Полёт ласточки

      Прошло уже два месяца, а он толком ничего не добился. Литовские паны хитрили, крутили. И Юра тоже крутил и хитрил, только со своей стороны, ища выгоду для Руси. Но ничего не выходило ни у него, ни у панов. И Андрей стал каким-то другим. В переписках с ним Юра не сильно замечал его перемены, а вот сейчас, когда видит его, вживую слышит говоримые им слова... Андрея словно подменили. Это уже не тот князь, не тот Курбский, что был в Ярославле. Юра не узнавал былого друга. Не было в нём той живости, что была несколько лет назад.       Юра вздохнул и вновь перевёл взгляд на лист бумаги. Битый час над ним сидит. Царю надо написать, как продвигается дело. А писать-то нечего! Всё стоймя стоит, с места никак не сойдёт. Подкупить бы кого. Да вот за какие такие шиши?       Просидев так ещё около трети часа, Юра встал и размял спину. Костяшки с хрустом вставали на своё место. От окна тянуло промозглой сыростью, и Юра недовольно выругался на ужасно неудобные каменные дома. Нет в них той жизни, какая есть на Руси. И пускай на родных землях дубак во время рыжей осени и седовласой зимы стоит лютый, здесь осень ещё противней. Склизкая и зяблая.       Вышел на улицу, направился к Андрею. Всё равно стоило ещё раз переговорить с ним об их замысле. А то с прошлого раза об том и словом не перекинулись. Дело ведь взаправду важное. Опришня губит Русь изнутри, Литовская война — снаружи.       У дверей его дома остановился, заслышав литовскую речь. Голос плохо проходил через дверные доски, поэтому Юра незаметно перешёл к окну. Сквозь бычачий пузырь звук лился с большей охотой, но всё же не так хорошо, как того желал Юра. Потому он надавил на раму, приоткрывая окно. И хоть Юра плохо говорил по-литовски, но понять смысл слов без толмача вполне мог.       — Сколько я уже лет на службе у короля Жигимонта? — говорил Андрей. — Разве плохо я показал себя? Я благодарен, что Его Величество дал мне земли, но они до сих пор ещё не полностью стали моей вотчиной. Волокита с бумагами длится уже вечность!       Внутри Юры заворошилось неприятное предчувствие. Он сглотнул и вслушался внимательнее.       — Его Величество король готов вновь явить тебе свою необъятную милость и помочь с бумагами, но взамен ты расскажешь обо всех слабых местах Российского царства.       — Сейчас здесь русские послы. Если они прознают — точно мне брюхо ночью вспорют.       Литовец засмеялся. Его хрюкающий смех противно бил по ушам, и Юра поморщился.       — Не прознают. Да коль так, Его Величество помнит твою помощь. Тебя не выдадут. К тому же, послы, ежели обладают хоть долей разума, поймут: их накажут в случае убийства королевских благодетелей. Так ты согласен?       Вены на висках загудели, Юра напрягся и прислушался. Андрей долго молчал. Его молчание с каждым мгновением становилось всё более тяжёлым для Юры. Неужели друг продаёт Родину?       — Я согласен, — сказал наконец он. — Я покажу слабые места.       Какими же отвратительными оказались эти слова! Нутро Юры сжималось так крепко, что рвало грудь. Ветер принёс запах гнилых листьев, что уже начали изъедать черви. Его точно обдало кипятком. Он едва не сорвался с места и не рванул к двери. Он хотел высказать Андрею пару-тройку бранных словес, которые Курбский точно заслужил, но остановил себя.       Быстрыми шагами направился к себе в покои. Он с грохотом распахнул двери и бросился к столу, схватил перо, застрочил по бумаге. Он писал всё, что услышал.       «Юрий, сын Васильев, княжич Сицкий, Великому государю царю и Великому князю Иоанну Васильевичу Московскому и всея Руси.       Предатель царёв и царства Русскаго и змий подлый Андрей Курбский здесь, в Литве, выдаёт государевы тайны. За земли литовские поганые продал литовцам Родину. Согласился королю Жигимонту показати на слабые места царства Русскаго, чтоб туда войска литовские выслати и нас всех через то погубити. Ныне князь Андрей под покровом короля находится и сделати ничего ему мы не в силах, ибо король сочтёт то преступлением и нас за то карой извергнет из предел земель Литовских. Посему, прежде дел не обдумавши, пишем тебе, царе, ставя твою государеву милость во известие, без слова твоя сделати ничего не смеючи.       Надеемся на твою государеву мудрость и благомыслие. Да благословит Всевышний Бог твои пути и думы, да сохранит тебя от меча вражия, и да прославит чрез тебя царство Русское. Славен будь вовеки!»       Юра запечатал грамоту. Пальцы дрожали. В груди выло некое щемящее чувство. Тоска то была, обида или что другое — Юра до конца так и не понял. Лишь одно знал он наверняка: Андрей его предал. Он предал всё, что только мог. Юра закачал головой. Не может человек, жаждущий благополучия своей Родине, выдавать её слабые места врагу.       — Значит, он лгал мне. Опришня его мало заботит. А я чуть было не пошёл на восстание! — ужас брызнул в кровь, отчего Юра громче задышал.       Он позвал к себе дьяков и приказал отправить письмо как можно быстрее. Злость в нём поднялась из самых глубин его природы. Она слилась в одну чёрную ноющую боль, изнутри рвущую его на мелкие куски. Обида, как одичалое животное, вырвалась наружу. Юра со всей силы пнул каменную стену и зарычал от боли.       — Какой же я дурак!

~*~

      Варя уставилась на Глашу, широко распахнув глаза. Глаша взвизгнула и понеслась прочь из бани, и Варя едва успела только понять, кого видела. «Подглядывает за мужиками, что ли?» — подумала Варя, распахнув дверь бани. Повалил сизо-белый пар, из-за которого сложно было разглядеть хоть что-то.       Она чуть вздрогнула, когда невесомая снежинка приземлилась прямо на её нос. С удивлением Варя поглядела на небо. Словно белокрылые мотыльки, снежные хлопья, извиваясь и кружа, в лёгкой пляске падали на землю. Варя восхищённо вздохнула.       — Ты зачем дверь распахнула? — спросил Максим, только что вышедший из бани.       — Снег пошёл, — сказала она. — Как же красиво… Так, а ты чего встал? Стоит он в одной рубахе, ты погляди! Вон одёжа твоя.       Она кивнула на высохшую одежду, а сама направилась в парильню. Там она стянула с себя рубаху и оглядела своё тело. Синяки, ссадины и мелкие порезы сине-красными пятнами рябили по всей коже, на руках, плечах, на ногах. Грязь приелась так плотно, что казалось, её надо будет с часа два тереть, чтоб смыть её с тела.       — Какой кошмар. Не так я себе свой побег представляла.       Она облила себя водой, и ухо отозвалось неприятным покалыванием. Варя по старой привычке провела рукой по волосам, но пальцы оборвались на уровне плеч. Она вцепилась рукой в волосы, будто только сейчас заметила отсутствие длинной косы. На душе стало скверно, да так, что промеж рёбер набухало что-то тёмное, жуткое, склизкое и настолько неприятное, что хотелось разодрать ногтями грудь. Тяжело стало держать плечи ровно, на них будто давили стопудовым грузом. Варя опустилась на лавку и закрыла лицо руками.       Плечи задрожали в беззвучном плаче. Руки сковала липкая слабость. Столько всего навалилось на неё, Варя невольно подумала, не проклята ли она.       — Соберись! Не смей раскисать, дура! — зашипела она на себя. — Я не мертва, а значит, силы в руках ещё есть.       Она принялась со злобным порывом тереть налипшую на кожу грязь. Смыв с себя всю пыль и чернь, Варя почувствовала лёгкость и в душе, и в теле. Натянула на себя успевшие просохнуть порты и кафтан, перед этим обмотав грудь тряпьём, чтоб не сильно выделялась, и расправила плечи.       — Как бок? Не болит? — спросила она у Максима.       — Не болит. Ну, только чуть-чуть. Варь, ты не сердись, но у тебя один клок волос длиннее другого.       Варя нахмурила брови. Это, значит, она вот так вот и ходила? С разномастными клоками волос. Прямо как чертёнок, наверное. Грязная, растрёпанная, всклокоченная. Совсем не как княжна.       — Дай клинок.       — Тебе помочь?       — Тебе нельзя мои волосы трогать. Я, может, и под мальчонку острижена, но всё ещё девица.       Максим виновато кивнул. Она покрепче обхватила рукоять ножа и наощупь обрезала длинные пряди, глядя на себя в налитую в ведро кристальную воду. В ней отражался юный мальчишка с рыжими мокрыми волосами, хмурым взглядом и по-женски округлыми чертами. Щёки впали, от былой справности не осталось и следа. От Вари ничего почти не осталось. Только губы сжимались точно так же, как и раньше.       Варя выдохнула и поглядела на оставшиеся в руке пряди волос. Коротенькие медно-рыжие, потемневшие от влаги локоны выглядели жалко. Варя сжала их в кулак. Непонятно откуда взявшаяся уверенность в своих силах наполнила её и заструилась вместе с кипящей кровью по венам. Будто вместе с уверенностью в неё попало пламя, горячее, как солнце, алое, как заря.       Она открыла дверь и уставилась на побелевшую округу. Ветер поднимал упавший на землю снег, вздымал его в воздух, носил кругом, играл им, кружа. Словно застывшее молоко, снег спускался с неба и плясал с порывами ветра.       Варя восторженно поглядела на небо, даже не щурясь от холодных поцелуев снежинок. Придерживая рукой шапку, чтоб не слетела, Варя закружилась вместе со снегом.       — Ты как ребёнок.       — Я пытаюсь быть счастливой.       Бабка Параскева уже давно спала. Храпела она так громко, что воздух шёл волнами. Варя присела на лавку и достала суму, в которую не заглядывала ещё с самой первой ночи побега, но зачем-то всё равно таскала с собой. Надо было бы её осмотреть, вдруг там чего полезного найдётся. Она открыла её и уставилась на липовое княжье письмо. Эта грамота ей совсем не пригодилось, хотя она и возлагала на неё большие надежды. Варя гневно сцепила зубы отложила письмо в сторону.       — Клятые сволочи, ничего святого, — выругалась она. — Даже княжья грамота им, сукам, не помеха.       — Ну а ты что ожидала?       — Обращайся ко мне, как к мальчишке. Я теперь Яков. И ничего я не ожидал: думал, так пропустят.       На следующий день Параскева заставила Варю натаскать ей воды в избу, нарубить дров, вымести и выдраить пол. Варя в жизни столько не работала. Максим порывался ей помочь, но Варя заставила его сидеть на месте и не напрягаться, а то с раной вёдра таскать совсем худо.       В колодце с наступлением заморозка вода сковалась коркой льда, поэтому Параскева приказала идти к реке, что находилась не так далеко от Мирной. С раннего утречка местные мужики сделали там прорубь, чтоб черпать воду. Варя взяла в руки вёдра и направилась в сторону реки. Снегом вчера замело по самые щиколотки, но сегодня вышло солнце и небо стало ясным. На солнце снежок поблёскивал искорками и слепил глаза. Варя жмурилась и улыбалась.       — Да говорю вам, мальчишка он! Я сама вчера всё видела!       Варя остановилась и прислушалась. Возле проруби толпилось несколько девок, среди которых стояла Глаша и что-то яростно доказывала другим. Они все упорно не замечали Варю, и она тихонько подошла к ним сзади.       — Да где? Где мальчишка-то? Ходит как баба какая-нибудь, бёдрами качает! — отвечала Глаше курносая, с пёстрыми веснушками на лице, девица. — Я из оконца вчера видела, как он из бани выходил. Вот как пава он ходит!       — Ах ты, белебеня! Говоришь и не знаешь! Он же боярин! Бояре все так хаживают. А я глазами своими видела, мужик он!       Глаша махала руками, объясняя другим свою правоту.       — Ой, Глашка, как же ты видела, ежели токмо он сам нагишом мимо тебя не бегал?       — Да она за ним подглядывала! Ну как, Глашка, красив Яков без портов-то, а, волочайка безсоромная? Батька твой узнает, так выпорет!       — Молодицы, чего вы у проруби толпитесь, ежели воды не берёте? — не выдержала Варя. — Я уж вас ждать утомился.       Девки тут же умолкли и расступились. Варя заметила, какой багровый цвет приобрело круглое личико Глаши. А та курносая девка совсем не смущалась и глядела прямо Варьке в глаза, поставив руки в боки.       — Яшка, а отчего это ты так на девку похож? — спросила она. — Ни бороды у тебя нет, ни юношеской стати. Ходишь так, будто лодочка выплывает. И голос у тебя писклявый! Уж не баба ли ты в мужичьей одёже?       Глаша дёрнула её за рукав душегреи, но курносая только оттолкнула её. Варя без капли обиды опустилась на колени у проруби и набрала воды.       — Как тебя звать, голубушка? — спросила она у курносой. — Глашу я знаю. А вот с тобою ещё не знаком.       — Ты от вопросов моих не увиливай, — сказала она.       — Забава она, Забава! — защебетала Глаша, крутясь вокруг Вари.       — Забава? Красивое имя. Ты, Забавушка, ежели не хочешь ворогов себе нажить, больше язык за зубами держала бы. А то я так уже одного назвал «бабой в летнике», так теперь по всей Руси-матушке от него ноги делаю.       Варя поморщилась от воспоминаний о Фёдоре. На миг она подумала, что было бы, не обзови она его тогда ещё, на Купалу. Что было бы, если б она прикусила свой длинный язык и молча удалилась? Может быть, он не был на неё в обиде. Тогда б и Семёныча не прикончил бы. А ведь всё из-за необдуманного слова! Но откуда ей было знать, что Фёдор на неё так взъестся?       Вина за смерть Семёныча подкатила к горлу, и Варя сосредоточила своё внимание на воде. Она с журчанием лилась в ведро, принося с собой куски льда. Варя вытащила ведро, отряхнула колени от налипшего снега и потащила воду в избу, стараясь при этом делать вид, будто ей совсем не тяжело тащить два переполненных до самого края ведрища. Но ноги всё равно подкашивались, водица выплёскивалась, брызгала на снег, оставляя на нём ледяные отметины.       От мороза щёки раскраснелись и покалывали. Да и кафтан, хоть и был из дорогой ткани, всё равно плохо берёг драгоценное тепло. «Точно заболею,» — подумала Варя, но спасительный порог Параскеевой хаты уже показался перед ней. Варя затащила вёдра в дом и разогнула спину. Неприятными ниточками боль вшилась ей в плечи. Варя разогнулась, отчего кости её захрустели.       — Чего-то ты долго. Лясы, небось, с кем-нибудь точил? — заворчала Параскева.       — Слушал, что люди про меня говорят. Не привечают меня здесь, у вас. Одна Глаша только ко мне по-доброму относится.       — Глашка-то? Ох, а ты больше с ней таскайся! Она тебя, небось, сама потом на сеновал оттащит, а перед тем любовное зелье споит. Бабка-то у неё ведьма! А сама-то Глашка-развратница на юнцов безбородых падка. То-то ты ей и приглянулся, недоросль. Так на тебя ни одна добрая девка не поглядит.       — Разве? Я что-то не заметил, чтоб она чересчур развратной была, — ответила Варя, пододвигаясь ближе к печи, чтоб согреться.       — Ты здесь и дня не прожил, а я туточки уже с десяток годов житьмя живу! Я Глашку с пелёнок знаю. Муж мой, Царство небесное, еёному отцу помогал избу строить, когда ещё здесь жил.       Варя заметила, что сегодня старуха была намного сговорчивее, чем вчера. Видать, попривыкла немного к ним двоим. Она взялась за метлу и принялась подметать хату.       — А что, верно говорят, он в опришню подался? — спросила Варя, не отрываясь от дела.       Бабка издала недовольное кряхтение, перевернулась с одного бока на другой и загудела.       — Говорят, как козу доят, да половину городят! — сердито ворчала Параскева. — Ну, жил в Александровой, у барина нашего князя Василия Андреича служил. Евоные люди недавно сюды приезжали. Говорят, княжья дочь пропала. И ко мне наведались, паскуды ащеулые! Чёрт бы их побрал всех.       При упоминании отцова имени Варя едва ли не подпрыгнула на месте. Они с Максимом переглянулись. Он хмуро закачал головой. Отец незримо шёл за нею по пятам, даже опережал её на несколько дней. Страх брызнул в неё кипятком, точно ошпарил. Варя прикусила губу, чтоб не выдавать своего волнения. Она закончила подметать и взялась за мытьё.       — А отчего помер он? — спросила она, выжимая тряпицу от воды.       — Да сволочи опричники его прикончили! Прямо в церквушке Божией…       Варя распахнула глаза в удивлении. Неужели уши её не лгут ей, и она слышит чистую, как вода, правду? Она не решалась спросить, но любопытство распирало изнутри, поэтому она всё же заговорила.       — Уж не Семёныч ли муж твой?       — Он самый, Ангелий Семёнович. А ты почём его знаешь?       Внутри Вари всё рухнуло вниз. Сердце болезненно заныло, разрывая в клочья Варины рёбра. Она прикусила губу до крови, лишь бы не расплакаться прямо здесь! Вина за смерть Семёныча не отпускала её, лишь сильнее сжимала цепкой хваткой.       — Я видел, как его убили, — только и смогла сказать Варя. — Опричник Фёдор Басманов сделал это, потому что Семёныч заступился за княжну, дочку князя Сицкого. После чего оклеветал их. Хотя оба были чисты пред Богом.       Варя слышала, как всхлипывает Параскева, но боялась поднять на неё глаза. Максим неловко вздохнул и отвёл взгляд, уставившись в окно.       — Ангельюшка всегда других паче себя ставил, — захрипела старуха. — Себя никогда не жалел, за других душу отдать готовый был. Вот и отдал!       Варя не выдержала и вышла на улицу. Густой пар на миг окутал её, а слёзы застелили глаза, ничего не было видно. Она наспех вытерла глаза рукавом кафтана и натянула шапку. Влажные руки сразу стал кусать холод. Варя взялась за топор и подошла к аккуратно сложенным вместе и запорошенным снежной пылью дровам. Она смахнула снег рукой и взяла чурку.       — Боже помилуй, — прошептала она, глядя то на деревяшку, то на топор в своей руке.       Топора она в жизни в руках не держала, хотя за все свои шестнадцать лет дров она наломала предостаточно. Варя установила чурку на земле, покрепче обхватила топорище, замахнулась и что было силы ударила по деревяшке. Лезвие соскочило, чурка хрустнула и раскололось на две совершенно неравные части: одна из них тонкая, точно лист, другая наоборот излишне тучная.       — Люди увидят — засмеют, — сказала она, и с губ сорвалось кудрявое облачко пара.       — Давай помогу.       Максим подошёл к ней и забрал у неё топор. Варя почувствовала, что краснеет. Она не хотела показаться глупой, поэтому свела рыженькие брови к переносице, отчего её лицо вместо суровости приобрело вид надутого воробья.       — Ты чего не в избе? Хочешь, чтоб тебе хуже стало?       — Чай, не помру, да и скука одолела просто так весь день сиднем сидеть. А вот ты можешь себя ненароком рубануть, ежели будешь вот так вот топором махать в разные стороны.       — Я же в первый раз его в руки взяла! — сказала, недовольно морщась, Варя.       — Взял. Ты ведь Яков. И не злись на меня. Я ведь тебя не ругаю, всего лишь учу.       Он поставил чурку на пенёк, который Варя не сразу заметила, и обхватил руками топорище — не так, как Варя, он взял его не у самого конца, а чуть ближе к середине. Он не сильно замахивался и лучше целился. Варя внимательно следила за каждым его движением. В душе растекалось приятное, чуть сладковатое тепло; тягучее, словно мёд, чувство влилось в неё.       Варя отвела взгляд от Максима. Смотреть на него стало неловко. Варя подловила себя на том, что уже не глядит на него так, как смотрела на него вчера и третьего дня. Что-то совсем не дружеское зародилось у неё внутри. Осознание этого душило, будто тугой верёвкой.       — Как думаешь, Варь, то есть Яков, — он сказал это с усмешкой, но тут же продолжил и улыбка будто смылась с его лица, — как думаешь, Оле за наш побег не досталось? Я всё думаю, что будет, ежели кто прознал, что она нам помогла?       Волнение пробежалось по рукам и нырнуло за шиворот. Страх за подругу смешался с проклятой, совершенно дурацкой ревностью, и смесь эта вылилась в такой отвратительный яд, что Варю начало подташнивать.       — Ежели поймали, то уж точно досталось. А вот коль отец прознал… — Варя смолкла, надеясь, что Оля жива, что отец не закрыл её в каком-нибудь сыром, наполненном трупной вонью погребе. — Надеюсь, отец не прознал. Упаси Господь. Он на старости лет совсем ожесточился. Не помню, чтоб он раньше таким жестоким был.       — Я когда дитёнком был, тоже не замечал, что батюшка какой-то жестокий или негожий, — сказал Максим, не переставая рубить дрова. — А как подрос маленько, тогда до меня и дошло наконец. Дети на то и дети, чтоб любить своих отцов. В малолетстве всегда их пороков не видишь и их грех грехом не чтишь… Завтра воскресный день. Помолиться хочу. И исповедаться. На сердце тяжко, не могу.       По воздуху разлетался звук от ударов топора, неприятный хруст щёлкал по ушам, и Варя жмурилась каждый раз, когда топор врезался в дерево. На душе стало противно. Варя с трудом понимала, что чувствует. В неё словно влили кипячёную воду и сверху присыпали снегом.       Чтоб не стоять столбом, Варя собирала уже порубленные чурки в одну связку и, когда их набралось достаточное количество, понесла в дом. Когда открывала хлипкую дверь, зацепилась рукавом за засов, злобно выдохнула и зашагала в сторону печи.       — Вот ведь зараза, — выругалась под нос Варя.       — Что, ручонки кривенькие? Ну-ну! То-то этот увалень за тебя дрова рубить решился. Дай, говорит, подсоблю, а то, чай, ещё покалечится. Оно и понятно, раз ты не годный ни на что.       Варя закатила глаза и уложила дрова у печки.       Когда наступила ночь и все улеглись спать, Варю не покидало ощущение, что за ней кто-то наблюдает. Старуха Параскева, взобравшись на печь, натужно храпела, на лавке тихонько сопел Максим. А Варя не могла уснуть. Всей кожей она ощущала цепкий, липучий взгляд. Вставала на колени, крестилась, прочла все молитвы, которые знала — всё одно. Не могла уснуть и всё тут.       Желанное забвение пришло только под утро, да и то сон выдался беспокойным, будто Варю кто-то за ноги дёргал и пятки щекотал. А когда чуть забрезжил рассвет и солнечные лучи украдкой пробрались сквозь тоненькие щели между ставнями, Максим вскочил на ноги и принялся трясти Варю.       — Вставай. На утреню пора. Ну, поднимайся, службу проспишь!       Он потряс её за плечи, а она лишь сонно отмахнулась.       — Чёртовы опричники, — мямлила она, растирая лицо, — чай, привыкли ни свет ни заря на ногах стоять, собаки. Ты ведь тоже со всеми по ночам на службы ходил? А мне вот полночи сна не было.       — А чего так? Кто ж тебе спать не давал?       — Да бес его знает. Будто следил кто за мной.       Она потянулась. Спина жутко захрустела, как у двухсотлетней старушенции. Вспомнив про старуху, Варя поглядела на печь, где спала бабка Параскева. Она похрапывала, но уже заметно тише, чем ночью. Варя зевнула и попробовала разлепить глаза.       — Ну, хватит сидеть! — шикнул Максим. — Иди ополоснись лучше.       Варя неохотно поднялась с лавки, через силу заставляя себя опустить руки в ледяную воду. Она натянула кафтан и поправила волосы. Теперь, когда ей не надо было плести косу, времени на одевание уходило куда меньше.       — Ну, куда вскочили в такую рань? — донеслось с печи.       — В церковь, матушка, — сказала Варя.       — Ох, горе мне с вами! На те, хоть потеплей чего наденьте!       Она сползла со своего места, открыла сундук и вынула из него два видавших виды тулупа.       — Спасибо, матушка, дай Бог тебе здоровья!       — Ну, полно вам меня благодарить… Вещички-то покойничка мужа, я их сжечь хотела. Ну! Чего встали? Идите уже, глаза мне не мозольте!       Она чуть ли не пинками погнала их за порог. Варя поплотней закуталась в тулуп. Он забавно смотрелся на ней: большой, мужичий, он разительно отличался от надетого на неё кафтана. Но выбирать не приходилось. Варя брала, что Бог послал, и была благодарна.       Церковь представляла собой небольшое деревянное строение. Совсем неказистое и бедное, оно и в сравнение не шло с белокаменными красавцами-храмами в Ярославле или же в проклятой Александровой слободе. Зато в этой церквушке вряд ли кого-то убивали. Внутри почти не было икон, но людям молиться это не мешало. Когда они вошли, Максим подпихнул Варю в бок.       — Шапку сними.       — Да как же? Это вон людям не видать с первого взгляду, кто я, а Бог-то видит, что я немного не мальчонка… Эх, прости Господи!       Она стянула шапку и положила ко всем остальным. Чувство неловкости наполнило её сразу же. Никогда ещё не приходилось стоять в церкви с непокрытой головой, и от этого она ощущала себя будто раздетой донага. Варя стыдливо опустила глаза в пол и начала молиться.       Голова подвывала неприятной болью, эхом в ушах отдавался тихий молитвенный гул. Земля словно ушла из под ног, в глазах потемнело. Варя пошатнулась, но устояла на ногах. В уши с ярым размахом ударила мертвецкая тишина. Варя подняла голову. Всё было тёмно. Пропала церковь, пропали люди. Осталась только чернота. Варя обернулась и встретилась взглядом с впалыми, могильно-тёмными глазами Семёныча.