Полёт ласточки

      Она видела перед собой людские трупы, распластанные по земле. Они только что вместе плясали, а сейчас…       Её трясло от ужаса, она задыхалась в слезах и страхе. Она бежала вперёд. Просто вперёд, без цели, лишь бы не слышать и не видеть ничего. До неё долетали крики и вопли, но Варя не оборачивалась, она не хотела этого видеть, она бежала прочь, чтоб её не постигла та же участь.       Вся слобода вспыхнула огнём, окунулась в рыдания и крик. В нос бил тошнотворный запах гари. Она металась из стороны в сторону, звала на помощь, но никто не отзывался. Рядом раздался топот копыт и визг. Её настигали!       Варя заползла под перевёрнутую телегу, закрыла рот ладонями, затаилась. Сквозь щели она видела, как опричник схватил за косу девчонку и потащил к сеновалу. Она выла, отбивалась, но ничего не помогало.       В одно мгновение ей удалось вырваться, девица рванула прочь, но опричник повалил её на землю и содрал понёву прямо посреди улицы. Девица кричала, пихала его, но её уже ничего не спасло. Потная опричничья туша навалилась на неё.       Она больше не кричала.       Варя не могла сдержать рвотные позывы. Она едва сдерживала крик, молила Бога, чтоб её не услышали.       — Ай, какая хорошенькая! — раздалось над ухом, и тяжёлая рука схватила её за косу. — Грех не взять!       Горло разорвал вопль, но резко всё исчезло, погрузилось в дымку. И вот она уже стояла на коленях в церкви, блики от свечей играли на растёкшейся по полу крови, в которой была измазана Варя.       Она решилась поднять глаза.       Семёныч стоял перед ней. Нет, это был не он, скорее, это была лишь тень живого Семёныча. Она ужаснулась. Его живот всё ещё стягивал её платок, но он почернел, напившись старческой крови.       — Беги от них, — захрипел он. — Беги, иначе ты пойдёшь за мной.       Страх объял её. Она видела не человека.       — Ты не можешь упокоиться? — спросила она робко.       Он захрипел и закашлял, с растресканных губ поползла багряная струйка.       — Я покоен, но… — он захлюпал, зайдясь в кашле. — Времени мало у тебя. Беги.       У Вари перехватило дыхание, она чувствовала холод по всей коже. Глаза начали подводить её, всё темнело, наливалось тяжестью её тело.       — Как мне тебя отблагодарить? — крикнула Варя, когда почувствовала, что падает.       — Мне уже не нужна людская благодарность. Если ты, матушка, запомнишь меня, это уже будет большой наградой.       Зашелестели сухие листья, запел мягкий ветер, залепетали шёлковым ропотом птичьи крылья. Шипением влился в её уши тихий, едва уловимый клёкот.       Всё исчезло.       Она проснулась на полу возле двери. Видимо, уснула после разговора с Марфой. Из щели полз сквозняк, лизал её ноги.       Противное сонно-дурманное послевкусие осело копотью на её нутро. Варя много раз видела этот кошмар, но сейчас он ощущался совсем иначе, непонятней и смутнее. Варя не могла понять, что она чувствовала.       Язык прилип к сухой гортани и молил хотя бы о капле воды. Она подняла с пола жирный от сала ключ и повесила на цепочку рядом с крестом и иконкой, холодная медь поцеловала её кожу.       — Боже Всемилостивый, приснится же… А как же Семёныча звали-то? — прошептала Варя. — Надо б помолиться за упокой души его.       Она стянула серую тряпицу с икон и взяла в руки маленькую свечу, но застыла в нерешительности. С образов на неё ласково глядела Богоматерь. Варя подумала о своей матушке и достала вторую свечку. Благо, у неё они имелись.       Поставив одну свечу за здравие, другую — за упокой, Варя почувствовала желанное облегчение. Не так тяжело жить, когда во что-то веришь. В дверь легонько постучали, и Варя метнулась к ней, села на колени и заглянула в щель. Длинная девичья юбка шуршала по доскам.       — Варя, — шёпот Прошки был едва слышен. — Василий Андреич ушёл к царю. Можешь выходить.       Варя быстро провернула ключ в замочной скважине. Щелчок, за которым следовала свобода, откликнулся в Варе лёгкой дрожью. Она толкнула дверь и зажмурилась от света. Свежесть обняла её, закружилась голова. Её встретил взволнованный взгляд Прошки. Варю наполняло ощущение полёта, хотя слабость не оставляла её ни на миг. Внутренность трепетала.       — Как матушка? — спросила она, вдруг вернувшись с небес на бренную, забытую Творцом землю.       — Княгиня плохо выглядит. Но она жива.       Стоять на месте Варя уже не могла. Она направилась прямиком в родительскую спальню, где обычно можно было найти Анну Романовну. Прошка ходила за ней хвостиком и как бы боялась ненароком помешать ей.       Варя не обращала внимание на головокружение, лишь быстренько потёрла виски и отворила дверь. Матушка лежала на постели, а когда подняла глаза и встретилась с Вариным взглядом, чуть не вскрикнула. Варя прикрыла рот ладонью. Едва ли в посиневшем и опухшем лице она узнавала свою мать. Они глядели друг на друга дикими глазами и удивлялись жалкому виду друг друга.       — Неужели он тебя выпустил? — наконец всхлипнула Анна Романовна. — Как же ты исхудала! Бедная моя.       И правда, Варины щёки впали, а кожа посинела, через неё с большей силой стали просвечивать венки, что растянулись тёмной сеткой по запястьям.       — Матушка, — Варя оторвалась от места, припала губами ко лбу матери. — Отец меня не выпускал, я сбежала, поэтому молчи. Я вижу, тебе в трижды сильней моего досталось. Ничего, попробуем исправить. Дай поглядеть, не сломал ли тебе чего.       Варя торопилась. Внутри буйствовал страх, она боялась, что отец скоро вернётся, застанет её незапертой. Тогда с ней случится то же, что и с матерью, может, и что-нибудь похуже. Она осмотрела мать и облегчённо отметила, что переломов нет, разве что ушибы сильные.       — Я за настоями, — Варя решительно сжала кулаки, и уверенность закипела во взгляде. — Прошка, за мной следуй, помощь нужна будет.       Варя направилась в кладовую, которую ещё летом завалила травами, лекарствами и снадобьями. Прошка семенила за ней. Она немного растерялась, но быстро взяла себя в руки. Варя набрала несколько нужных ей пучков трав, сунула в руки Прошке связку ромашки и приказала варить её.       Варина голова трещала и лоб будто стянул стальной обод, но она держала себя в руках. «Это всё от голоду и жажды», — заключила она.       Через какое-то время она вернулась к матери и притащила с собой несколько отваров.       — Вот это выпей, — Варя протянула ей ромашковое варево. — Это от головных болей. Вот это будешь втирать в твои ушибы, сейчас я сама всё сделаю, а после, как придёт отец, тебе надо будет делать всё уже самой.       Анна Романовна послушно отдалась в заботливые руки дочери.       — Как славно, что мы отца уговорили тебя отдать в ученицы тому знахарю, — вздохнула Анна Романовна.       — Илья Иваныч лекарь, матушка. Он учился у немецкого дохтура, поэтому он знает намного больше, чем…       — Лекарь, знахарь — всё одно кудесники, — улыбнулась она.       Варя не стала возражать ей, доказывая различия между знахарями и лекарями. В глубине души она ужасалась синюшному больному виду матери. Снова в голове всплыли отцовы слова о бабе-сосуде сатаны. Снова отторжение от этих слов взыграло в груди. Она слышала, как этот самый «сатанинский сосуд» молил отца, чтоб он выпустил Варю. Она видела и последствия этих просьб, которые тёмными пятнами покрывали тело Анны Романовны.       Единственное, что было похоже на чадо антихриста, так это опричники. Да и вообще, Варя слышала, что настало последнее время, а значит, настала чреда семи язв. Видно, опричники — одна из них.       — Матушка, — Варя пришла в себя, отогнав ненужные мысли. — Матушка, ты знаешь, как звали Семёныча?       Анна Романовна нахмурила брови.       — Не помню ужо, всё время его Семёнычем и звали. У него чуднóе имя было, не простолюдское, небесное какое-то. У жены б его надо было спросить, да вот она сейчас не здесь, а в Мирной. Это на полпути до Тихозёрской.       Варя кивнула и заметила во взгляде матери нечто затаённое. Ей это нечто не понравилось.       — Что-нибудь ещё хотела сказать? — спросила она.       Анна Романовна смутилась и сжала губы. Её руки неловко скомкали край одеяла.       — Да, хотела… Скажи, ты правда не виновная? Не гуляла с Семёнычем, как Фёдор Алексеич доложил?       Всё внутри Вари ухнуло вниз, потонуло в обиде, в желчи. Она почувствовала набирающуюся под языком злобу.       — Нет, матушка, я же сказала: я не виновата. Со мной была ещё и Аксинья Тимофеевна. Если тебе и отцу слова Басманова кажутся истинными, то неужели вы меня чтите за последнюю волочайку подзаборную?       — Не ругайся, ты княжна.       — Княжна, а живу как скотина, и в семье моей меня скорее окрестят гульнёй бессоромной, нежели царёвых людей назовут своим именем.       — Варя, Василий Андреич возвращается! — Прошка влетела в спальню, запыхавшись.       Варя вскочила, чуть не упала, подобрала полы длинной рубахи и понеслась, спотыкаясь, в свою горницу. Руки тряслись, когда она проворачивала в двери ключ.       Она не сделала и половины того, что хотела. Живот так и остался девственно пуст, Варя только успела выпить малую чарку воды. Но всё равно её не покидало ощущение полёта, которое обвивало её на воле. Она присела на край своей постели. Горница будто бы даже потемнела, когда Варя вернулась. Даже свечки у икон не хотели освещать темноту.       — Бежать! Бежать отсюда пока не поздно, — решила Варя. — Только как?       Ей никто не ответил на этот вопрос, да и не собирался отвечать. Немая тишина впитывала её слова, глотала их и молчала.       Свечи уже сотлели, свернулись, и огонёк утонул в талом воске. В горнице стало совсем темно. Запах только что потухших свечей щекотал нос, и Варя захотела спать. Слабость в теле тоже тянула к постели.       Она стала больше спать. Хоть она и знала, что виной тому слабость, Варе казалось, что уснёт она — и всё исчезнет. Все беды сойдут на нет, истлеют, как воск этих свечек, что ещё не застыл перед иконами, она откроет глаза летом, в Тихозёрской.       Там и правда очень тихо бывает, особенно в начале лета. Озёр тоже было много, целых три, но бабушка не пускала Варю одну. Но она ходила туда вместе с Юрой и их дедом, когда они ещё были маленькими, а дед живым.       Она почти уснула, но из сна её вырвали мозолистые руки и шероховатый голос Марфы:       — Варя, вставай, там к тебе пришли…       — Кто пришёл? Дед? — ещё не совсем очнулась Варя.       Марфа на миг остановилась.       — Ну… да, он староват… Вернее, нет! Нельзя так на митрополита говорить.       — Митрополит? — Варя сразу протрезвела ото сна. — Что ему от меня надо?       — Да откуда ж мне знать? Василий Андреевич приказал тебя позвать, дескать, митрополит беседовать хочет. На что ты ему, не сказал.       Варя вскочила с постели. Она предполагала, что её сейчас заставят исповедовать грехи, но зачем тогда отец позвал митрополита? Чтоб позорить её перед ним? Ну уж нет, так дело не пойдёт. Она будет стоять до конца, пускай отец потом что хочет, то с ней и делает.       Она расправила плечи и вошла в горницу, где на долгой лавке у стола под красным углом сидел митрополит, а рядом стоял Василий Андреевич. Отец строго глянул на Варю и сжал губы. Но она лишь громко выдохнула и перевела взгляд на митрополита. Его большие круглые глаза с интересом следили за ней.       — Вот она, — сказал отец. — Кайся, Варька, в грехе своём.       Да, так она и знала. Он хочет исповеди.       «Будет тебе исповедь, отец», — подумала она, прикусила губу и выпрямилась.       — Грешна, батюшка, — обратилась она к митрополиту. — Не могу, как Христос учил, левую щёку подставить, а мне всё по правой хлещут! Смирения да терпения мне не достаёт. Вот грех мой, батюшка. Больше ни в чём не виновна раба Христова.       Варя поклонилась и мельком глянула на отца. Его брови рухнули к переносице, складками зашёлся лоб, а губы скривились и стали походить на коромысло. Митрополит, в свою очередь, кивнул и слегка улыбнулся.       — Да, терпеть и правда трудно… А что ж мне сказали, что блудила ты с убиенным холопом и к измене против царя склонялась, дщерь Господня? — спросил он ласково.       — Нет за мной этого греха, чернят и мою честь, и честь покойного. Сотню раз говорила и ещё одну сотню раз скажу: клевета это! И против царя, отче, ничего не мыслила. Царь от Бога, это ведаю. А вот опричнина от лукавого. Видит Бог, не лгу! Вот тебе крест, отче!       Она перекрестилась и чуть не выхватила из-под рубахи крест, на одной цепочке с которым висел и ключ, но митрополит остановил её.       — Постой божиться, дочка. Скажи лучше, может ли кто подтвердить твои слова?       — Нянька моя, Аксинья Тимофеевна. Но и её слушать не хотят. Все внимают лишь словам Фёдора Алексеича, который и убил бедного дедушку.       — Сядь, родная. Я верю тебе, — сказал митрополит. — Благослови тебя Владыко Небесный. На верном пути стоишь, дщерь, только не склонись с него, коль стращать тебя муками смертными або карой чёрной будут — не убойся, и Господь наш Бог благословит тебя.       — Отче! — крикнул Василий Андреевич. — Что за глупости ты ей мелешь? Какой верный путь? Да ты, стало быть, вовсе головой тронулся, раз смеешь в ней корень измены взращивать! Или в котле кипящем окунуться восхотел?       — Успокойся, князь. Будет и надо мною тяжёлый перст государев, а ныне не настало мне время ещё.       Митрополит Филипп встал и, благословив Василия Андреевича и Варю, направился к выходу.       — А за Фёдора Алексеевича ты, Варя, не волнуйся, — сказал он. — Он сейчас держит ответ перед царём.

~*~

      Первым, что Федя увидел, было свирепое лицо царя, потом следом такое же злобное лицо отца. От государева взгляда сердце надрывно завыло. А когда Иван Васильевич обратился к нему, стомах перекувыркнулся, но Федя смог взять себя в руки.       — Да, это я убил холопа, — ответил он на вопрос. — Но, государь, Богом клянусь, ненароком!       Царь повёл бровью, и Федя сглотнул: страшно, когда он так смотрит.       — Да ты что! Ненароком, говоришь? И что же такого сделал холоп, чтоб ты убил его прямо перед иконами?       — Он… — Федя замялся. И что сказать? Дорогу перегородил к царёвой племяннице? Подставит Варвару — никакой свадьбы можно и не ждать. И без родства с царём-батюшкой останешься. Себе дороже.       — Ну так что, Федь? Зачем убил?       — Он встал на моём пути, я оттолкнул его. Упал неудачно.       «Как же плохо это звучит», — подумал он, прикусывая язык.       — Это всё, что ли?       Федя глубоко вдохнул. Стыд какой, государю лжёт.       — Всё, государь.       — Я сначала хотел тебя на месяц в темницу посадить, — Иван Васильевич почесал задумчиво бороду. — Но раз ты говоришь, что нечаянно его убил, то, пожалуй, обойдёшься двумя седмицами заключения и поркой. Эй, ребяты! Дюжину хлыстов нашему Федьке отсчитайте!       В груди всё сжалось и потрескалось, начало стремительно падать. «Порка… Господи! Он нарочно?» — затрепетал Федя.       — Государь! — вскрикнул он.       Но опричники уже подхватили его под руки. Федя чувствовал себя заплутавшим в дыму и в огне. Воздуха будто стало меньше, кости будто трещали, когда чужие лапы хватали его за руки и волокли на двор. Федя вырывался из их рук, точно птица из силков. С него содрали рубаху, но ему казалось — шкуру. Кто-то принёс хлыст, привязали к столбу руки, и Федька судорожно хлебнул пыльного воздуха. Грязной, всё ещё трезвый, уселся на стоящую рядом телегу и запричитал почти что нараспев:       — Ой, Федька, влип ты по самые муди, — он глядел, как по спине и бёдрам Федьки смачно проходились прутьями.       Федька сжал губы и тихонько застонал от боли. Тошнота узлом стянула глотку. Едва держался Федя, чтоб не выблевать всю свою трапезу прямо так.       — Эх, Федька, говорил я, тебе не спустят с рук, говорил же. А теперь на пару седмиц в подвалах пропадёшь! — вздыхал Грязной и качал головой, скрестивши на груди руки. — Да чё ж ты рожу так кривишь, будто убивают тебя?       Фёдор не сдержался, вскрикнул.       — Ишь ты, голос подал, — хмыкнул Авдюха и сел рядом с Грязным. — А то так вовсе скучно даже было… Рябяты, вы уже лишку ему всыпали, будет с него, тащите его в застенок. Ты гляди, свирепый какой! Небось, первый раз порют любимца-то.       Фёдор проглотил всё. Стерпел каждое прикосновение грязных, шершавых рук к коже. Каждому из них в душе желал он смерти. И дружок его, Васька Грязной — паскуда. Глядел, смеялся над ним.       Его притащили в подвалы к остальным заключённым. Федя здесь бывал каждый день, но ещё не разу ему не приходилось проводить здесь больше двух-трёх часов, а уж тем более сидеть за решёткой. Тяжёлой верёвкой скрутилось на шее отчаяние.       Делать нечего, он повалился на солому и скривился от боли. Спина, ягодицы и бёдра словно пылали, и те места, какие цепляли эти гады лапищами, точно отслаивались от костей. Будто в костёр повалился целиком. Хорошенько они его отходили, гады, нечего сказать! Боль, тянущаяся, ноющая и пекучая, плясала по его спине и ногам, и он перевернулся на живот.       Темничные зловония, сырость и запах горелого вырвали ноздри. Раньше Федя не так сильно чувствовал этот смрад, ныне заползающий в ноздри и глотку. Стоны да хрипы разносились из каждого угла, а из глубины темницы летел крик. От такой солянки звука, телесных ощущений и вони разболелась голова. Федя запустил руку в волосы и закрыл глаза. Тяжесть придавила его к земле. Федька прикусил губу, едва сдерживая слёзы. Разрыдаться ещё не хватало.       Он не знал, чем себя занять. Сидеть просто так было невыносимо, да и к тому же больно. Уснуть он не мог — кошмары не давали. Федя уже рассмотрел все уголочки темницы и дважды пересчитал стальные прутья на решётке. Обида и ярость не проходили и только продолжали душить его.       С тоски Федька запел. Тихо, невесомо. Звук плыл по смердящим ходам застенка, мерно расплываясь по воздуху. Пение успокаивало. Оно становилось бальзамом для побитой души в трудную минуту. На пение явился Скуратов. Он откинул в сторону окровавленные, закопчённые щипцы и прищурился.       — Ой, а что это за ясный сокол залетел ко мне в клетицу, а? — Малюта весело хохотнул и уселся на лавку рядом со своим столом, на котором раскладывал клещи. — Чего горланишь-то?       — Да вот видишь, погостить к тебе зашёл, — отозвался недовольно Федя. — А то кроме воплей ничего не слышишь, надо ж и что-то красивое тебе послушать, а то так и свихнуться не долго.       — А ты за меня не тревожься, Федька, чай, сам здесь за голову схватишься. На скольк тебя, говоришь, сюда спустили, а?       Федя не ответил ничего, лишь выдохнул больше воздуха себе на подмерзающие пальцы. Холодно тут. Зябко. Малюта отодвинул в сторону клещи, расстелил на столе платок, положил на него свою трапезу и перекрестился.       — Да что ты крестишься, сатана?! — взревел из-за стенки заключённый. — В аду тебе гореть, собака!       — Молчи уж, нечо тут за Бога решать, куда меня отправить, — хихикнул Малюта и потёр руки. — Чай, помру, так Он сам разберётся, без твоей паскудной помощи, куда там меня пихать.       Он отломил кусок хлеба и почесал бороду.       — А ты, я чай, Федька, на царской племяннице жениться собрался? Эх, хитёр, недоросль, хе-хе, — Малюта обмакнул ломоть хлеба в сметане и причмокнул языком. — Но девка хороша, да. Рыжая, а эт славно. Рыжие — они все славные, на меня вот взгляни, хе-хе-хе!       — А ты б не лез не в своё дело, Григорий Лукьяныч, — Федя откинул назад голову и попытался расположиться поудобней. Ему здесь ещё полмесяца куковать. Хоть бы не околеть часом. — Знаешь, как говорят, любопытной Варваре на базаре нос оторвали.       «Жаль, моей никто ничё не оторвал, — добавил он про себя. — Хотя ежели б и оторвали чего-нибудь, я сам бы потом руки этим гадам пооткручивал. Странная она. Красивая разве что».       — Ну, потрапезничали, за что Господу спасибо, — Малюта снова перекрестился, отчего по темнице прошёлся недовольный ропот. — А теперь и за работёнку пора, эх, житуха моя собачья, весь в трудах. Ну, кто там дерзновение имел за Бога судьбы решать? Какой изменник язык свой распустил? Ну, щас мы его и прижжём.       Он взял клещи и нагрел их над огнём.       — Григорий Лукьяныч! — в подвал заскочил Бориска Годунов и уставился на Малюту огромными глазами.       Федька злобно сжал зубы. Его раздражал Годунов: он год был в опричнине, год таскался за Малютой, а никого ещё не прикончил. Брезгует, понимаешь!       — Григорий Лукьяныч, Сима Сабуров князя Немятого сюда притащил, как велено.       — Ну, тащите сюда этого Немятого. Щас мы его и помнём, хе-хе-хе.