно. Каждый бинт на теле Кокичи его беспокоит. От пыли рукав футболки сереет. Она и так не блестела. Белое здесь не выживает. — Ты видел ту папку? Внушительная. В меру тяжелая, желтая. — В ней домашки на неделю. Она падает на стол со шлепком. Кинуть если. Если замахнуться, размажет по столу насекомое. — Ну и я... Не в человека же целиться? — Не успел? — Кокичи говорит. И пожимает плечами. Такие глаза удивленные. — А он орал, орал... оралоралорал. Угрожал исключением. Он смотрит на Шуичи без таинства и просто ему рассказывает, как все было, просто с ним разговаривает, просто общается. Еще просто зевает, просто разминает шею, он простой вообще. Сколько он спал? Однажды он скажет, что и Шуичи орал, орал. — За это действительно могут исключить. На Шуичи и вмятина, и толчок, хотя его не толкали, ничего вообще с ним не делали. — Сколько раз тебя уже исключали? От солнца Кокичи зевает. И от Сайхары. Или. — Что ты тут делал? — Кокичи отлипает от шкафа и, ой, Шуичи отрывается тут же. Осматривает дверцы и все такое, полки рядом, и глаза у него все больше, больше, больше. Так он заставляет себя не щуриться. Недоверчиво. — Кто тебя пустил в дом? Да хочет Шуичи промямлить, хочет: уже рот открыт; он пытается, честно, выдавить хоть невнятный звук. — Шучу я. — Кокичи встает в центр комнаты, где стоял еще спящий со странно выдвинутой ногой. Ее положение не изменилось. — Он еще одну папку принес. Начну делать, когда уйдешь. Он же к нему со школы поехал. По самоубийственному маршруту, где под автобусом дыры в дороге. По пути быстрой смерти: он же пропустил Данганронпу в очередной раз. Ради Кокичи. Опять. Какие великие жертвы. Голова на дверь: — Ты идешь? — Все равно Кокичи, плевать. Он Данганронпу не смотрит. — А то меня исключат. Объясняет, что это шутка, тем, что не улыбается. Стук в дверь. Они оборачиваются одновременно. На дверь — Шуичи. Кокичи — на окно. Но ведь ничего. И Кокичи себе не верит, видимо, раз не дергается. Шуичи хотел бы делить с ним галлюцинации. Но снова стучат. Да снова. — За дверь. Кокичи пихает его и такого высокого сдвигает вообще без усилий, и вообще без отдышки, и вообще без дыхания. — Быстро. Он показывает пальцем на стену. На которой три старые двери. — Не тормози, Шуичи, — он шепчет быстро и смотрит с самой большой просьбой, на которую сам способен. И отворачивается, когда до порога остается всего рука. Из трех Шуичи выбирает дальнюю. До которой дольше всего. Здесь Шуичи и прячется. Там, снаружи, он слышит все, кроме слов — все петли в доме скрипят, дом говорящий, все непрочные доски в доме стучат: дом-стукач. Он сдаст, выдаст. Входная дверь открылась, не закрылась. Кокичи там, только там. А он здесь, в небольшой комнате. Небольшой. Здесь есть все, чтобы повеситься: стены в плесени и шнур без лампочки на потолке. Воздуха под гроб. Горы бездушных предметов: Шуичи с трудом сжимается, чтобы их не коснуться ни локтем, ни дыханием. Комната отдана под кладовку: движение обвал вызовет. Здесь есть все. Сломанные стулья, комоды. Чистый, вымытый велосипед. Коробки. Могильный смрад. Скрытый пледом хлам на диване. Шуичи не хочет быть захороненным заживо: ему предсказана иная смерть. Неплохое место и для быстрой гибели, и для мучительной. Но странно будет уйти отсюда все помня. И все узнав от текстуры до запаха. Кокичи сколочен из мрамора, а живет мусоре. В лени, в слоях пыли, в месте, похожем на кладбище цивилизации. — Апчхи! Шуичи чихает от пыли второй раз и умирает в надежде, что в дверь к Кокичи стучал глухой. Если это ему так важно. Так важно, чтобы Шуичи спрятался в хоронушке. Здесь все, что скрывают от мира, чтоб имитировать жизнь. Разбитое зеркало в полный рост. Шуичи видит себя в нем наполовину. Старый шкаф, по которому ползет насекомое. Или не ползет. Или ползет. Не ползет — просто пятно черное. Бордовое. Диван. На диване плед, из-под которого выглядывает лицо. Сверху валится гора сервиза и бьется, и крик Шуичи не слышен. Выкрик. Короткий. И он рукой вцепляется себе в руку, потому что здесь нет опоры. Голова из-под пледа скрывает шею, будто шеи у нее нет, нет тела, но глаза же живые, хоть и разодранные. Едва ли не полностью красные. Шуичи пытается назад пятиться, но за спиной у него только дверь наружу. Глаза не могут сосредоточиться, но пялятся на Шуичи, моргают и туда-сюда носятся, но глядят в упор. Они — единственное живое на старом сером лице. Измученном. Лицо дышит, хрипя, и только беззубый рот открывается, чтобы сказать что-то: — Не эту. Голос Кокичи перекрывает скрип двери. Выпученные глаза Кокичи перекрывают все. Он хватает Шуичи за руку и тащит к выходу, сжимая ее все крепче, чтобы сломать в ней хоть косточку. — Убирайся. Он выталкивает Сайхару наружу с силой достаточной, чтобы скинуть его с лестницы. Он бросает ему и обувь, и тяжелую школьную сумку, надеясь, что она свалит Сайхару с ног. — Убирайся! И хлопает дверью. И дом снова черный. Уже на земле Сайхара в спешке натягивает школьные туфли и пытается отряхнуть сумку от грязи — из рук Кокичи она упала в заброшенную клумбу без цветов. У Кокичи под пледом хранится старое замученное лицо. На дрожащих ногах Шуичи готов вернуться на остановку. Он уже пропустил весь выпуск, но посмотрит повтор завтра. Если выдержит. Кажется, Данганронпа никогда не показывала живых глаз. Что должно измениться теперь, когда Шуичи знает, как они выглядят? Он лишь поворачивается к дому спиной, чтобы уйти и забыть все, что он должен забыть. И уходит, не успевая услышать вопль Кокичи, который не сдержат черные стены.