~*~
Фёдор даже не дрогнул, когда услышал её вскрик. Уголки его губ сползли вниз, и он нахмурил брови. На душе смешались в один комок чувства. С одной стороны приятно было видеть её страх перед ним, а с другой — почему она так не хочет за него замуж? Федя точно знал, что он красив, как только что распустившаяся белая лилия, на чьи нежные лепестки слезинками капнула освежающая роса. А что ей ещё от него надо? Это потому, что он безродный? Княгиня тут же зажала дочери рот и потащила за собой. Варваре Васильевне славно влетит от матери, это уж точно. Даже как-то жалко стало. Или нет. — Ишь, как орёт, — хмыкнул в бороду один из сватов. — Тебе, Федька, точно баба такая горластая нужна? — Да разве ж это горластая? Он и громче верещать умелец, — заметил Алексей Данилович. — Того глядишь, любую девку переорёт. Сваты хрипловато захохотали, а Фёдор залился краской. Больше всего он ненавидел, когда отец высмеивал его перед людьми. Его бесил их смешанный с хриплым кашлем гавкающий смех, их лица, искривлённые противными лыбами. Раздражение брызнуло в кровь и побежало по жилам. Ему очень хотелось съязвить, но Алексей Данилович перебил его мысли, начал прощаться со сватами и благодарить их за помощь. Только сейчас Федя заметил, что они почти пришли к их избе. Она аспидным валуном высилась в кромешной тьме. Федя чувствовал тяжесть на душе. Он хотел поскорее засватать царёву племянницу, а когда наконец сделал это, ощутил повисший на сердце груз. Свадьбу решили сыграть в ноябре, и два с половиной месяца Федя мог наслаждаться остатками холостой жизни. И не сказав отцу ни слова, сразу решил завалиться спать. Пусть отец побудет в одиночестве. Будет знать, как над сыном смеяться. Однако, развалившись на белых простынях и уткнувшись носом в чересчур мягкую подушку, Фёдор окончательно понял, что совсем не хочет жениться. Он не хочет чувствовать жену под боком ночью, открывать ей свои слабые места, в которые можно ударить, снова доверяться, зная, что она явно не будет хоть капельку снисходительна к нему, тем более после того, как её насильно отдали ему в жёны. — Поторопился я, — выдохнул он в ночную тьму. А назад дороги уже не было. Федя заставлял себя думать о выгоде этого союза. Безродный он и княжна, через которую он может породниться с самим Иваном Васильевичем! Это же просто мечта, а не брак. Но на душе стало противно от мысли, что ему придётся делить всё своё добро с кем-то ещё, он поморщился брезгливо и сжал губы. Да, она родственница государя, брак с ней очень выгоден для такого человека, как Федя. Но стоило ли это того, что он лишился излюбленной свободы? Несмотря на усталость он не смог уснуть, всю ночь думал, правильно ли он сделал, что посватался к Варваре Васильевне, тем самым обрекая себя на мучения. Но в конце концов решил, что отец всё равно заставил бы его жениться. Так что жаловаться на что-то Федька уж точно права не имел. Рыжей зарёй оделись небеса и укутались пушистыми облаками, солнце пробралось сквозь щели в ставнях, неприятно ударив по глазам. Надо было вставать и идти на утреннюю службу, иначе острога было не избежать. Так устроил царь Иван Васильевич: церковную службу проспал — сиди седмицу в заключении. И Федя ещё не разу не просыпал и даже не опаздывал. Даже когда напивался до горячки, всё равно наутро как штык стоял в храме, крестясь нетвёрдой рукой. Натужно заскрипели половицы и захрипел басистый напев. Это отец, уже одетый в расшитый кафтан, расхаживал по хате и пел церковные гимны. Будто в храме он их не наслушается. Да ещё так протяжно выл, что уши в трубочки скручивались. Фёдор уткнулся лицом в подушку и сгоряча проклял её за то, что всю ночь она была невыносимо пекущей, а сейчас манила в свои объятия. Но рёв отца прогонял сон похлеще ледяной воды. Видно, выспаться Феде было не суждено. Он сполз с постели, раздражённо потёр переносицу пальцами и потянулся к зеркалу. Сливовые синяки под глазами вопили о недосыпе. «Это ещё ничего, — подумал он, подбадривая себя. — И не такое было.» Он наспех оделся и вышел в сени. Алексей Данилович продолжал распевать. — Так это ты горланишь? — Федя сделал вид, что не знал. — Я уж подумал, что уснул в темничном подвале и это Малютины пленнички завывают. — Но-но! Не сравнивай моё складное пение с воплями евоных хрипунов. Я чай, постройней тебя заливаюсь, — нахмурился Алексей Данилович. — Чего у тебя с лицом? Тебя будто телегой перемяло. Фёдор сжал губы. Неприятное чувство заворочалось у него между лопаток. То ли обида, то ли всё-таки недосып. А может, всё вместе. — А чего это моё лицо тебя волновать стало? Чай, не тебя опозорю. — И то правда, что мне твоя рожа сделает? В другом ты меня позоришь, негодник. С Петра пример бери. За него мне упрёков ещё не было. Недосып усилил дурной сонный осадок, взрастив его в раздражение. Злоба забурлила внутри, как суп в котелке. Глаз задёргался. Ещё одна вещь из всего огромного списка того, что он терпеть не мог — сравнение его со старшим братом, от которого Федю воротило сильней, чем от отцовского завывания. — Конечно, батюшка, Пётр же намного лучше какого-то Федьки горемычного, — скривился Федя. — Именно поэтому он безвылазно засел в Елизарово и помощи от него никакой. — Он за хозяйством и мамкой следит. Федя подумал, что матушка сама справлялась с хозяйством и без Петровой помощи, но ничего не сказал, прикусил раздражённо язык и нахмурил брови. Пришёл в храм, где он бывал каждый день, каждое утро, хотя толку от этого не видел, если сразу после этого они шли в темницы пытать какого-нибудь боярина. Но раз царю так вздумалось, то Федя и не спорил. Да и зачем? Зла он себе не желал, чтоб лезть поперёк царского слова. На входе в храм он встретился взглядом с одним из опричников. Федя его, к сожалению, знал. Его имя Фёдор предпочёл бы стереть с лица земли или хотя бы из памяти, но оно трещало в голове сразу при виде его безобразной морды. Ипат. Это имя даже звучит как оскорбление! И без того неприятное лицо Ипата ещё сильнее уродовал глубокий шрам. Это Федькиных рук дело. Он злобно усмехнулся этому шраму, сжав рукой саблю — уже не ту, что прочертила эту рану на лице, но всё же готовую вырезать вторую, и третью, и сотую. — Что встал? — зарычал на Фёдора Ипат. — Не твоё паскудное дело, уродец, — огрызнулся в ответ Федя. Хотя Ипат и был старше его раза в два, Федька не стеснялся показывать своё презрение к нему. Он бы не постеснялся и плюнуть ему в лицо, вернее, в жалкую пародию лица, но царь запретил им даже стоять рядом, чтоб они друг друга не прикончили. — Тебе лучше пропустить меня вперёд, если не хочешь почувствовать между лопаток мою саблю, — выплюнул Ипат. — Не можешь забыть, как какой-то щенок тебе лицо пробороздил, содомский выродок? — Фёдор! — Алексей Данилович пропихнул сына в храм, попутно окатывая уничижающим взглядом Ипата. — Нечего тебе с ним трепаться. Иди лучше Богу помолись. Последнее, что Федя хотел сейчас делать, так это молиться. Убивать, рубить, разбирать тело Ипата по частям и скармливать их облезлым псам — вот, что он жаждал сейчас. Но всё же покорно преклонял колени перед образами.~*~
Если прислушаться хорошенько, то можно было услышать долетающий из бани девичий смех и плеск воды. Марфа сидела поодаль от хохочущих девок и прижимала колени к груди. Её сирые черты едва ли не сливались с почерневшими от обильной влаги стенами бани. Густой пар обволакивал её. Пахло сыростью и травами. Прошло только месяца три, а живот уже сильно выдался вперёд. И хотя его ещё можно было скрыть под сарафаном, в бане, когда она оставалась совсем без одежды, он предательски выпячивался на всеобщее обозрение. Так глядишь, и вскроется всё. Она сжала губы, и по щеке пробежала холодная слеза, которая с лёгкостью могла сойти за пот. Марфа отлепила от лица потемневшие от воды волосы и протерла глаза. Из головы никак не шли Варькины слова, колючие, противные, острые, обжигающие, как горящее железо. «Да разве он тебя любит? Он тебя бросил. Сбежал». В её словах Марфа услышала намного больше, чем все те, кто был в горнице. Она слышала упрёк, злость и правду, ту, которую знала только она. «Он воспользовался тобой для удовлетворения плотских утех, как блудной девкой, а как ты понесла, то сбежал в другую страну. Вот такая ты круглая дура. Осталась одна, никому не нужная, глупая». И эта правда жгла сердце и щипала глаза. Она стала валуном, застрявшим в груди. Этот валун будто бы упал на журчащий ручей, дышащий жизнью. Он не давал ему течь и душил его, а ручей вял и готов был вот-вот умереть. Марфа кусала губы и крепче обнимала свои колени. Она вспомнила о той самой Феклуше, о которой судачили старые бабы. Марфа знала её, она была служанкой одного из бояр, от которого и понесла. Марфа думала о ней теперь постоянно. Княгиня говорила, что таких надо отправлять в монастырь. Марфа тоже ведь понесла от сына своих господ. Она точно такая, как и эта Феклуша. Ей стало холодно, хотя баня дышала жаром. Пот лился по спине, лицу, рукам. Марфа ни за что в жизни не хотела попасть за толстые стены монастыря, ей было странно, что Варька готова была ринуться туда, лишь бы не выходить замуж. Что хорошего в том, чтоб остаться в неволе, запертой в четырёх покосившихся стенах убогой кельи? Надо носить рубища, чёрные, как уголь. Марфа снова подумала, что Варя лишь глупая девчонка, что галопом бежит от счастья. Ну и что с того, что о Фёдоре ходит много дурных слухов? Недаром говорят, что земля слухами полнится. Погалдят да перестанут, зато у неё будет муж, надёжная опора и защита, источник дохода и радости, которых Марфе теперь не достать, как бы она не старалась. С ребёнком на неё не посмотрит ни один даже самый грязный и мерзкий холоп. Она уже испорчена, её уже никто не возьмёт такую. Она останется одна, без еды, без опоры. Прошка приземлилась на лавку рядом с ней. Марфа отвернулась от неё, меньше всего она сейчас хотела видеть её рядом с собой. У Прошки язык чересчур длинный, постоянно она трепётся о ком-то. Если она узнает о ребёнке, завтра об этом будет трещать весь двор, а Анна Романовна самолично пострижёт Марфу в монашки. — Чего ты всё мрачная ходишь-то? Чураешься всех, ни на кого не смотришь. — простодушно спросила Прошка. Видимо, ответ её совсем не волновал, потому что она сразу спросила: — У тебя что-то болит? Отчего так в коленки вцепилась-то? — Не твоё дело. Оставь меня в покое. Вы скоро сами меня чураться будете! Мне девятнадцать, я старая дева! А вы, небось, ещё и креститься станете, когда я рядом пройду. Прошка печальнейшими глазёнками таращилась на Марфу. Казалось, что она вот-вот разойдётся в плаче. — Прости, — вздохнула Марфа. — Я очень устала от… ото всего. Голова уже кругом идёт, в костях ломит. — У мамки тоже так было! Она потом и померла. Боже! — испугалась Прошка. — Может, Варе покажешься-то, она же лекарскому-то делу учёная. — Не смей даже упоминать её имя! — вспыхнула Марфа. — Предательница! Променяла меня на худоумную княжну! Она тебя бросит в первый же миг. Что ты на меня смотришь? Беги под свои доски, плачь! Марфа думала, что Прошка сейчас подскочит и убежит, но она только выпрямилась и взглянула на неё с уверенностью в голубых очах. Она вдруг стала похожа на витязя, на ту, что может покорять народы. — Варю не тронь, — со сталью в голосе сказала она. — Она-то меня не бросала, в отличии от тебя. Брови Марфы изогнулись, она удивлёнными глазами уставилась на Прошку. Девки вокруг притихли, вслушиваясь, но Марфа на них уже плевать хотела. — Когда это я тебя бросала? — А вот тогда, когда я под досками ревела-то. Ты ведь знала, да? Тебе было плевать. А Варе — нет. Она моя подруга, и зла она тебе не желает. Не равняй её с княжичем-то, они совсем разные. У Вари благородства куда больше, чем у Юрия Васильевича-то. Она своих не бросит. — Не смей так говорить о княжиче, — зашипела Марфа. — Ты его совсем не знаешь! — Да, не знаю. Как и ты, — беззлобно ответила она. Марфу раздражало спокойствие в голосе Прошки, ей хотелось вывести её из себя, услышать, как она ругается. Прошка будто это понимала и нарочно не раздражалась. — Я его знаю, — ответила Марфа, хотя сама слабо в это верила. — Он меня не оставит. — Разве он уже не?.. — Замолчи! В бане повисла мёртвая тишина, слышно было только как журчат падающие на доски капли и как шипят раскалённые камни. Лицо Марфы исказилось злобой и обидой. Она злилась на правду, которую не хотела признавать. В груди ещё тлела надежда на светлое будущее, на искреннюю любовь, на всё то, что так отчаянно хочет любая мечтательница. Может, Юра уже возвращается? Скоро она услышит стук копыт, увидит милое лицо, скоро он возьмёт её за руку, поцелует нежно, скажет, что это всё было лишь дурным сном, поведёт за собой, они обвенчаются, тогда Марфа станет княжной, как ей и обещал Юра, когда в ту самую ночь их близости шептал ей на ухо признания. Нет, всё это пустое! Князья не женятся на холопках, а холопки не становятся княжнами. Он лгал, а она рада была верить. — Он использовал меня, как распутную бабу! — из её уст вырвался крик, девки подскочили от неожиданности. — Подлая, наглая, мерзкая ёнда! Срамник! Блудодей! Шлында! — Да что с тобой? — недовольно заворчали девки. — Постоянно орёшь на всех, на княжну, на Прошку. — Дуры вы все и я вместе с вами! Как же мне всё надоело! И князья эти надоели! И дом этот надоел! И вы надоели! Она схватила в руки кадку с водой и с яростью выплеснула всё на камни. Они зашипели, девки запищали, повалил густой пар. Марфа откинула ведро в сторону, оно покатилось, громко треща, и ударилось в стену. Сердце подпрыгнуло в глотку и заколотило с неимоверной силой. Перед глазами замелькали стены бани, девки, пар. Марфа упёрлась руками об скамьи, её тошнило, голова гудела. Она зажала рот руками, но рвота подкатила к горлу и больше не могла оставаться внутри. Земля из-под ног ушла, и Марфа повалилась на скамьи. Девки вскрикнули, началась суета. — Вынесете её отсюда! Я за Варей! — крикнула Прошка, надевая наспех рубаху.