О Куруфине Искусном, сыне Феанора

«Тогда Феанор возьмет Три Самоцвета и разобьет Камни, и с помощью их огня Йаванна Кементари вновь зажжет Два Древа, и тогда воссияет великий свет...» (с) Второе Пророчество Мандоса Когда-то очень давно Куруфинвэ и представить себе не мог, что это возможно. Тогда он не просто посмеялся бы над такой возможностью — он оскорбился бы, и предположившему подобное крепко не поздоровилось бы. А если бы ему, такому, каким он был раньше, довелось увидеть, как отец добровольно разбивает Сильмарилли... Нет, в «добровольно» он никогда бы не поверил. Он бросился бы к Феанаро, пробился бы к нему с боем, схватил бы за руки... Он, не щадя благородной нолдорской гордости, упал бы на колени, умоляя не делать этого. Он не позволил бы разрушиться величайшему творению отца. Но теперь он стоит и смотрит, улыбаясь спокойно и нежно, как улыбался когда-то при виде мирно играющих малышей Амбаруссар или смеющегося в колыбельке Тьелпэ. Смотрит, как разлетаются в стороны скорлупки из силимы, как свет росой стекает на засохшие ветки... Щурится, но не закрывает глаза, не позволяя себе пропустить ни мгновения этого зрелища. Древа расцветают вновь. Их свет чище и прекраснее, чем когда-то в Амане. Да что там, сам воздух кажется свежее и легче, а цвета — ярче... «Арда Энвиньята», — думает он и смеется легко, как не может смеяться братоубийца, которым он был когда-то. Куруфинвэ оглядывается в поисках своего меча, чтобы стереть с него кровь — но меча нет, как нет и доспехов. Странно, ведь только что же сражались, сражались буйно как никогда: Битва Битв, Дагор Дагорат... Но исчезли и рана в плече, и усталость. Войне нет места в этом новом мире. Может быть, они сделают мечи из дерева и снова будут тренироваться, как в своей юности — но только для развития тела и духа. Ни для чего больше... Почти бегом Куруфинвэ спускается с холма. Что будет дальше — не знает никто, ни в одном пророчестве никогда не было сказано об этом... Но он знает, что ничего плохого уже не случится, а потому не боится. Раньше — боялся, боялся этих двух встреч, самых волнительных, какие только оставались после прихода Тьелпэ в Мандос. Но сейчас он знал: если он здесь и они здесь, значит, всё уже прощено. Всё уже прощено. Но не забыто, конечно. Когда он видит мать, братья уже толпятся вокруг. Он слышит смех и качает головой. Нет, с ней он поговорит позже, когда остальные расступятся. Сейчас... где же она? И в эту секунду Куруфинвэ замечает. Они стоят вдвоём вдали от древ. Тьелпэ выше матери больше, чем на голову — а был настолько же ниже, когда расставался с ней... Он наклоняется, она становится на цыпочки, берет его лицо в ладони и целует в лоб и щеки. Куруфинвэ ждёт пару мгновений — и подбегает, обнимая жену за талию сзади. Она замирает и медленно оборачивается. Его улыбка гаснет. Он смотрит в ее глаза спокойно, серьезно. — Индиль. — Атаринкэ. И кажется, что никогда в жизни не было так тихо. — Я... ждала. — Я... задержался. И осанвэ его жены: «Прости». «Я прощаю. Прости». «Мне нечего тебе прощать». «Но я...» Она прикладывает палец к его губам и качает головой. По ее щекам текут слёзы, и нет ни в былой Арде, ни в новой ничего прекраснее этих слёз. Куруфинвэ смотрит ещё мгновение — и наконец целует её, и чувствует вкус домашнего хлеба, что она всегда пекла, вкус холодной воды в источнике близ их дома, вкус яблок из их сада... Вкус дома. Настоящего, каким бесконечно любимый Химлад всё же не стал. — Как будто снова дома, — она словно читает его мысли. — Но ты не уходила никуда, — недоумевающе улыбается Куруфинвэ. — Он не был домом без вас двоих. Она привлекает к себе обоих, мужа и сына, и они стоят вечность. Времени больше нет. А потом он идёт к матери. Братья уже разошлись, и только Феанаро прижимает Нерданель к груди. Куруфинвэ подходит ближе. — Матушка? — негромко. — Атаринкэ, — она узнает его не глядя, по голосу. Она единственная никогда не путала его голос с голосом отца. Отстраняется от мужа, оборачивается. И улыбается. Нерданель не плачет — но видно, что уже плакала. Она обнимает его легко и коротко — привыкла, что ее пятый сын не слишком любит нежностей. Но он не даёт ей отстраниться. — Матушка. Я скучал, — коротко, отрывисто. Даже в Арда Энвиньята сказать это вслух почему-то сложно... Но нужно. Обязательно нужно. — Я тоже скучала, мальчик мой. Я тоже скучала. Феанаро подходит и кладёт руки им на плечи. А Куруфинвэ вдруг понимает, что плачет сам. И впервые с самого младенчества ему не стыдно за слёзы. А что будет дальше — не знает никто... или знает? Будет дом, большой и шумный; будет кузница, в которой не выкуют ни меча, ни доспеха... Будут корабли, которые построят телери — и Куруфинвэ сам научится ими править, и поведёт корабль по морю, и они будут путешествовать по новым землям, свободным от зла. И с ними будут и Нерданель, и Индиль, и не будет ссоры ни в Доме Феанаро, ни между Домами нолдор, ни между народами. И над всем этим будет сиять чистейший свет Сильмариллей — свободный, не принадлежащий никому, никого не ранящий первородный свет.