~*~
Все здесь лгут. Никто не хотел видеть правду, всё было вывернуто наизнанку. Лицемерно выпячивая наружу сияющую позолоту, здесь прятали чернь под святостью. Кругом стояли белёные храмы, но это чёртово место было насквозь пропитано смердящей кровью. Это место — идолово капище, но здесь ежечасно молились Богу бесы. Чёрные, косящие под монашьи рясы одежды опричников уже не значили смерть для греха, но обрели значение смерти духовной. Их души вымерли и, как дохлые мухи, свернулись в сухой чёрный комочек. Варя не могла уснуть второй день. В ушах выпью кричали мысли, аспидными нитками стягивали чело, да так сильно, что черепушка трещала по швам. Под глазами образовались мешки, в которых всё равно не вмещалась вся её тревога. Ей виделось, как с икон стекали потоки крови, капали на пол, забегая под доски. Варя закрыла все образа тканью. Она стала молиться на свои нательные иконку и крест. Она то вставала, рассеянно бродила из угла в угол, бормоча под нос молитвы, то часами сидела на одном месте, прижав колени к груди, таращилась немигающим взглядом в одну точку. Ставни плотно заперли ещё в первый день её заключения, чтоб она не вздумала умыкнуть через окно. Свет едва мог забраться в горницу, тоненькими полосочками таял в затхлом воздухе, слабо вырывал из тьмы жалкие пылинки. Духота жала горло. Кружилась голова, разрывалась изнутри. Варя слышала, как по её венам бежит кровь. Смежались веки, но она не могла уснуть спокойно. Её разъедали кошмары. Гробовую тишину развеяло мягкое шуршание ключа в двери. Свет и воздух в танце ворвались в горницу, бурля приятной прохладой и свежестью. Прошка, бережно сжимая в руках сулею и хлеб, торопливо нырнула в комнату. Варя сразу поднялась на ноги. — Прошенька! — вырвалось из её рта, но Варя не узнала собственный голос. — Это твой батюшка передал, он сам за дверью, — она повторяла эти слова уже третий день подряд. Варя знала, что отец запретил Прошке говорить ей что-то больше, чем надо ему. Прошка поставила на стол Варино дневное пропитание и поклонилась. Её взгляд с горечью полоснул по Варе. Прошкины губы беззвучно прошептали что-то, и она украдкой достала откуда-то из складок одежды кусок сала и положила на стол, прижав палец к губам. Варя чуть не задохнулась от благодарности. Есть один хлеб было тяжко. Не потому, что она его не любила, но потому, что его было слишком мало. Никому нельзя было долго находиться подле Вари. Василий Андреевич сделал всё, чтоб дочь взмолилась о пощаде, призналась во всех грехах, которых не совершала. Когда за Прошкой закрылась дверь и сочащиеся из открытого прохода лучики света вновь были проглочены сумраком горницы, Варя услышала голос матери. — Василий Андреевич, ну будет тебе, она же не сделала ничего, сам ведь знаешь, — она хлюпала, жалостливо сопела. Варя никогда не слышала, чтоб голос матери был таким молящим и слабым. — Я сказал тебе: я в своём доме не потерплю ни изменниц, ни распутниц! — ответил ей Василий Андреевич. — Она снюхалась со старым ключником! Фёдор правильно сделал, что убил его. Так Господь и велел поступать с блудодеями. А ты молчи, нечего тут тебе языком трепать да выгораживать её. — Вась, ну она же твоя дочь, родной. Пожалей её немного. Она ведь уйдёт от нас в другую семью. — Молчать, я сказал! До Вари долетел жуткий грохот, по ушам ударили вскрик матери и отцовская ругань. Варя метнулась к двери, дёрнула увесистую ледяную ручку, но она не выпускала её. Отец кричал что-то о послушании и бабьем грехе, а мать плакала, что-то гулко ударялось о пол. Варя с ужасом понимала, что происходит беда. Она навалилась всем телом на дверь, но толку не было. — Она не виновата! Ты сам знаешь, что он просто убийца! — прорычала сквозь слёзы Анна Романовна. — Молчать! Я тут решаю, кто виноват! Что-то вновь ударилось, раздался тихий стон. — Матушка! — крикнула Варя и бессильно впилась ногтями в доски. Ей ответил лишь сбивчивый мат отца. — Анька! Неужто померла?.. Нет, дышит. Аксинья, оттащите её на постель! Пущай отлежится, а то и правда помрёт. Варя заколотила руками по двери. — Отец! Отец, что с матушкой? Она умирает? Отец, я лекарша, я могу помочь, если ты выпустишь… — Замолчи, она из-за тебя и покалечилась! — рявкнул Василий Андреевич. — Коль тебя не выгораживала, то цела осталась бы. Варя хотела кричать, но вместо этого беззвучно рыдала, царапала себя ногтями, чтоб хоть как-то выплеснуть весь свой гнев. Ногти впивались в кожу, оставляя на ней красные отметины. Чуть слышное покалывание говорило, что Варя ещё жива. Она почти не понимала, что она и уж тем более матушка сделали отцу. Желчью на губах горчил страх за мать и невероятно сильной стала жалость к себе. Варя боялась представить, что случилось там, за дверью. Нет, представить не сложно, отец всего лишь избил мать, но Варя боялась думать о том, что стало с её матушкой: может, он бил её до крови, а может, обошёлся только синяками. Но Варя знала одно: он избил её до потери сознания. Она вскочила на ноги и чуть не упала, но ухватилась за стену. Для себя Варя твёрдо решила, что выберется отсюда и поможет матери. Она подошла к окну и с разбегу врезалась в него. Оно заскрипело, но осталось на месте. Варя толкала его вперёд, колотила всем, что нашла под рукой, но всё было напрасно. Она только изодрала понапрасну бычачьи пузыри и вогнала в пальцы заноз. Обессиленная, она уселась на пол, съела кусок хлеба и залпом выпила всю воду, оставив сало на потом. Она хотела бы разрыдаться, но ей это совсем не помогло б выбраться. Она могла бы попросить кого-нибудь тихонько скинуть щеколду со ставней, но отец позаботился, чтоб к ней никто не подходил надолго. Варя снова подошла к окну. Открыть его она не смогла, но держалось оно уже не так уверенно и крепко, как раньше. Значит, есть надежда на свободу. Варя решила, что попытается сбить щеколду изнутри. Отколупав от двери крупную щепу, она двумя руками надавила на ставни. Щель стала больше, но в неё с трудом мог пройти даже мизинец. Однако Варе и этого могло хватить. Она попыталась протолкнуть щепу туда, но она захрустела и переломилась. Варя ругнулась. В дверь тихо постучали. — Варя, это я, — донёсся голос Марфы. Варя припала ухом к двери. — Марфа? Что с матушкой? — Она очухалась. Варя облегчённо вздохнула. — Слава Создателю, я уж подумала, отец убил её… А ты? Тебе уже лучше? Выкидыша не было? — Нет, не было, я цела, дитё тоже. Тебе Прошка сало передала? Там есть ключ. Мы стянули запасной у Василия Андреича. Дыхание Вари перехватило, губы согрела улыбка. Она кинулась к столу, где покоился шматок сала. Приглядевшись, она заметила небольшой прорез, в котором покоился маленький медный ключик, скользкий от жира. Душа Вари словно воспрянула из пепла. Теперь она может спастись.~*~
Ревел колокол над слободой. Федя морщился, хмурился и зевал. На площади не много людей стояло, слободские уже утомились смотреть на убийства, Федька тоже. На его лицо приземлились две крупные капли, холодные и неприятные. Дождь грозился обрушиться на Александрову буйным потоком, вот уж и тучи, сизо-чёрные, громоздкие, поползлись над головами простых людей. Скучно было смотреть на простую казнь. Что он там не видел? Сейчас опричники выведут изменного боярина, объявят его виновность, а там уже на выбор: могут посадить на кол, срубить голову, сварить в котле, отправить полетать на бочке с порохом. Боярин, конечно же, будет орать о невиновности, но тут все визжат о ней, ничего любопытного, это всё было скучно и давным-давно приелось. Гулкий рокот голоса окатил площадь, и Федя нехотя поднял глаза. Вот уж вывели осуждённого на смерть грузного барина, и теперь он вопил, что, дескать, они, опричники, будут гореть в огне адовом. Ещё множество отборной ругани вылил осуждённый на опричников, так что Федька невольно подумал, что этого крикливого хрена и вовсе не пытали, раз силы есть горланить. Но голова отлетела, и барин смолк. Федя пробежал глазами по группе опричников, выискивая Грязного, чтоб хоть как-то скрасить время за каким-никаким разговором с ним, но он, видно, валялся где-нибудь в кустах, целуясь с очередной чаркой браги. Краем уха он услышал, как сзади один из опричников упомянул об убийстве в церкви, и закатил глаза. Уже сколько дней об этом галдят, будто ничего другого не происходит больше! Вон, только что ещё одного убили, в судорогах до сих пор, небось, туша бьётся, да вот только всем плевать, даже простому люду. А вот что в церкви убил — это совсем другое дело! Федя не понимал, чем отличается убийство в храме от любого другого, ведь итог у всего один, только место разное. Хотя он старался не сильно обращать своё внимание на шушукающихся простолюдинов, что ему до их слов? Опричники его почти не трогали по этому поводу. Вот уж голову казнённого подняли с земли. На его перекосившуюся рожу налипла чёрная грязь, капли, не успевшие стечь, заструились на землю и забарабанили по ней, прибивая пыль. — Ишь, какой индюк был, — закряхтел поднявший срубленную голову опричник. — Важный какой, ну где ж тепереча его важность, хе-хе! Небось, кровушка у нас одна! — Да почём же одна, Авдюх? — подхватил другой. — А кажись, барская кровь пожирнее будет, а? Гляди, смолистая какая! Точно масло! Он загоготал и мазнул рукой по толстой шее убитого. Авдюха швырнул голову ему в руки, отчего кровь разбрызгалась, и крупные капли заляпали Федькино лицо, он испуганно дёрнулся, брезгливо сморщился и вытер рукой глаза. — Фу, какая мерзость! — зашипел он. — Приду домой, отмоюсь как следует! Вот проклятье, чтоб вам пусто было! — Чего, Федь, личико твоё ненаглядное запачкали? — засмеялся Афонька Вяземский, отцов друг. — Где ж Алексей Данилыч? — А на что он тебе? — спросил Фёдор. — Царь его к себе звал. Так где он? — Да вон, вишь, где боярина этого пытали, там он. Афанасий кивнул и повернулся к пытающимся себя развлечь опричникам. — Хорош дурака валять. В мешок киньте, потом в яме сожжём, — пригрозил Вяземский, у которого, видать, казни все эти уже не вызывали ни малейшего дёрганья жилки. Фёдор перевёл взгляд с одномастных опричников на разукрашенную слободу, которая, впрочем, тоже совсем наскучила. Но его глаза оживились, когда он увидел едущую к его избе повозку. Не думая ни о чём, он рванул с места. Щёки сразу вспыхнули малиновым заревом, живее застучало сердце, а губы нарисовали счастливую улыбку. Чем ближе была изба, тем сильнее прыгало в груди сердце. Он уже отчётливо видел и остановившуюся повозку, и выходящую из неё женщину. — Маменька! — он закружился вокруг неё, как бабочка вокруг цветка. — Маменька, родная моя маменька, ты приехала! — Ох, Федюшенька, ты весь в крови, — охнула мать, осторожно касаясь спрятанной в перчатке руки. — Да что удивительного? — Федя услышал знакомый голос, и его брови сползли к переносице. — Он ж душегуб. Чего ему в крови не быть? Пётр вышел из повозки следом за матерью и встал перед Федей, расправив широкие плечи и тряхнув вьющимися русыми кудрями. Во всех его чертах читалось осуждение и неприязнь. Федя всей душой желал его придушить, но ради матери оставлял его целым. Сжав плотно губы, Пётр оградил матерь от Фёдора рукой, и Федя захотел ударить его в лицо, что было сил, и он уже собрался выплюнуть что-нибудь колкое, но мать успела вперёд него. — Петенька, он тоже мой сын, — одёрнула Петра она. — И твой брат. — Не брат он мне, — отрезал он. — Мне жаль его невесту. Девке всю жизнь спортит, содо… — Замолчи, поганец! — рявкнул Фёдор, но тут же смягчил голос и улыбнулся. — Маменька, отца сейчас нет, он у государя, но пойдём скорее, я тебе столько хочу рассказать, маменька! Хотя нет, ты иди, а я умоюсь прежде. Не гоже в крови мне перед тобой… я скоро! Пока он бежал до бани, успел проклясть Авдюху, всю опричнину и того помершего боярина, в чьей крови ему довелось предстать перед матерью. Вбежав в предбанник, он схватил ведро с водой и чуть ли не окунулся туда. Его руки дрожали от переполнявших его чувств. Он умыл лицо и скинул с себя запачканный кафтан, посмотрев на него с презрением. Когда он вернулся в дом, матушка уже присела на скамью, оперлась спиной о стену и, закрыв глаза, задремала. Федя загляделся на её круглое лицо, припорошённое, словно свежим снегом, блёклыми веснушками, и улыбнулся. Она вздрогнула и приоткрыла глаза. — Маменька, ты устала, видать, с дороги. Пойдём, маменька, отдохни, я пока распоряжусь, чтоб вам стол накрыли. — Да будет с меня отдыху, насиделась я и в повозке, дай хоть на тебя полюбуюсь. Он уселся рядом с ней и мягко улыбнулся. Матушка пахла молоком и дорожным потом, а ещё немного пылью. Ей бы стоило сходить в баню, выспаться и отдохнуть как следует, но она всё глядела на сына. Они не виделись уже давно, порядком несколько месяцев. Федя успел сильно соскучится. Матушка протянула к нему руку и легонько дотронулась плеча. Через ткань кожу жгло не так сильно, однако Федя всё равно вздрогнул. — Убрать руку‐то? — спросила она. — Нет, я стерплю. Но в горницу вошёл Пётр. И Феде захотелось, чтоб он вышел обратно. — Эй, где у вас тут баня? Я весь в пыли, да и от пота липкий ужасно. Да и вообще, где мне спать? Я пока ехал, все кости себе растряс. И зад весь отсидел. И это… пожевать чего не найдётся? Мы с мамкой голодные, я бы кобылу сожрал. — На полу поспишь, не помрёшь, — заворчал Федя, но всё равно ему пришлось встать. — Маменька, ты ведь тоже устала, я же вижу. Отдохни… А ты, — он повернулся к Петру, — иди за мной. Дорогу покажу до бани, а то заблудишься ещё. Пётр хмыкнул и направился следом за ним. Фёдор всё время оглядывался на него, сжимал губы и ёжился. — Рядом иди, нечего сзади волочиться, — сказал он. — Боишься, что в спину нож всажу? — засмеялся Пётр. — Не боись, я ведь не такой, как ты. — Да ты просто мне завидуешь, что я, младший сын, на службе поднялся, царём замечен, кравчим стал, а ты так и остался простым опричником. Пётр сжал зубы. Когда он так делал, то губы его растягивались и становились похожи на лягушачьи, а мужественные скулы сильнее выпирали вперёд. — Чему завидовать? Ты убийца и содомит. Федя рванул из ножен клинок, прижал его к глотке Петра и припёр его к стене. Лезвие придавило его кожу, и чёрно-багровая капля покатилась по острию. В тусклых глазах Петра родился животный страх. — Ещё раз так меня назовёшь, и этот клинок будет торчать у тебя в черепушке, сволочь! — Сучёнок! — взревел Пётр и перехватил его оружие. Фёдор резко ударил в живот Петра, и тот скрючился. В ход пошли ноги, Федя готов был лупить Петра до того мгновения, пока он не взмолится о пощаде. Кипящей водой, огнём, грозой ревел в Феде гнев. Пётр знал, на что давить, он говорил это нарочно, чтоб разозлить его, и он этого добился, теперь Федя в ярости. Пётр взял себя в руки, начал бить брата в ответ, ударил его в губу, и Федька почувствовал медный привкус на языке и только сильнее разошёлся. Он хотел разбить ему лицо, превратить его в красно-синее месиво, он хотел, чтоб Пётр жалел о всех сказанных им словах. — Федя, Петя! Что вы творите! — матушка кинулась им наперерез, расставила руки в стороны и отчаянными глазами уставилась на своих детей. — Сукин ты сын! — прошипел Федя. — Ещё раз меня как-нибудь так назовёшь, я тебе брюхо твоё собачье вспорю, чёрт ты проклятый! — Федя, прекрати, нож убери! Убери, кому говорю! Сколько раз мне вам повторять: вы братья. Почему вы не можете ужиться вместе? — Он мне не брат, — Пётр стёр красные отпечатки с костяшек пальцев и плюнул Федьке в ноги. — Петя! — матушка грозно смерила взглядом старшего сына. — Прекратите меня злить! Федя скривился. По подбородку змеёй тянулась струйка тёплой крови, но он не собирался стирать её. Маменька сжала пальцами переносицу и закачала головой. Она зашагала прочь, но Федька ухватил её за руку. — Маменька, постой! Я не собирался ему ничего делать. Всего лишь припугнул, я б его даже не ранил, ежели бы он не начал ни с того, ни с сего дурь нести своим грязным ртом. Блестели её синие, как глубокое море, глаза. Федя всегда любил маменькины очи, добрые и заботливые. У него они почти такие же, разве что не такие мягкие. Его глаза только кололи, обжигали, но не смотрели с такой лаской, какая жила во взгляде матери. Маменька стёрла струящуюся по его подбородку кровь и вздохнула. — Федька! — Грязной окликнул его. На удивление Фёдор заметил, что Вася трезв. — Тебя царь зовёт. И он ужас какой свирепый. Я ж говорил, тебе с рук смерть того холопа не спустят. — Что? — матушка испуганно заглянула Феде в лицо. — Федюш, о чём он говорит? Какая смерть?.. — А ты не слыхала? Сразу видно, нездешняя, — Вася перелез через забор и прищурил глаза. — Это мать твоя? Оно и видно, лицо похожее… Пойдём, брат. Жалко, да что поделать — царь приказал тебя к нему за патлы тащить. — Погоди, погоди, что он хочет со мной сделать? — Федя упёрся ногами в землю. Ах, почему же всё это происходит на глазах матери и Петра! — Неужто убить? Меня?! За какого-то холопа? — Почём мне знать, чего он хочет? Велено, я исполняю. Сам идти не захочешь, силой оттащу. Он крепко обхватил его плечо, надёжно сжал его. Федя дёрнул руку, но Грязной только крепче сжал её. По коже разливалась боль. Ещё и маменька смотрела на него, прямо в душу смотрела и плакала. — Я… — слова не лезли из горла, путались где-то под языком и, не способные вырваться, жестоко душили его. — Пошли, — буркнул Грязной и потянул его за собой. И Федя пошёл. Он не мог выкинуть из головы плачущую матушку, но ещё больше Фёдора тревожило его будущее, которого могло и не быть. Федя качнул головой. Нет, ему ничего не грозит. Жизнь этого холопа не стоила смерти Фёдора. Ему ничего не сделают, разве что отчитают хорошенько. Но когда он вошёл в зал и увидел разъярённое лицо царя, его уверенность сгнила в один миг. — Ты убил человека в храме, поганец? — утробно зарычал Иван Васильевич. У Феди подкосились ноги.