и говорил им: написано: «дом Мой домом молитвы наречется»; а вы сделали его вертепом разбойников.
Евангелие от Матфея 21:13
— Говорю тебе, банник это! Или ещё какие бесенята. Варя покачала головой и протёрла отёкшие глаза. — Нет, Прошка, никакой банник тут ни причём, она просто перегрелась. Она ж знала, что ей нельзя так долго в бане сидеть, — сказала Варя. Варя выгнала из бани всех девок, оставив одну Прошку себе в помощницы, притащила трав и распахнула дверь, чтоб воздух свободно проходил внутрь предбанника. — Ой, Варенька! — пискнула Прошка. — Она, кажись, очухивается! Марфа открыла глаза, прищурилась и нахмурила брови. Глубокая тень залегла у неё под потускневшими глазами. — Прошка, помоги ей одеться, пожалуйста. А потом оставь нас. — Не трогай, я сама! — Марфа, качаясь, села, сжала на пару мгновений переносицу пальцами и неловко натянула на себя рубаху. Варя знала, что голова у неё всё ещё сильно болела. Вздохнув громко и отослав Прошку за травяным отваром, Варя села рядом с Марфой и заставила приложить к голове мокрую тряпицу. — Совсем ты себя не бережёшь, — отчитывала она её. — Ты же сама знаешь, в каком ты положении. Может ведь случиться выкидыш. Да и он не так страшен. Куда страшнее, ежели сама умрёшь. — Тебе-то что до меня? Я же простая холопка. За дитя беспокоилась бы лучше. Это ведь твоего брата ребёнок. Варя нахмурилась и сжала кулаки до побеления костяшек. Что-то неопределённое вспыхнуло в её лице. Что-то странное и, вроде бы, даже грешное, но такое величественное и благородное, что Марфа пришла в некую с трудом объяснимую неловкость. — Ему не так уж и плохо живётся там, в Литве, я уверена. Да и не он же дитя рожать собрался. А там… — Варя сморщила нос и со злостью выдохнула, — а там, кто знает, что Юрка ещё выкинуть вздумает. И ведь ничего ему не сделаешь. — О чём вы шушукаетесь-то? Мне ведь тоже любопытно! В двери появилась Прошка с ендовой в руках. В таких ендовах Варя обычно хранила свои настои. Вместе с Прошкой в баню ворвался запах сентябрьской прохлады, витавшей вместе с духом подсырелых брёвен. — Давай сюда, не время лясы точить. Варя налила жидкость в чарку и заставила Марфу выпить всё до последней капли. Марфа поморщилась, но всё равно проглотила отвар. — Прошка, помоги ей до полатей дойти, — уставшим, хриплым голосом попросила Варя. — Ей надо отлежаться. Прошка взяла Марфу под руку, та хотела оттолкнуть её и идти самой, но сил у неё, видимо, совсем не было. Ничего другого ей не осталось, кроме как опереться на плечо Прошки. Баня опустела, остался лишь крепкий запашок сырости. Страх того, что у Марфы случится выкидыш и она умрёт, заполз на шею Вари ко всем остальным её страхам. В голове возникали картины с пожелтевшей Марфой, завёрнутой в саван. У неё стали бы впалые щёки и блеклые, затуманенные смертью глаза. Варя отогнала от себя дурные мысли, провела руками по плечам и спустилась пальцами к локтям. Из-под закатанных рукавов выглядывали свежие лиловые синяки, оставленные матерью. Варя одёрнула ткань и прикрыла сливовые отметины, про себя окатив Фёдора всеми ругательствами, которые только слышала и знала. Если бы только она не подняла взгляда, если б только продолжила смотреть в пол, тогда бы крик не прорвался б наружу и матери не за что было бы её наказывать. Из-за влажного воздуха с трудом давалось дыхание. Варя облокотилась о дверной косяк, устало потёрла глаза и выдохнула. — Матушка, ты чего, эт самое, в бане одна-то? — окликнул Варю ключник Семёныч. Имени у него, видимо, не было. Ну, или его никто не знал. — Дурная примета. Банник того не любит, он девок это… того самого! Ух! — Да может оно и к лучшему, если банник меня того самого? — тихо обронила Варя. — Господи! Матушка! Сплюнь от греха подальше! Семёныч постучал по дереву, сплюнул, покрестился, поклонился в сторону храма, достал из-под рубахи крест, поцеловал, снова покрестился и Варю заодно осенил крестным знаменем. Тяжесть и страх не давали Варе покоя ни на миг, сжимали грудь и давили рёбра. Она уже и настойку ромашковую пила, и всю плакун-траву, что на Купалу собирала, истратила. Но стоило только закрыть глаза и она тут же оказывалась в горящем пламени, в ушах рокотал человечий вой, и перед ней появлялся Фёдор. — Семёныч, — окликнула вдруг Варя ключника. — Давай в храм сходим, помолимся. — Да ведь, эт самое… А где ж эти… мамки-то твои? Аксинья Тимофевна где? Да и, эт самое, сейчас ведь четверг, там из слободских только одни эти опри… — Пойдём, — перебила Варя, — помолиться хочу за Марфино здоровье, да и душу успокоить надо. Я одна с мамками всё равно боюсь. С тобой не страшно. Семёныч помялся, перекрестился, но всё равно закряхтел, разминаясь, и поправил шапку. — Ну, матушка, помолиться — дело правое, святое. Только ты, эт самое, — он шмыгнул носом, — чуть что на меня не пеняй. Ещё свеча не успела догореть, когда Варя, натянув на голову шёлковый платок, шла по улицам Александровой слободы, сжимала сухую морщинистую руку Аксиньи Тимофеевны, с испугом в глазах смотрела на проходящих мимо опричников. Мало кому было дело до проходящей мимо княжны, но с разу на раз некоторые останавливали свой взгляд на Варе, отчего она еле сдерживала дрожь в теле. Она шёпотом зачитала Живые помощи и перекрестила сердце. — Да будет тебе, княжна свет-солнышко, до храма даже не дошли, — захрипела мамка. — Чего невтерпёж тебе так, что аж на улице молишься? — Да вишь, страшно ей, прости Господи, — Семёныч тоже ненароком перекрестился, но сделал это скорее из привычки. Из-за угла вынырнула чёрная кошка и рысцой пробежала через дорогу. Глаза Семёныча выпучились, борода затряслась и он стал очень походить на высушенную селёдку. — Чур меня, чур! Сгинь! — вскрикнул он, перекрестился, поцеловал крест, поплевал через плечо и бросил следом горсть соли, которую всегда носил с собой в кошеле. — Нечистая сила! Дурная примета. Эт самое, Варвара Васильна, мож оно, того самого, домой поворотим, пока ещё не поздно? — Да иди ты, старый, вперёд! — заругалась Аксинья Тимофеевна. — Чего ты тут разводишь оказию из пустого места? Девка вон, боится, в храме Богу молитву вознести хочет. Нечо вот приметами этими голову морочить. Семёныч обиженно скривил губы, но всё равно поплёлся за ней. Он шёл с таким видом, будто его вели на убой. В храме до тошноты пахло ладаном, людей было не так много, как на воскресной службе. Среди выцветших бабских сарафанов, простых мужицких рубах, чернели изукрашенные кафтаны опричников, выглядывавшие из-под чёрных плащей. Варя зажалась в самый угол, с ужасом смотрела под ноги, прижималась к мамке, робко оглядывалась на Семёныча, снявшего шапку и в пятидесятый, если не в сотый раз за день осеняющего себя крестным знаменем. Она молилась до исступления и ей казалось, что кожа на губах полностью высохла, сгорела и лопнула. Она читала заученные слова, но сбивалась и лепетала вопиющую отсебятину. — О Премилосердый Боже, призри благоутробно на рабу Твою Марфу, отпусти ей вся согрешения её, — молила она не своим, осипшим, хрипловатым голосом. Семёныч рядом закряхтел недовольно, оглянулся назад, проворчал что-то об опричниках, и Варя поёжилась. — Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешную, спаси и укрой под Твои святые крыла, — продолжала шептать Варя, чувствуя в глотке ком. — Пресвятая Богородица… покарай этих тварей нечестивых, собачьих детей, чтоб они передохли все до единого. А наипаче их на Фёдора низвергни кару твою. Она вдруг поняла, чтó говорит, и испуганно подняла взгляд на икону. С образов на неё сердито глядела Богоматерь с Младенцем. Её святой лик потемнел, брови накренились вниз, а губы плотно сжались в хмуром негодовании. Кажется, Она осуждала Варю за нечаянное проклятие. — Прости Господи Боже рабу неразумную, — охнула в ужасе Варя. Она почувствовала на себе чей-то взгляд, прогрызающий её насквозь, но оцепенение не давало и головы повернуть. — Любезная Варвара Васильевна, — заскрежетал над ухом голос Фёдора, — что за слова я слышу из твоих уст? Внутренность Вари сжалась, она тут же сорвалась с места, где стояла, отпрыгнув к иконе, Аксинья Тимофеевна перекрестилась и охнула. В ухмылке растянулись губы Фёдора. — Теперь страшно стало, — заметил он небрежно. — А проклинать меня не страшно было? Не думала, что я услышу? — От… Отойди от меня, — выдавила она. — С чего бы мне? Может, я поглядеть на свою проклинательницу хочу. — Фёдор Алексеевич, отойди от княжны, вы не женатые, так что нечо тебе возле неё крутиться, — грозно сказал Семёныч и оградил Варю рукой. Басманов сморщил нос. Рука его сползла на клинок, он готов был ударить. Во всём его стане, в ледяных глазах и изогнутой ухмылке адовым пламенем горела угроза. — А что? Сделаешь мне что-то? — он пугающе наклонился к нему. — Да я вернее сам тебя порублю прям тут, перед иконою, собака ты немытая. Царю скажу, что ты изменник, мне поверят. Семёныч нахмурился. — Руби, коль хошь, а я княжны тебе в обиду не дам. Варя не замечала, как плачет, лишь молилась, всё тело трясло, руки едва слушались, когда она пыталась креститься. Страх перед опричником рвался из живота наружу. Лицо Фёдора искривила жестокость. — Жить тебе надоело, холоп? — прорычал он. — Я не собирался ничего твоей княжне делать, но ты… Отойди, сказал же! Фёдор что было силы оттолкнул Семёныча, и он ударился затылком о край иконы. Варя в ужасе отшатнулась назад. По церкви пролетел вскрик, засуетились кругом люди, некоторые побежали к выходу. — Что ты наделал?! — Варино горло разрывалось от крика, она задыхалась от рыданий. — Зачем?! — Я?.. — Фёдор глядел широко распахнутыми глазами на подтёки крови. Варя на коленях подползла к Семёнычу, пол храма залила тёплая кровь, и Варя замарала в ней весь подол и руки. В тускнеющих глазах Семёныча ещё тлела жизнь. «Я же лекарша, я могу помочь!» — спохватилась она. Варя стянула с себя платок, крепко перевязала рану, чтоб не лилась кровь. Если б только у неё были под рукой игла и конский волос! Или хотя бы её снадобья. Тогда б вероятность спасти его была больше. Хотя если череп его раскололся, она вряд ли бы смогла хоть как‐то помочь ему. — Матушка, — задыхался он. — Берегись их… Береги… Он схватился за её руку, захрипел и обмяк, кисть его сползла с Вариного предплечья и со шлепком плюхнулась в лужу крови. Брызги взлетели в воздух и вцепились в Варину кожу и одежду. — Он умер, — прохрипел Фёдор. — Нет-нет-нет! Варя давилась слезами, захлёбывалась, задыхалась. Руки перепачкались в багровой жиже, тряслись, она сама дрожала всем телом. — Варвара Васильевна, оставь его, — Фёдор сжал губы. — Его уже не вернёшь никак. Варя не могла ему ничего ответить. Все её чувства перемешались внутри, слились в единую всепожирающую химеру. Варе хотелось ударить Фёдора, хотелось разодрать ему лицо, вырвать ему волосы и глаза. Как он мог убить человека! Она долго сидела, не могла встать, она пыталась подняться, но ноги стали словно тающий воск, что кипящими струями разливался по подсвечнику. Варя ухватилась рукой о стену, шатаясь, оперлась об икону. Она перепачкала её в крови, подол Христа-Младенца потемнел и из золотистого превратился в тёмно-красный. Христос с печалью в глазах смотрел на людей в храме. Вернее, на бесов‐опричников, что осквернили святое место. Варя не помнила, как и когда добралась домой. Кажется, её почти на себе принесла мамка. Она не видела перед собой ничего. Весь мир будто замер, оцепенел. — Господи, да что с тобой случилось? — Анна Романовна схватила дочь за перепачканные руки, оглядела измазанное лицо. Варя была словно в тумане. Ей всё казалось ненастоящим, дурным сном, мороком, окутывающим её тело с головы до ног, но ни в коем случае не правдой. — Где отец? Василий Андреевич! Боже, Боже! Ты где шаталась?! — мать трусила Варю за плечи, пыталась вытянуть из неё хоть слово. — Где ты шлялась, я тебя спрашиваю!.. Да позовите вы Василия Андреевича в конце концов! У него дочь вся в крови домой вернулась! — Матушка-княгиня, оставь её. Мы в церкву ходили с Семёнычем, — рыдала Аксинья Тимофеевна. — Ну и где Семёныч? С него хоть спросу добиться можно, не то что с вас, пустоголовых. Варькины пальцы вцепись в волосы, гул в ушах вытеснил все мысли. Губы шевелились сами, когда она произнесла: — Его убили… из‐за меня… Лицо Анны Романовны исказил леденящий ужас. Она прикрыла ладонями рот и глотнула воздуха. — Скорее… Василий Андреевич должен всё знать, — охнула она.~*~
Федя всё ещё чувствовал едкую неловкость. Он ушёл из храма почти сразу, как суматоха улеглась. Он крутил на пальце колечко и прикусывал губу. Серые облака набегали на небо, срывался неприятный дождь. — А на что… ик!.. тебе этот холоп сдался-то? — Грязной приложился к браге и отхлебнул. — Ну, подумаешь… ик!.. к девке не дал подойти-ик!.. Ещё руки об него… ик!.. марать? Не-е, брат, ик! Я б лучше… ик!.. чего-нибудь хряпнул замест этого, ик! — Да не хотел я его убивать! Ну, то есть, не собирался. Так получилось, — оправдывался Фёдор. — Я вообще только до Варвары Васильевны подошёл. Она всю опричнину кляла… Ну, и меня в первый черёд поносила. А этот дед под руку попал. Я ненароком его. Хотел бы — кишки пустил. — Не боишься князя? Ик! Он бесноватый какой‐то, ик!.. Того глядишь, и сам тебе… ик!.. кишки пустит. — Не скажи, Васька. Сицкий, вроде, не совсем дурак, чтоб мне кишки пускать. Фёдор хмыкнул. Но в нём всё равно закопошилось лёгкое волнение. Неприятное чувство наполнило грудь. Потяжелело сердце. Но с убийством он переборщил, это уж точно. Глупо было убивать его, тем более в храме. Смятение окуривало его дымом. Когда он вошёл домой, отец встретил его гневным взглядом. — Балбес! Совсем распустился, остолоп! — прорычал сквозь зубы Алексей Данилович. — Успокойся, я всё объясню, — заверил Федя. — Этим ты сейчас и займёшься. Василий Андреевич к нам пожаловал. Говорит, дочка его с церкви воротилась вся в крови, на тебя показывает. Он не хочет расторгать помолвку, поэтому пришёл поговорить. Федя даже рот не успел раскрыть, как оказался сидящим за столом перед князем. Тот недовольно оглядел его, проводя рукой по своей рыжей курчавой бороде. — Отвечай. Почему моя дочь вернулась вся в крови? — Спроси у неё, чего меня-то спрашиваешь? Это даже не её кровь. — Федька, — угрожающе прогудел Алексей Данилович. — Спокойно, я сам с ним разберусь, — сказал Василий Андреевич непоколебимо. — Ты зачем моего верного слугу убил? Федя тяжело вздохнул, откинул назад волосы и устало поглядел на князя. Возомнил себя праведным, ишь ты. — Это я‐то ещё виновен? — Федя усмехнулся. — Ты, Василий Андреевич, как дочь свою воспитал, что она в церкви материт опричнину на чём свет стоит? Что б ты сделал, когда услышал, что невеста твоя тебя последними грязными словами кроет? А старик этот, холоп, мне дорогу перегородил, сучья морда экая. Лицо Сицкого отобразило смущение и недовольство. Он захрустел костяшками пальцев, нахмурил брови. — Кто может подтвердить твои слова? — прогудел он. — Да хоть Васька Грязной. Спроси у любого опричника, который был в храме. Или я не понимаю чего-то? Или ты предпочёл бы тоже, как и твоя дочурка, государевых людей хаять? Или тебе холоп блядосрамный дороже царёва слова? Кстати, а ты не думал, что этот дед на Варвару любострастно глядеть мог? Так что его смерть — малая жертва для тебя, Василий Андреевич. Глаз Сицкого раздражённо передёрнулся. Он сжал кулаки с такой силой, что костяшки побелели и вены вздулись. — Я поговорю со своей дочерью и накажу её, ежели надобность в том будет, — сердито сказал Василий Андреевич. — Теперь вижу, что ты не хотел зла мне сделать. Прости слова поспешные. На твоей стороне правда. — Ну вот. А крику сколько было‐то, — хмыкнул Федя. — Вот и ладно, что всё добром порешилось, — Алексей Данилович потёр ладони. Федя встал из-за стола и направился подальше от старых опричников. Он хмурился и прикусывал губы. В груди не переставало щемить сердце. Гулкая, тянущая резь непрестанно клокотала у него внутри. И он не мог понять, что же с ним происходит.~*~
Удавкой вокруг шеи затянулась вина. Если бы только Варя не попросила Семёныча пойти с ней в церковь, если б повернула назад, когда он говорил про плохую примету! Она рыдала до тех пор, пока не захрипела, а голос не сел. Она тёрла руки, но не могла стереть с них отпечатки его крови. Варя и до этого видела, как умирали люди. Когда к Илье Иванычу приносили совсем чахлых больных, которым не удавалось помочь, Варя смотрела на их смерть. Но ни разу ещё никто не умирал из-за неё. Варя отказалась есть. Даже от мыслей о еде её мутило. Она заперлась в своей светлице, долго сидела в углу, потупив взгляд. Ей предстоит выйти замуж за убийцу. С какой лёгкостью Фёдор вонзил клинок в человека! Дрожь прошлась по костям. Он её убьёт. Рано или поздно он убьёт её. Дверь так громко ударилась о стену, что сердце Вари едва ли не выскочило. Отец грозно на неё посмотрел. — А не расскажешь ли ты мне, что на самом деле произошло с тобой? — вкрадчиво произнёс Василий Андреевич. Варя всхлипнула. — Я же всё уже рассказала тебе. Зачем ты меня мучаешь? Я была в церкви, там был Фёдор Алексеевич, он подошёл ко мне. Семёныч сказал ему отойти, и тогда… — Не лги! Я знаю правду, — строго отчеканил отец. — Я хочу услышать от тебя правду. — Я не лгу, батюшка! — Ты кляла опричнину и жениха своего? Вмиг она обомлела — Мне плевать на него, а вот на то, что моя дочь — изменница и развратница, позорящая мою голову, мне не плевать! — Что? О чём ты? — Опричнину царь ввёл не для того, чтоб ты своим грязным языком её поносила, а для порядка. Слово государя оспаривать вздумала? Не нравится его порядки? Изменница! — отец воздел руки к небу. — Боже, за что мне такая дочь!.. И мне говорили, что Семёныч на тебя глядел любострастно. Чай, ты тоже на его взгляды отвечала? Так? Говори, так или нет?! — Неправда, отец! Я чиста перед Богом. Ты видишь, что Басманов сделал с Семёнычем? Он убил его! Думаешь, этого не может случиться и со мной? Отец, Фёдор убийца! — Лжёшь, чертовка! И Бога приплетаешь к грехам своим! Я знаю: не хватало, что ты изменные мысли в разуме взращиваешь, так ещё и с Семёнычем блудишь, ёнда! Я думал, он верен мне, а он, дряхлый хряк, прямо под моим носом снюхался с моей дочерью! Варя тошнило. Она поняла, кто наплёл отцу эти басни. Только одному человеку это было надо. Варе стало противно. Мало того, что Фёдор оклеветал её, так ещё и чернил честь умершего. — Что за бред, отец? — она с вызовом посмотрела ему в глаза. — Это Фёдор тебе наплёл? А ты и рад слушать! Почему ты веришь душегубу, а не родной дочери? — У него полно свидетелей! А ты… ты, видно, запугала Тимофеевну. Эта старая кочелыга мне тоже солгала. — Что за ересь! Ты слышишь, что несёшь? — Не смей так разговаривать с отцом! — тяжёлой рукой Василий Андреевич хлестнул Варю по щеке. Жгущая боль растеклась по лицу. Она укусила язык, глотнула тяжесть и подняла взгляд, устремив его прямо на отца. Она чувствовала, как сгорали крупицы уважения к нему, обращаясь в пепел и разлетаясь по ветру. — Чтоб из светлицы своей и носу не показывала! Будешь у меня на одном хлебе и воде жить до свадьбы! Изменница! Развратница! Дверь захлопнулась, в скважине зашуршал ключ, и Варя осталась совсем одна. Она взглянула на свои ладони. На пальцах чернела кровь.