Полёт ласточки

И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его. Библия, Бытие 4:8

      Федя едва поднял Петра с печи. На Петькином серо-жёлтом, бледном от волнения лице читалось острое нежелание идти куда-то. Он кривился и, точно маленький ребёнок, поджимал губу.       — Я не душегубец, — повторял он между ужасно-страдальческими вздохами, из-за чего Федька начинал раздражаться.       — Мне плевать, кто ты там такой! Сопли подотри, саблю наголо и пошёл государеву волю исполнять! А не то твоя белобрысая башка от шеи твоей немытой с Малютиной помощью отвалится!       Федя подпоясался саблей и накинул чёрный опричный кафтан, расшитый золотыми нитями, пока Пётр хмуро сидел на лавке. Федя весь кипел, грозя прибить на месте всё, что его раздражало. А раздражал его совершенно любой человек, кроме, разумеется, маменьки. Он цеплялся за тонкую волосинку самообладания, но она грозила вот-вот оборваться. Громкий выдох сменялся не менее громким вдохом. Только бы не злиться!       Пётр выдул чарку пенящейся браги, смачно отрыгнул и вытер усы. Федя чувствовал, что закипает, и резко поднял его за руку, но тот снова плюхнулся на лавку.       — Ну! Чего расселся? Хочешь, чтоб тебя казнили? И меня вместе с тобой! И зачем только Иван Васильевич тебя ко мне прилепил? Боже! За что мне всё это?       — Да прекрати ты горлопанить! — Пётр вскочил с лавки и вздёрнул подбородок. Видать, хмель в башку вдарил. — Ты, ирод, не знаешь, что такое милосердие и дружба! Тебе уж точно не ведомы ни сострадание, ни доброта! Ты живёшь одними убийствами! Губитель! Убийца! Вот, кто ты!       Петя окатил его гневным взглядом и откинул назад упавшие на лоб пряди волос. Фёдор хладнокровно смотрел на него, ожидая продолжения Петькиных ругательств. Но он молчал, и Федя изогнул бровь.       — Это всё? Отлично, а теперь засунь своё недовольство себе поглубже в задницу и езжай работать. Я не буду делать всё за тебя.       Пётр что-то гневно прорычал себе под нос, но Федя уже не слушал его, продолжая собираться в дорогу. Ехать им придётся дня три. Может, два, если очень поторопятся. Но для себя Федя решил, что убивать Хрякина будет Петька. Его дело — ему и руки марать.       Приказал седлать коней, хотя распоряжаться тут должен Петька. Своего коня седлать он решил сам.       Он вышел на улицу и направился в конюшню. Запах навоза неприятно бил в нос, однако Федька по старой привычке не обращал на него внимания, седлал свою кобылу, пригладил её по пегой шерсти и недовольно хмыкнул.       — Убийца я, губитель, ишь ты, — сказал он кобыле, почёсывая у неё за ухом. — Нас тут таких убийц и губителей вся слобода. Вот скажи мне, Хрякин разве не убийца? Убийца, да ещё и какой. На войне сколько людей перерубил. Так он ещё и предатель!       Из-под рогожи донеслось пьяное оханье, а затем показалась красная морда Грязного. Тут же крепкая пивная вонь полезла в нос, Федя хмыкнул и поморщился.       — С кем это ты тут лясы точишь? — по-хмельному растягивая слова, спросил Васька.       — С кобылой, — ответил Федя, ничуть не удивляясь встрече. — Она и то поболе тебя в человечьих разговорах смыслит.       Фёдор отвернулся от Грязного. В памяти ещё свежи были его наглющие причитания, когда Федьку пороли. Смеялся над ним, собачий сын, а потом ещё и с Петром гремучее зелье распивал как ни в чём не бывало.       — Фёдор Алексеич! Фё-о-одор Алексе-еич! — долетел крик снаружи.       Осип влетел в конюшню, будто стрела в плоть, и, запыхавшись, опёрся о дубовую балку. Он выглядел взволнованно, волосы выбились из-под шапки, щёки покрылись красными пятнами. Он жадно хватал ртом воздух, кряхтя, будто трёхсотлетний дед. Федя продолжил гладить по морде свою кобылу, иногда бросал взгляд на Осипа, но тот всё никак не мог отдышаться.       — Я с тобой хочу! — сказал он, когда с Божьей помощью всё-таки пришёл в себя. — Я знаю, вы изменников брать едете!       Федя поднял брови и уставился на него.       — Хочешь ехать? Зачем тебе? Не благородное это дело, не понравится тебе. Ты ж у нас чести-славы хочешь, так?       — Мне с тобой надо!       — Да Бог с тобой, езжай раз так надо, мне-то что. В любом случае, не я этим делом правлю.       Осип бешено закивал головой.       — Знаю-знаю-знаю, Фёдор Алексеевич! Брат твой…       — Ишь ты! Ик! — перебил Васька. — И не жирно тебе Фёдором Ляксеичем… ик!.. быть?       — Замолчал бы. Я на тебя в обиде. Какой ты мне друг, ежели ты меня не ценишь? Хрен ты толчёный, а не друг, вот что!       Васька растянул лицо в удивлённой гримасе и дёрнул губой. С него будто даже хмельной угар сошёл. Он захлопал глазами и хотел было что-то сказать, но Федька вышел из конюшни, выводя с собой свою кобылу.       Пётр всё же изволил поднять свою гузку с лавки и теперь величаво восседал на коне, с явным недовольством глядя на опричников, что собирались ехать с ним. Пётр надел-таки чёрный кафтан, хотя Федя заметил, как ему неловко в нём, и его эта неловкость забавляла. Но он намеренно не подходил к нему. А то ещё и людей вести вместо него придётся. Петька уже не малец, сам должен управляться.       Наконец двинулись в путь. Федька подпихнул кобылу в бока и поскакал скорее. Ветер развевал его волосы, и Федя разошёлся в улыбке. Вся душа его ликовала неизвестно отчего. От быстрой езды всегда веселей становилось.       Слобода провожала их собачьим воем. Он летел им вслед, ударялся о спины и разбивался о них, как об острые камни. Ветер подвывал, и на небе собирались тёмные облака. Феде на нос приземлилось две или три снежинки. Он поморщился.       Осип вскоре нагнал его и поехал рядом. Он смешно задирал голову вверх и улыбался, жмурясь, отчего его конопатое лицо становилось похожим на довольного рысёныша.       — Снег пошёл! — сказал Осип восторженным голосом. — Красотища какая! Моя Маруся очень любит, коли снег идёт. Я рассказывал, как она однажды меня в сугроб кинула? Вот забава была.       — А? — Фёдор повернулся к нему, поняв, что ни разу ещё не слушал, что он там ему рассказывал.       — Ну, Маруська, жена моя. Она у меня славная такая, предобрая девица, — он мечтательно уставился вдаль. — Эх, единственно жало давит, что я с тобой поехал, так это оттого что я Маруську одну оставил.       — Привыкай, раз в опришню подался, — сказал Фёдор пресно. — Твоя жена теперь так часто будет одна в хате сидеть. Да и вообще холостой покуда — свободен, словно сокол, а как женатый, то и крыла твои будто срублены.       — Да разве ж так, Фёдор Алексеевич? Я наоборот думаю. Вот коль влюбишься, так сразу и крыла повырастают.       Фёдор ухмыльнулся, подумав, что Осип ещё совсем незрелый отрок, раз ещё грезит сказками об любви. Лошадь под ним фыркнула и замотала головой, Федя погладил её по шее и подумал: «Вот и кобыла ведь беспрестанно в ласке нуждается. Хотя и подумаешь — животина. А человеки ведь такие же. И вот это-то их слабость».       — Ох, жалость какая, Фёдор Алексеевич!       — Чего такое? — Федя снова понял, что пропускает слова Осипа мимо себя.       — Да про невесту твою говорю. Жалость какая, что сбёгла.       — Жалость, конечно, — согласился Федя. — Я ведь надеялся с царём породниться. А с другой стороны… с другой стороны, мне даже чуть легче стало.       Осип удивлённо на него таращился, как на жар-птицу какую. Будто бы Федька сказал что-то страшное.       — Тебе она вообще ничуть-ничуть не люба?       Федя закатил глаза.       — Род у неё царский, лик премилый, да вот беды от неё столько, что и думаешь иногда: на что она мне сдалась? Себе дороже такую под боком держать. Но, Господи, царский род!       Он поглядел на далёкое Небо. Федя решительно не понимал, на чьей оно стороне. То даёт ему ценнейший дар, то отбирает его. Он уж начинал думать, а не проверка ли это свыше, как он дорожит родством с государем, но одёргивал себя от такого явного бреда. Осип всё это время молчал и теребил поводья в руках. Федя прочёл в его движениях желание заговорить, и совсем не удивился, когда Осип всё-таки поднял голову и поглядел ему в глаза.       — Кажется мне, будто ты зол на неё за что-то, — сказал он осторожно.       — Нет, не совсем, я на неё не злюсь, — пожал он плечами. — Хотя Варвара Васильевна много мне обиды сделала. Ещё на Купалу язык свой распустила, хаять меня вздумала, потом из-за неё я в темнице сидел, потом она решила меня променять на какого-то разиню.       — А разве ты в темнице не за убийство в храме сидел?       — Так я из-за неё и убил! А вообще, знаешь, ты бы прекращал о девках на службе думать.       — Да-да-да, прости-прости, Фёдор Алексеевич!       — Можно просто Фёдор. Но это не потому что мне жирно будет, а потому что я к тебе благосклонен! — сказал он и улыбнулся своему великодушию.       Снег повалил с неба, будто сыпавшаяся из сита мука. Он врезался в лицо и кусал щёки морозом. Резко у Фёдора отвалилось всякое весёлое расположение духа. Холод неприятно резал кожу и будто бы даже кровь в венах студил. Фёдор посильнее натянул на уши шапку и дальше ехал суровым.       Осип больше не рассказывал ничего, сосредоточившись на дороге. Ехать и правда становилось сложно. Сложно, но возможно. Федькина кобыла мотала головой и фыркала, но неизменно шла вперёд. Лес, вблизи которого они ехали, тёмным пластом возвышался над забеленной землёю. Снег валил всё сильнее, превращая лёгкий снегопад в самую настоящую метель.       — Остановимся, переждём! — крикнул откуда-то спереди Пётр.       — Это ещё зачем? — прошипел себе под нос Фёдор и нагнал его. — Нечего нам стоять! Снег — это пустяк. Мы во время походов и не в такую непогоду пробирались. Ах да! Ты же никогда в походы и не ходил. Я запамятовал, извиняй. Нечего стоять.       — Фёдор, — сказал Петя, сцепив зубы. — Я сказал, остановимся и переждём. Кони по такому бурану не попрут. А ты успокой свой пыл. Здесь главенство моё. Ты обязан подчиниться.       Федя едва не поперхнулся от такой наглости. Только поглядите, каков орёл! Почуял свободу да тусклый запах власти, и вот он уже распустился в своей важности. Цапаться с ним уже настолько осточертело, что Федю уже подташнивало от этого. Но тут в его голове что-то щёлкнуло. Это мысля в голову с треском влетела.       — Да, ты правый, — сказал Федя, кровоточа злобой на алых устах. — Твоё главенство, то верно. Но и не забывай, брат, куда мы едем и зачем. И помни, кого ты, как главенствующий, должен умертвить. Смотри, не убьёшь — это сделаю я и государю доложу, что ты предал его волю.       Глаза Пети округлились, в них блеснул страх и заискрилась ненависть.       — Каин! — вскрикнул Пётр.       — А ты, стало быть, у нас праведный Авель? Смешно. Особенно, ежели учесть, что ты, хрен облупленный, меня братом признал впервые за столько лет. Смешно. Встаём! — крикнул Фёдор и спрыгнул с лошади.       Всем своим видом Федя показывал своё нисхождение к нему. С каким же невиданным наслаждением он впитывал все изменения Петрова лица: от явного и такого забавного недоумения до кипучей злости.       — Фёдор! — Петя, уже, видать, совсем заморенный Федькиными выходками, дёрнул его за плечо и повернул на себя. — Прекращай свои шутовские балаганы! Это ты дома будешь свои глупости разводить, а здесь мне не надо.       Федя вскинул брови и пожал плечами. Признаться, видеть его гнев было занятно. По крайней мере, Федька сам любил свои выходки за то, что люди, сами того не понимая, начинали отображать на своих лицах все свои чувства, которые кипели у них между рёбер. Вызывать переживания — разве это не верх занятности и лести?       — О чём ты? — спросил он будто бы недоумённо. — Я же сделал всё по-твоему. Мы стоим и пережидаем снег, как ты и хотел. О каких таких шутовских балаганах и глупостях ты говоришь? Скажешь, я шут? Ну, Бог с ним, и шутом побыть иногда кому-то надо. Или ты хочешь меня из себя вывести? Так назови твоим излюбленным словечком, ты ж обожаешь меня так звать. Народу здесь довольно, хочешь высмеять — давай. Только я тебе после глотку перережу, и ты это знаешь.       Пётр смотрел на него пристально, всё ещё крепко сжимая его плечо. Взгляд Федя не отводил, упирался прямо в серо-зелёные с карими прожилками глаза Петра. На отцовы похожи, подумал Федя и прибавил, что у маменьки глаза намного красивее.       — Ты ведёшь себя, как ребёнок, — наконец вздохнул Пётр.       — То же самое можно сказать о тебе.       Укрылись среди леса. Ветер и пурга, врезаясь в стволы деревьев, слабели. Опричники наскоро собрали хворост и развели костёр. Рыжие языки пламени лизали скрюченные хворостины, задорно потрескивая. Федя сидел на сваленном дереве у огня, тыкая найденной палкой в брёвнышки, превращающиеся в угли, раскалённые и оттого ставшие красно-белыми.       — Зря время тратим, — сказал он со злобным хрипением.       Осип неловко растолкал локтями опричников, пробрался к костру и плюхнулся рядом с Федей, да ещё и так близко, словно хотел к нему прилипнуть. Федя отодвинулся от него, чуть дёрнув плечами. Осип выдохнул облачко пара и потёр руки друг о друга, пытаясь согреть их. Кожу кусал мороз, но костёр спасал своим живительным теплом.       — Ох, как же Пётр на тебя злится! — качая головой, сказал он.       — Да пусть хоть треснет, мне-то что с того?       — И всё же он свиреп. Он всегда таков?       Он заглянул Феде в лицо, но Фёдор упорно молчал, поэтому Осип, не дождавшись ответа, продолжил говорить уже более тревожным голосом.       — Я боюсь, не застрянем ли мы здесь? А то вон как снег порошит. Не дай Боже, так засыплет, что мы отсюда век откапываться будем. А ежели я здесь сгину? Эх, моя Маруся с горя помрёт тогда уж.       После этих слов лицо его заметно побледнело.       — Не бойся, не сгинешь, — сказал Фёдор, сильнее надавливая палкой на угли, так, что искорки вздымались в воздух и ветер кружил их вместе со снежинками. — Но стоять здесь — глупость! Будто снега он испугался, ага, щас… Нет, что-то Петька точно удумал. Или же время тянет, зараза, чтоб подольше дружок его, Хрячонок, живёхоньким походил.       Фёдор бросил подозрительный взгляд на брата. Он сидел поодаль ото всех, будто бы не имел со всеми ничего общего и только мимоходом присел к незнакомым людям, чтоб погреться у огонька. Он был похож на старого сыча: рябой от игры света, всклокоченный, с широко распахнутыми глазами. Он то и дело потягивал прихваченное с собой вино.       — Что ж он удумал? Знать бы точно, — сказал Федя в воздух.       — Может, хочет, чтоб мы тут все перемёрзли? Или чтоб нас так засыпало, что мы тут все передохли? — сказал Осип.       — Тогда б и не пришлось дружка-сучёнка губить! Вот сволочь! — Фёдор вскочил на ноги, но тут же сел на место. — Да нет, он ведь не совсем дурак. Конечно, дурость стоять здесь, но Петька вряд ли настолько с умом в разладе, чтоб нас всех вместе с собой морозить. Да и мы не дураки.       Но они не двинулись с места ещё с час времени, так и оставаясь сидеть в лесу. Снег не прекращался, только шёл непроходимой стеной, будто бы даже усиливаясь с каждым мгновением. Среди опричников то там, то тут слышались недовольное ворчание и тихая ругань. Федя сжимал кулаки, не мог усидеть на месте, постоянно вскакивал и ходил кругами вокруг огня, садился на место, раздражённо хрустел пальцами и крутил перстни.       — Пётр, сколько можно? — наконец зашипел он. — Мы уж все околели здесь отсиживаться просто так! Что за дурость? Разве мы снега в жизни не видывали?       Петя тусклыми глазами посмотрел на него. В его взгляде не было ни доли решимости, воли или вообще чего-либо другого. Только зловещая пустота. Федя сжал губы и ногтями впился себе в ладони.       — Отправляемся. Мы из-за тебя тут бестолку сколько времени проторчали! А могли б уже там быть.       Он всё так же безучастно глядел на Федю. Его взгляд раздражал, так что Федя хотел размазать ему нос кулаком.       — Отправляемся! — повторил Федя громче с яростным рычанием в голосе. — От тебя, Петька, проку никакого.       Он вскочил на коня, а Пётр так и остался стоять на месте. Он будто примёрз к земле, покрытой звеняще-белым снегом. Не двинулся и тогда, когда все опричники уже были в сёдлах, готовые в любой миг двинуться в путь.       — Чего ты стоишь? — едва ли не срывался на крик Фёдор. — Ты предводитель! Ты перед государем отвечать будешь! Как ты не понимаешь? Тебя убьют за измену, дурак!       — Это ты не понимаешь, Федя, — сказал он спокойно. — Я не хочу предавать друга. И царя предать не могу.       Покой в его голосе хрустнул и надломился, а из трещин засочилась тревога. Но Федя знал, чем может закончиться Петькина жалость к Хрякиным. Измена государю карается казнью, измена другу — потерей чести. И Фёдор выбрал бы верность царю и свою жизнь. Без чести он и так уже давно ходит. А вот Петька… Петька дурачьё! Казнят его к чёртовой матери!       Что-то непонятное творилось внутри Фёдора. Гнев его скручивался в одно единое вместе с щемящим страхом, образовывая удивительного рода чудовище. И не понятно было, чего он боялся больше: предать царя или умереть. Пожалуй, это одно и то же.       Федя почувствовал дрожь по телу. Так и не понял, почему дрожал. Холод ли был тому виной, волнение, гнев или страх. Но он взял себя в руки, мгновенно выхватил саблю и приставил к Петькиной глотке обжигающе-ледяным остриём.       — Быстро сел на коня! — крикнул он. — Садись, иначе, клянусь отцом, я зарежу тебя прямо здесь!       Пётр отшатнулся от него, но Федя не опускал лезвия. Он всем своим видом показывал решимость, что он от слова своего не отступит и довершит начатое.       — Каин, — прошептал в ужасе Петя.       — Пусть так, но государю я верен! А ты на измену склоняешься и опричных людей губишь! Видит Бог, я буду прав, ежели убью тебя!       Пётр глядел на Федю с широко распахнутыми очами. В них сизым пламенем горел страх. Ветер завывал и швырял в лицо холодные липкие комья снега. Пётр, неловко пятясь назад, залез на коня. Опричники наконец двинулись со стоянки.       Осип всё время ехал около Феди и косился на него робким взглядом. На его лице читались осторожность и доля страха. Он прикусил тонкие губы и отвёл взгляд точно так, как это делают молодушки, когда смущаются.       — Фёдор, скажи, ты и правда… и правда его убить готовый был?       — Тьфу! Нет, конечно. Делать мне больше нечего. Маменька б знаешь как плакала бы. Тогда уж она меня не простит ни за что.       — А ежели б не мать, то убил бы?       — Да что ты прицепился — убил, не убил? Откуда мне знать? Может, и прирезал бы, коль он взаправду бы в измену влился. Я царю присягал и крест на том целовал, что буду ему верой-правдой служить и предателей злосмрадных изничтожать.       Больше Осип ничего не спрашивал. Его вид был на удивление задумчивым и грустным, будто у цыплёныша, отбившегося от куры-матки.       На второй день пути опричники увидели деревеньку. Пока они были далеко, она казалась совсем крохотной, но с каждой верстой она будто бы росла и набирала сил, покуда наконец не стала большим селом, домов на семнадцать, может, и больше. От каждой избы тянулся кудрявый столб седого дымка. Воздух пах пирогами и морозным ветром.       — Эх ты, как хорошо-то, ну! — сказал кто-то из опричников. — Поживиться уж охота, не жрали ничо доброго двое дней.       Все с ним согласились, а Пётр тихо простонал. Перед ними выросла изба Хрякина. Большая, пожалуй, самая здоровая во всём селе. И самая красившая. Резные наличники, причельники и коньки были покрашены в белый и синий, хотя это и было дорого.       — Опричники, — шептались люди. — Боже, помилуй нас грешных, спаси да сохрани.       — Шо надо вам, добрые люди? — крикнул коренастый мужик с рябым лицом. — С чем пожаловали?       Федька знал, что никто их здесь добрыми людьми и не считал. Просто боится народ. И правильно делает.       — Идём с делами правыми. От государя Ивана Васильевича, — ответил Фёдор. — К боярину вашему. Весточка ему от царя-батюшки.       — Сказать барину, шо вы тута? Настька! Настька, ну-ка, живо сбегай к Прохору, шоб он барину сказал, шо государевы люди тута.       Из избы вынырнула девица с большими голубыми глазками, оправленными угольно-чёрными ресницами. Она замерла, увидев опричников, и её пухлые румяные губы дрогнули от испуга. Федька заметил, как же она была красива. Но не он один, а все опричники, кроме только Осипа, глядели на неё с хищным желанием.       — Беги, скажи, — мужик подтолкнул её, и она побежала к барской избе.       Вскоре и сам Хрякин выбежал из дому, и при каждом шаге его брюхо прыгало вверх-вниз, а жирные красные щёки тряслись и краснели ещё сильнее. Он подтягивал полы длинной шубы и очень громко сипел при вдохах. «Н-да, не зря он Хрякин, — подумал Федя. — Такого страшенного порося ещё попробуй поищи! И как только такой жирный увалень в воеводы попал?»       — Здоровы будьте, отцы мои! — охал Хрякин. — Не ждал я гостей, право слово! Ох, и Петруха здесь! — он взглянул довольно на Петра и пригладил бороду, а Петя стыдливо опустил глаза. — Рад я тебя видеть, да-а, сынок. Эвон у меня на службе бывал, да. Ох, да! Сейчас я вам на стол собрать велю!       — Да ты не суетись, не к чему, — лукаво сказал Федя. — У нас дело до тебя есть, зело спеху требует. Да где ж сын твой? Как бишь его?       — Данилушка, — подсказал Хрякин. — Он в избе, там все к трапезе готовятся. Может, всё ж в дом войдёте, уважите старика.       — Пошли. А вы тут стойте, — приказал он и добавил тише. — Ждите, а без знаку моего ничего делать чтоб не смели!       Федя взял с собой несколько опричников и уж было собирался идти, как Осип выступил вперёд.       — А можно мне с тобою? — выпалил он.       — Нет, — сказал, подумавши, Фёдор. — Здесь жди. Внутри тебе дурно ещё, небось, станет, а тут ветерок тебя обдует да снежок прихолодит, коль подурнеет.       Они пошли за Хрякиным и зашли внутрь дома. Изба что снаружи была красива, что и внутри. Везде было чисто, выметено, опрятно и ухоженно. Запах еды будто пропитал эти стены. Он носился в воздухе, бил в нос, и Федя сглотнул выделившуюся слюну. Да уж, жрать и правда хотелось сильно, хоть живот вспарывай. На миг в голове промелькнула мысль, а не подождать ли немного и не поесть? Но Федька помирать будет, а за стол с изменником он в жизни не сядет!       — Так с чем пожаловали, гости дорогие? — спросил Хрякин, садясь на лавку за столом и растекаясь на ней, точно жидкое тесто.       Федя расселся возле печки, греясь. Промёрз совсем, окоченел, а сейчас вот сидит и с этим поросем лясы точит! Это ли не пытка?       — Что государь-то хотел? — повторил Хрякин.       — Да вот… — начал было Федька, но тут же оборвал себя. — А, пожалуй, пусть Петенька наш тебе и расскажет. Да, братец?       Петя всполошился и стал уж точно старый сыч. Вот точь-в-точь! Федя тихонько над ним посмеивался. А Пётр, собрав в кулак все свои силы, пытался не выдавать своё беспокойство. Получалось у него ужасно, и это ещё больше забавляло Федьку.       — Родной, да что ж у тебя с мордой-то, а? Что ж ты такую кислющую мину скрутил? — спросил Хрякин, глядя на потуги Пети.       Пётр уставился на дверь и лицо его ещё более вытянулось. Федя проследил за его взглядом и увидел молодого юношу, стоящего на входе. Одет он был хорошо, так же аккуратно, как и всё в этом доме. Щёки у него были полные и красные, как у отца, разве что не такие тучные. Он широко распахнул ресницы и развёл руки будто бы для объятий.       — Петька! Вот так так! Сколько зим! — он обнял старого друга и заметил стоящих тут же опричников. — Да и вы здравствуйте, гости дорогие.       — Как славно, — Федя растёкся в ехидной улыбке. — Стало быть, Данила? Славно, что ты здесь, вместе с твоим батюшкой. А у нашего Петруши для вас припасён привет от Жигимонда. Да, братец?       Оба Хрякиных испуганно переглянулись, а Петя едва не взвыл от боли.       — О чём ты, батюшка? Ка-ка-какой Жигимонд? Собака эта литовская? — залепетал Хрякин, но после собрал свою жидкую волю в толстые круглые пальцы. — С чего это гаду тому нам приветы свои слать? Боже упаси! У нас с ним ничего общего нету.       Фёдор не переставал по-змеиному улыбаться. Он уж понял, что Петька ничего делать не будет, поэтому Федя сделает всё за него.       — Разве ничего общего? А вот это что? А?! — с этими словами он показал перехваченную грамоту Хрякина. — Ты писал?! Ты! Иуда проклятый!       Оба — и отец, и сын, — смотрели на бумагу с ужасом в глазах, и Фёдор окончательно убедился, что они точно изменили государю. Ярость на них вскипела внутри мгновенно. Она прожигала грудь и живот, готовая вылиться на них огненным столбом и пожрать.       — Это не моё письмо, — выдавил Хрякин, и от такой явной лжи Федя пришёл в ещё больший гнев.       — Не трать своё время на брехню. Лучше помолись перед смертью. Пётр, убей их уже наконец, тебе ведь государь это приказа…       Фёдор не успел договорить, как Хрякин выхватил меч и бросился на него с гулким рёвом, Федя едва успел отразить удар, и лезвие меча вонзилось в скамью. Федька со всей дури махнул саблей, брызнула кровь, голова Хрякина покатилась по полу. Его сын закричал. Да так громко завопил, что у Феди, кажется, уши заложило.       — Шустрый был, хоть и жиром оброс, собака, — сказал Федька, морщась.       Он выпрямился и поглядел на товарищей. Они быстро управились с Хрячонком, заломили ему за спину руки, обступив с обоих сторон. Данила глядел на труп своего отца, а по щекам текли слёзы, и сам он задыхался от страданий. Федя встал прямо перед ним.       — Твой отец получил по заслугам, знай это. Иудин грех карается смертью. Пётр! — Федя повернулся к брату и чуть не вздрогнул от его вида. В его глазах не было ничего. Пустота. И сам он сделался другим. — Пётр. Я устал за тебя делать всю грязную работу. Этого-то хоть сам прикончи.       — Пётр! — заорал вдруг Данила. — Сукин сын! Иуда! Ты и брат твой сгорите в аду! Ну! Давай, чего встал! Давай, пёс, брат же приказал тебе убить меня! Все вы сукины дети! — он плюнул Феде под ноги и яростно взглянул на Петьку. — А ты! Ты! Батька тебя любил!       — Вот ведь горластый, — сплюнул Федя и пырнул его в живот. Опричники тут же его отпустили, и он повалился наземь. Крик разлетелся по всей избе неприятной резью. — Ну, довольно орать. Тебя никто не просил государевым изменником делаться. Вы продали всё: царя, Родину, свою честь. Сам виноватый.       Он лежал, подбирая с пола свои кишки, рычал и ругался. Вид у него был жалкий, собачий. Будто бы он был петухом, красовавшимся своей пестротой, а после сваренным в супе.       — Добейте его. Что он мучается задарма? — сказал Федя, глядя на корчащегося в агонии Данилу.       Опричники быстро исполнили приказ. Федя вытер лицо от кровяных потёков. Пётр дрожал и с ненавистью глядел на брата. Для Феди эта ненависть была противной.       — Не смотри на меня так, это вообще-то твоя работёнка была, — сказал Федя и направился к двери. Ветер и мороз обдали его лицо. — Пошли, ребята! Гойда, братцы! — крикнул он, выйдя на улицу.       Опричники, уставшие ждать, засвистели, подхватили боевой клич. Село пришло в волнение и ужас. Девственный белый снег покрылся багровыми следами кровавой жижи. Федька залез на коня и неторопливо поехал по селу.       К нему снова подползло неприятное чувство тоски и тихой злости, которое непрестанно душило его. Федя вдохнул колючего морозного воздуха и позволил ему растечься по венам. Но раздражение не стихало, только сильнее прилипая к нему.       Фёдор огляделся по-хозяйски. Он морщился от воплей: голосили люди со всей силой, срывались на надрывный рык. Он подтолкнул кобылу в бока и откинул назад волосы. Холопы не привлекали его внимания. Их землисто-жёлтые лица краснели от ужаса, растягиваясь в уродливые гримасы. На них смотреть любому было неприятно. Всюду неслись проклятия, мольбы о пощаде, рычание и плач.       Федя поморщился, спрыгнул с лошади и огляделся, постукивая пальцами по набалдашнику сабли. Его взгляд приковался к визжащей девице. Это была та самая, что к Хрякину с посылочкой отправляли. Федя уж запамятовал, как её там звали. Её лицо было гладкое, белое — оно будто светилось изяществом и сладостью, щёки раскраснелись, что делало её ещё краше.       «Краса какая, — подумал Федя. — Попортят ведь. Зело жаль, что прелесть такая сгинет».       Она со всех ног неслась прочь. Опричник, которого совсем недавно поставили под начало Басмановых, вынырнул из-за угла и ухватил её за руку.       — Ай, лада, постой-ка, — издевательски протянул он. — Ну-ка, раскрасавица, пойдём-ка со мною.       Он схватил её под руки и потащил за собой, девка заголосила и забилась в его руках. Он, не стесняясь, запустил руку ей под понёву. Тошнота подкатила к глотке, а ярость — к сердцу. Федька выхватил саблю и подскочил к опричнику.       — А ну, пусти её, сучёнок! — крикнул он.       Опричник опешил, но девку не пустил.       — Ты чего? — недоумённо спросил он. — Ежели б я не знал тебя, подумал, шо ты первый день в опришнине. Будто не знае…       — Я сказал, руки убрал от неё!       Фёдор со всей силы ударил саблей по его руке, которую опричник так и не вытащил из-под понёвы. Тот взревел и повалился на землю, кровь зашипела, девка отскочила и вжалась в стену избы.       — Ежели кто-то осмелится при мне свою елду совать во все щели, я вам её ко всем чертям отрежу, сучьи вы дети! — зарычал он. — И ежели прознаю, что кто из вас здесь насильничал, я тому не только елду отрежу, но и живот вспорю!       Федя раздражённо стряхнул кровь с сабли, резким движением отправил её обратно в ножны и зашагал прочь.       — Ой дурак ты, Прося, — услышал Федька за спиной. — Я ж тебя предупреждал, что при младшем Басмане никого ебать нельзя! Ты зачем меня не послушал?       Безрукий выл, баюкая рану. Его усадили и, засыпав руку снегом, пытались остановить кровь. Федя сплюнул. Внутри ревела ярость. Он вскочил на кобылу и ударил её в бока.       — Ну, пошла! — крикнул он.       Кобыла рванула вперёд, ветер ударил Феде в лицо. Он хотел кричать, рубить, жечь, сделать хоть что-нибудь, чтоб утолить свой гнев. А этот самый гнев, точно ненасытный стоглавый змий, требовал всё больше и больше, пожирая Федино сердце.       Терпкий запах дыма отдавался на языке горечью. Федя сжал зубы. Грудь давилась гулкой, но вполне ощутимой болью. На ходу он выхватил саблю и рубанул первого попавшегося под руку холопа. Он сразу же повалился на землю мешком. Но легче не стало, лишь сильнее сдавило невидимым хомутом рёбра.       Федя вскрикнул и укусил губу, усмиряя вспыхнувшее раздражение, поджигавшее буйную кровь. Он глубже задышал, и со стороны можно было подумать, что он задыхался. Федя дёрнул узду, соскочил с кобылы и упал в снег лицом.       Мысли все словно вылетели из головы. Он перестал слушать ползущие ото всюду вопли. Осталась только жуткая пустота, поглощавшая его.