Федя не знал, куда себя деть. Дуня, как взбухший от сытной мошкары паук, клешнявыми лапками вцепилась в его разум и оплела его своей липкой паутиной. Он собирал свою кобылу в дорогу, а мыслями уносился куда-то вдаль. Старался думать о службе — вспоминал Рязанский поход. Когда вспоминал Рязанский поход — на ум лез Ипат, чтоб его по буеракам мотыляло, содомита драного. Злился. Когда злился, снова возвращался мыслями к Дуне, видел перед собой её блаженную рожу и отцову качающуюся вверх-вниз дородную спину. От этого тошнило. Потом думал, а не сделает ли с собой что маменька. Руки наложит… Тошнило ещё больше.
Господи! Лишь бы не думать! Лишь бы как-то так вывертеться, чтоб голова осталась девственно пуста и чиста, аки утренний снег, который не разбугрили десятки пар кожаных сапог и захудалых лаптей. Потеха фыркала и мотыляла бело-серой гривой. Федя пальцами расчесал ей пряди и страдальчески вздохнул.
— Эх, родная, а я и сам, чай, как кобыла ездовая. Погляди, как меня уже помотало. Я чай, ещё боле помотает, когда мы с тобою отправимся мне Божий дар возвращать.
Ну, хоть причины Варвариного бегства он понимал. Хоть что-то! А то и без того тяжко ломать голову в недоумении, зачем же Дуня к замужнему полезла. А и в правду — на что Бог глаза человекам давал? Хотя Федя и думал, что Бог давным-давно оставил их всех. А наипаче его, Федьку. Потому что ну не может такого быть, чтоб Всемогущий Отец допустил столько всего нечестного. Хотя, может, Дуне всё-таки за блуд и прилетела от Него кара. Может быть, её даже жаль. Всё равно не выдержал — пошёл в подклет, где лежала, охая, Дуня.
От одного взгляда на её синее с пурпурными блямбами лицо Федя дрогнул. А раньше красивой была. Очи тёмные, сейчас заплывшие буро-лиловыми синяками, со злобой глядели на него. Он сморщился и подошёл ближе. Дуня лежала на лавке, хрипела, как истлевшая дверь, едва держащаяся на петлях.
— Ответь мне, — сказал он, присаживаясь на корточки перед ней. — Зачем ты спала с моим отцом? Зачем ты носом вертела перед маменькой? Разве у тебя внутри ничего не дрогнуло, когда ты спала с замужним?
Дуня с трудом повернула голову. Федя мог поклясться, что повернись она хоть на пядь сильнее — башка бы у неё от шеи отвалилась.
— Ты всего лишь глупый мальчишка, — шипела она. — Почему ты злишься на меня, а не на своего отца? Разве это я изменяла, а не он?
Федя сжимал губы, вертел на пальце кольцо и хмурился. Жалкая девка с жалкими мечтами и такими же жалкими суждениями. Ещё и дерзит постоянно, будто и не видит, в каком она положении и кто перед ней стоит. Прибить бы дрянь эту.
— Ты тоже изменяла. Не мужу, так хозяйке и… — он на миг прикусил губу и выдохнул: — и Богу.
— Тогда им брань и оставь, чего ты ко мне прицепился? Я не твой отец. Он виновнее, чем я. С ним и бранись. А меня не трожь. Видишь, я уже плачý за свою любовь!
Федя скривил губы и, несмотря на отвращение, резким движением поднял её за ворот. Она застонала и злобно глянула ему в зрачки.
— Проверяй чаши на яд и оборачивайся, когда по моему дому ходишь, чертовка драная, — прошипел он ей на ухо.
Он небрежно опустил её на лавку и вышел из комнаты. «Прибью! Уж точно прибью гадину, — разминая костяшки покрасневших пальцев, думал он. — Ты погляди какая! Она тут перед маменькой вертится, как муха под носом, да ещё и язык свой развязывает, сволочь! И батюшка тоже будто бы и не видит, что она тут вытворяет. Батюшка… да это ж он тут и виновник! Привёл в дом полюбовницу! Да чтоб ему уд срамной псы отгрызли!»
Со всей силы Федя пнул стену и почувствовал, как разливается по ноге ожог от удара. Прикусил губу, пытаясь пустить себе кровь. Хотелось что-нибудь сломать.
— Боже! Да сколько можно-то, а?! Когда уже всё это кончится!
Он упёрся спиной в стену и запустил руку в волосы. Гудела в ушах разгоняемая яростью кровь.
«А ведь и я сам виноватый. Погляди, по чьей вине маменька про всё знает! По твоей, по твоей, Федька, — думал он, кусая сгиб указательного пальца. — Вот же дурак, надо ж было полезть!»
— Фёдор Ляксеич!
— Что?! — рявкнул Федя, выпрямившись.
Сенька отшатнулся со страху и зажмурился. Федя выдохнул, студя разум.
— Чего случилось? — спокойнее переспросил он.
— Пётр Ляксеич тебя искал. Потолковать хотел, кажись. Он там, во дворах, кажись.
Федя хмыкнул и вышел на улицу. Пётр стоял посередь двора, повернувшись дородной спиной к брату. На одном плече перекинута была шуба, но она держалась на нём так слабо, что вот-вот готова была свалиться и обваляться в затоптанном сером снегу. Утреннее солнце ржаной каёмочкой обрамляло его волосы, отчего они выглядели, как позолоченные колоски пшеницы. Ветер нёс стужу, но Петя даже не морщился.
— Звал? — окликнул его Фёдор.
Петя обернулся и, сжав губы, кивнул.
— Идём. Пройтись хочу, — всё ещё гнусавя, сказал он.
— Пройтись? Только и всего? Что-то слабо верится, что ты захочешь гулять со мной. Выкладывай, что хотел.
Вместо ответа он размеренно зашагал по скрипящему под подошвой снегу. Федя закатил глаза и догнал его. Пётр хмурился, изредка поглядывая на брата из-под косматых, как у отца, бровей. Нос у него налился синевой, сгорбившись ещё больше, чем было до этого. Федя вздохнул и покачал головой, украдкой проведя пальцами по своей переносице.
— Уехать бы отсюда, — сказал наконец Петька. — Устал я. Здесь не жизнь, а чёрт знает что! Будто на бочке пороховой сидишь.
— Ты собрался сбегать? Сейчас? Я уеду, ты уедешь, а маменьку одну бросим? Пущай одной остаётся: с Дуней, может, бражки похлебает, — Федя махнул рукой на избу, но потом вперил в брата сердитый взгляд. — Нет, разлюбезный, я тебя не пущу.
Гулко внутри расходились удары сердца. Федя ловил себя на мысли, что не хочет, чтоб Петька уезжал. Да, он дурак и Федя когда-нибудь не стерпит — придушит его, но не сейчас. Сейчас Петя нужен матери. Пётр смотрел на Федю с тоскою, поглаживал усы, похожие на два прилепленных под нос вздутых колоса, и качал головой.
— Федь, матушка и батюшка сами друг с дружкой разберутся, без нашей с тобой подмоги. Чай, не дети малые. А я здесь быть не могу. Да и Февроша без меня там одна. Я вообще на свадьбу к тебе ехал, а теперь один Господь знает, когда это будет и будет ли вообще. Не могу я, домой еду. Как найдёшь свою Варвару — отправляй за мной.
Федька кивнул, а Пётр хмуро почесал бороду, ворочая мысли в косматой башке.
— Ежели хочешь, — продолжил он, — я попрошу матушку со мной поехать. Но думаешь, она захочет батюшку с Дуней оставлять? А лучше сам попроси. Тебя она больше любит. Авось и послушает. Хотя зуб даю, что нет.
Федя кивнул и прикрыл глаза. Странно. Чувствовал он, что Петя, прости Господи, прав. Отцы — не дети. Лучшее, что можно сделать — оставить их в покое. Но терпеть это невозможно. Дышать даже трудно, грудь сдавливается и хрустит, внутри будто раздувается огромный пузырь. Федя вздохнул и поглядел на брата. Рукава рубахи трепал ветер, а на плече всё так же не цепко покоилась шуба.
— Поправь, — сказал Федя. — А то как голодранец. Не позорься.
Петька ухмыльнулся себе в бороду и натянул шубу на второе плечо. Его глаза щурились от липких лучиков солнца, игриво целующих глаза.
— Когда вы отправляетесь?
— Сегодня после утрени.
— И этот малец с тобой увязался? Ну, конопатый такой, крутится вкруг тебя непрестанно.
— Осип? Да, он со мной просился. Но больным выглядел, а зачем мне в дороге больные? Своих забот, что ли, мало, чтоб ещё и за этим хворающим воробьёнком приглядывать да нянькаться с ним.
Пётр снова ухмыльнулся.
— Стало быть, после утрени мы с тобой разминёмся. Ну что ж. Попробуй с матушкой ныне потолковать, уговор?
— Уговор. Передай Феврошке от меня привет.
Федя ускорил шаг и запрыгнул на порог избы. Он на мгновение остановился и, щурясь, поглядел на одинокое солнце, взбирающееся на шёлковое небо. Только несколько облачков робко мацали рыже-жёлтый солнечный круг.
Федя нашёл маменьку возле стряпной. Она распоряжалась, что подать к завтраку. Из-под чуть съехавшего набок платка выглядывали чёрные кудри. Федя наклонился к её уху и шепнул:
— Доброе утро, маменька. У тебя платочек съехал, локоны выбились.
Елена Борисовна дёрнулась, чтоб поправить, но потом её взгляд обрёл суровый оттенок. Она оставила эти прядки выглядывать из-под ткани.
— Федюша, я видела, вы с Петенькой вместе на дворе ходили…
— Да, я как раз хотел об этом с тобой обмолвиться, — Федя скрестил на груди руки. — Петька сказал, что уезжает.
Маменька нахмурилась. Ничего доброго её взгляд не предвещал.
— Я вот спросить хотел, — продолжил Федя, стараясь говорить как можно мягче. — Не хочешь ли и ты с ним отправиться? В Елизарово уж точно потише, чем здесь. Никто не визжит, колокола не гундосят.
Лицо её всё так же будто заволокло густой, кудлатой тучей. Чёрные её брови ни на мгновение не отступали от переносицы. Она скрестила на груди руки и исподлобья глянула на сына. Федя поджал губы.
— Матушка, пойми, мы ведь с Петром как лучше тебе желаем, — как можно более ласково говорил он.
— Я просила вас оставить всё, как есть.
— Да ведь мы и оставили. Но всё одно, мам…
— Федя, родной, иди, садись за стол. Правда, хватит. Я разберусь сама. Прошу только — не трогайте ничего, оставьте. Просто забудьте обо всём, что произошло. Оно вас не касается.
Федя не перебивал. Но с каждым словом всё крепче сжимал губы. Елена Борисовна направилась в свою светлицу, резко стуча каблуками. Федя глядел ей вслед, яростнее крутя на пальце кольцо. Давно он не ощущал на языке этот горьковатый привкус вины.
— Ну-ну, что я и говорил, — хмыкнул Пётр.
Федя обернулся. Петька опирался плечом о дверной косяк и мотал ус на палец. Фёдор сжал губы, сглатывая раздражение.
— И что ты нукаешь? Давненько ничьих разговоров не слушал, гадёныш?
— Не злись, Федька. Сам знал ведь, что она заартачится.
Федя выдохнул распирающий грудь воздух и прислонился лбом к стене. Доски неприятно кололи кожу. Казалось бы, что такого: любовница, да и любовница — они у многих мужиков имеются. Но мамушка ведь так от этого мучится. И ничего с этим не сделать.
Федя надсадно выдохнул, чувствуя тянущую боль в груди. Пётр занёс руку над его спиной, но Федя выпрямился и строго глянул ему в зрачки.
— Нет. Не трогай, — напрягся он. — Я же просил.
— Ой, да будет тебе, я ж тебя просто подбодрить хотел, а то раскис ты, аки яблоко сопрелое.
— Спасибо тебе, но будь добр, пойми человечью речь и не касайся меня. А то я утомился повторять. Пойдём, я есть хочу. Чуешь, съестным как пахнет.
Пахло и правда чудно — едой. Отец уже сидел за столом, постукивал по нему толстыми, тупыми пальцами и хмурил брови. Федя уселся на своё место и сцепил зубы. То и дело поглядывал на отца, на его чуть подёрнутые сединой пшеничные волосы, сгорбленный нос, окаймлённые морщинами блёклые глаза. Федя не мог выловить ничего, что делало бы отца красивым в его, Федькиных, глазах.
Пётр пошёл в отцову породу. «Не повезло», — скорбно подумал Федя. Петька сидел по правую руку от отца, как и положено старшему сыну. Однако сейчас, когда Петя сидит близко к брату, Фёдор не мог не замечать отдалённую схожесть с матерью. Хотя бы во взгляде. Вот маменька точь так и глядит. Федя опустил глаза на пустующее материно место.
— А где маменька? — спросил он.
Алексей Данилович хмыкнул и встал.
— Шатается где-то. Что её ждать? Без неё начнём. Её беда, коль не поспеет к завтраку, — сказал он.
Федя сжал кулаки и опустил взгляд. Отец совершил молитву и разрешил есть. Хлюпая ложкой по горячей каше, Федя дырявил его взглядом.
— Как там Дуня? — спросил отец.
«Да чтоб вы от поноса подохли оба, бляди криворылые!» — подумал Федя и с силой ухватился за ложку.
— Тебе, батюшка, до неё какое дело? — он принял безразличный вид и глянул на отца с напускной скукой. — Поколотил её, да и пусть. За вину её ведь бил.
В горницу вошла маменька и тихонько села за стол. Её глаза подёрнулись влажной росой и покраснели. Она старалась смотреть вниз.
— Где шлялась? — строго спросил Алексей Данилович. — И чего это у тебя волосы из-под плата торчат? Сорому на голову нажить охота?
Федя уронил ложку на стол.
— Отец, хватит! Маменька ничего дурного не делала, в отличие от…
Пётр ухватил брата за руку, и Федя дёрнулся.
— Федя, заткнись, ради Бога, заткнись, иначе я тебя буду трогать, пока ты не замолкнешь.
— Сволочь недоношенная, — загремел отец, и маменька закрыла лицо рукой. — Совсем страх потерял, сучий сын. Это моя жена, мне её и учить. Ты-то, дурак, свою девку проворонил, ещё и ко мне цепляешься, мразёнок.
Федя глотнул в грудь воздуха, отчаянно молясь о терпении, хотя и знал, что никто его не слышит. «Я должен себя сдерживать, — говорил себе в мыслях он. — И слушать упрёки этого дряхлого кобеля, пока он наконец не соизволит подохнуть. Для своего же блага и для матушки». Федя представил, как всаживает отцу в живот лезвие сабли. Грешно о таком думать, но Федя на это плевал. Хотел, конечно, плюнуть на отца, желательно в самую морду, но тогда люлей бы заработал себе крепких. Головой понимал и задним местом чуял, что лучше и правда заткнуть рот и оставлять своё недовольство при себе.
Завтрак он не доел. Кусок в глотку не лез. Петя не сдержался и отпустил в его сторону пару замечаний, дескать, странно, обычно от жратвы Федька никогда не отказывается, даже когда рядом мёртвые бояре валяются. Федя пропустил мимо ушей. Пусть что хочет, то и лапочет — Феде всё равно. Лишь бы не трогал и содомитом не звал, остальное Федя по великодушию своему, так уж и быть, простит. И, не поблагодарив за еду ни отца, ни Бога, он пошёл в храм.
В храме гулял холод, хотя и народу было не мало. Федя делал вид, что молится, а на деле думал, куда первым делом пошла бы Варвара Васильевна. Самое простое из решений было б скрыться на первое время в деревнях её рода. Старый хрен Сицкий говорил, что она скорее всего побежит в их вотчину, в Тихозёрскую. Оттуда люди его уже вернулись несолоно хлебавши. Сказали, не было её там. Стало быть, она либо не дошла, либо вообще туда не собиралась и была уже далеко оттуда. Слабо верится, хотя…
— Федя, — Осипов голос выудил Фёдора из его мыслей.
— Чего тебе? Не видишь, я молюсь.
Осип пожал плечами.
— Так утреня закончилась ужо. И ты говорил, что возьмёшь меня с собой, коль я за три дня оправлюсь. Я и оправился.
Федя окинул его оценивающим взором. Глаза и нос его отдавали краснотой и явно были не как у здорового человека.
— Сляжешь в дороге, а мне потом с тобой носиться. Нет уж, любезный, сиди-ка ты дома со своей благоверной. Полезнее будет.
— Да я не слягу, честное слово! Я правда очень хочу с тобой поехать.
Фёдор сощурился.
— М-да-а… Ты, конечно, приставучий, но чтоб до такого, что жену и тёплые постели на меня променять… — Федя усмехнулся и откинул волосы назад, мазнув взглядом освещённые слабым огонёчком иконы. — Ладно, езжай. Ежели занеможешь по дороге, я тебя волкам скормлю. Возьми себе какого-нибудь лекарского пойла, чтоб не подохнуть. И то польза будет.
Жалко будет, ежели и правда помрёт малец. В его возрасте Федька только-только в опричнину вступил. Пожалуй, одно из немногих решений, которые были правильны. Не вступил бы — не узнал государя.
Федькины люди собрались в условленном месте. Фёдор проверил поклажу с едой и осмотрел Потеху, окинул взглядом людей и разделил их на несколько отрядов.
— Лучше нам в разные стороны искать, — сказал он. — Вы едете на север. Авдюха, ты за старшего. С тебя спрос сниму. Вы — на юг. Вы — со мной, на восток. Княжна не могла нигде не останавливаться. Вряд ли она взяла с собой много еды. Да и спать на улице в такой мороз едва ли отважится. Потому вы должны проехать все деревни и спросить, не видели ли девицу, рыжую, росту, — он нахмурился, вспоминая, — ну, где-то такого, — он показал рукой себе до носа.
Особо знающие уже прикинули, что это около двух аршин с небольшим.
— И возможно, что с ней Максим Скуратов, — подумав, добавил Федя. — Это тоже говорите. Все его на рожу знают? Добро. В путь!
— С Богом, — прошептал стоящий рядом Осип, перекрестившись, и Федя закатил глаза.
— Гойда, а не «с Богом», — поправил Федька.
Двинулись. Федя бросил взгляд на Александрову, тающую за спиной в снежной дымке. Ещё ни разу ему не доводилось искать человека. Тем более о примерном нахождении которого совсем ничего не известно. Да он и не знал, жива ли Варвара вообще. Может, она погибла в дороге? Мало, что ли, бед может приключиться, тем паче с княжной. Лихие люди, холод, голод… Да уж, беглецов искать — это тебе не бояр изменных резать.
Медленно кружились снежинки, кони фыркали, хрустел под ногами твёрдый, заледенелый снег. Осип снова старался ехать ближе к Федьке, хотя сейчас он вяло держался в седле, видать, из-за хвори, до сей поры не оставившей его тело. «Хоть бы не слёг, — думал Федя, хмуря брови. — Зря его взял. Возни с ним будет».
С ним ехало всего трое человек — Осип, Дементий, которого для краткости кликали Дёмой, и Терентий — старый, лет пятидесяти, опричник с кучерявой бородой, который предпочитал помалкивать. Не так много людей, но для поисков хватит. На крючковатых деревьях сидели нахохлившиеся вороны и, вертя головами, поглядывали на опричников. Дёма, сын одного батюшкиного знакомого, совсем недавно примкнувший к рядам Басмановых людей, припустил коня и пронзительно свистнул. Карканье наполнило округу, но ни одна птица не сорвалась с места.
— Экие черти! — крикнул он. — Ты погляди, какие сволочи! Не летят!
— А на кой тебе надо, чтоб они летели? — хмыкнул Федя. Дёма не ответил, лишь улыбнулся.
Рыжее солнце ползло за резной окоём, брезжил тягучий, пурпурно-алый закат. Они спешились. Кони устали идти по снегу, хотя он и был плотным. К тому же, опричники сами за несколько часов езды поотсиживали себе всё, на чём обычно люди сидят, да ещё и окоченели как цуцики.
Место выбрали среди деревьев, чтоб ветер не задувал. На скорую руку сделали себе укрытие и развели костёр. Журчливо трещал огонь, брызжа робкими искрами. В ночном лесу было тихо, ни единого звука не пробивалось через косматые ветви елей. И чёрные пустоты меж деревьями будто всасывали в себя весь свет. Осип шмыгал носом, дрожал так, что зубы стучали, и растирал припухшие глаза.
— Ближе к огню сядь, — сказал Фёдор. — Говорил же, что худо будет в дороге. Так ещё и зимой!
Осип закачал головой.
— Я целёхонький, честное слово, просто замёрз.
— Как по мне, ты просто дурной, — хмыкнул Федя. — Я не хочу, чтоб мои люди дохли от хворьбы.
Дёма усмехнулся, а старый Терентий причмокнул толстыми губами и принялся жевать ещё не успевший зачерстветь хлеб, запивая прихваченным с собой пивом. Федя бы тоже поел, но режущая тяжесть в стомахе красноречиво говорила, что делать этого не стоит, а то ещё блевать потянет.
Он кинул взгляд на их укрытие. Места совсем мало, едва ли здесь поместятся четверо мужиков. Ещё и в мороз придётся жаться друг ко другу, как молодожёнам в брачную ночь. Федю передёрнуло, а живот снова напомнил, что готов извергать из себя пищу.
— Я буду первым у костра сторожить, — сказал Федя. — А вы уж сами решайте, кто за кем.
Отвернувшись к костру, Федя снова ударился в мысли о побеге Варвары Васильевны. Она, вероятно, этим же лесом шла. Так легче скрыться от чужих очей. Маленькая чертовка. Куда ж ты подевалась? Вот погоди, найдёт он и… и что? Ну, найдёт, обвенчаются — пёс с ним, это понятно. А дальше, дальше-то что? Дальше всё мутно, тошно, мерзко.
Федя со злостью поглядел на свои руки. Перчатки плотно касались кожи, оберегая её от мороза и чужих глаз. Заныло в груди. И так противно сделалось от самого же себя.
— Неблагодарный какой, — прошипел Федя. — Государь всё дал, племянницы не пожалел, а всё одно дурно. Сволочь клятая. Такие люди — не люди, а черти на блюде — государю без надобности.
— Фёдор? Ты с кем это?
Рядом присел Осип, и Федя предусмотрительно отодвинулся от него. Осип был бледный, как соль. Будто ещё немного, и помрёт. Ещё и трясся весь, как перед исповедью.
— Да так, думаю малость. На тебя смотреть жалко, — сказал Федя. — Ты чего вскочил-то? Спал бы себе.
— Я поговорить хотел.
Казалось, ещё белее его лицо стать не сможет. Но нет, оказывается, это ещё не предел. С каждым словом Осипа, Федя всё больше убеждался, что снег на деле не такой уж и белый, если сравнить с лицом этого бедолаги.
— Я хотел… рассказать, — он сглотнул. — Кое-что про… про одного человека… я…
— Ну так что же? Да ладно тебе, я понимаю, что внушаю ужас одним своим тяжёлым взглядом, но не до такой же степени, что и слова сказать нельзя. Не трясись ты так.
Осип храбрился. Хмурил едва видимые брови и сжимал пальцы.
— Я хотел спросить, ты когда-нибудь делал что-то супротив царя?
— Это ты меня сейчас оскорбить пытался? Дурной. Царёва воля течёт в моих жилах! Она должна течь во всех опричниках. В тебе течёт? Хочешь, проверим? — Федя выхватил клинок и направил его в сторону Осипа. Он отпрянул и шлёпнулся в сугроб. Федя устало выдохнул, пряча в ножнах своё оружие. — Не смей даже думать, будто я царю неверен… И не сиди в снегу. И так больной, ещё пуще захвораешь и помрёшь.
Больше Осип ничего не спрашивал, а Федя подкинул ещё дров в костёр и больше не обращал на него внимания, снова утонув в своих мыслях. Он хмурился. «И с чего это он решил, что я вообще могу предать Ивана Васильевича? — думал он, терзая снег обгоревшей головешкой. — Знаю, что я не самый примерный опричник. И в темнице задницу отсиживал. Однако же, с чего он взял? Неужели я правда даю повод мыслям об измене? Или Осип сам что-то таит и ищет способ меня виновным выставить. Тогда он ещё более дурной, чем я думал».
Когда Федя понял, что надо сдавать пост, по телу пробежали колючие мурашки. Он бросил взгляд на спящих опричников, на то, как мало места меж ними оставалось. Воздух, спёртый, тягучий, не попадал в грудь, застревал комом в паршиво сузившейся глотке и давил, давил так сильно, что кругом шла голова.
«Нет, нет, нет, только не снова, только не снова! — било набатом в ушах. — Соберись, соберись! Ты мужик или шкура немятая?» Федя ногой подпихнул Дёму, который должен был сторожить следующим.
— Вставай, твой черёд жопу отсиживать, — сказал он, и голос его непривычно дрогнул.
Дёма заворчал, растёр слипшиеся ото сна зенки и пополз к костру. А Федя остался в нерешительности переступать с ноги на ногу. «Ложись!» — приказал он себе, но тело, будто налитое железом, не хотело подчиняться. «Ложись, ложись, ложись!» — вопил разум. И Федя лёг. Отодвинулся ото всех подальше, чтоб, не дай Боже, ночью никто не навалился на него. Ворочался всю ночь, но так и не уснул.
~
Первая деревушка зачернела на стыке неба и земли через пару дней. Серые, чуть косоватые избёнки тесно стояли друг ко другу. Их было не много. Крестьян опросили. Никто рыжих девок не видал, и с каждым опрошенным Федя всё сильнее и сильнее хмурил брови. Значит, здесь её не было. Или была, но свои приметные черты укрыла. Самое приметное в ней — рыжие космы, их не долго платом обмотать.
— Федька, глянь, кого нашли, — хрипучий голос Терентия вырвал его из размышлений.
Терентий подвёл сухощавого мужика с реденькой бородкой, и Федя вопросительно глянул на него.
— Этот мужичок, значится, говорит, что память у него, аки громадная бочка, — пояснил Терентий.
— Ну и что с того мне? Я невесту ищу, а не людей с бочками.
— А с того, сердечный, — встрял мужик, — что около месяца назад я, стало быть, шёл с ярмарки. Меня тамо шибко отколотили да аки псину ободрали. Как драный гусь, стало быть, ковылял я в родное село и…
— Ты давай ближе к делу, — перебил Фёдор. — Девку рыжую видел? Вот такого роста, зовётся Варварой, с ней мог идти молодец, русый, щербатый, с рябым носом. Видел?
— Этого не видал, — покачал головой мужик.
Федя едва ли не разразился гневом.
— Тогда на кой чёрт ты его притащил? — с нажимом спросил он у Терентия.
— Да ты, сердечный, не гневись. Девок я, право слово, не видал. Зато, когда ковылял, аки драный гусь, по дороге вот сюды, ехали мне навстречу двое юнцов. Один, стало быть, рыжий, вежеству ученный, говорит, дескать, добрый человече, а до деревеньки какой не шибко далёко? А дотуда совсем близёхонько, стало быть, дорожка надвое расползается, и, стало быть, одна дорожка на спалённое сельцо ведёт, там мужики, стало быть, разбоем шалят, а другая, стало быть, на деревеньку Мирную идёт.
— Говоришь, рыжий юнец, а мне девка нужна, — вздохнул устало Фёдор.
— Да ты, сердечный, дослушай сначала. Этот самый юнец рожей своей на бабу похожий. Кругленький такой весь, да голосочек тоненькай, стало быть. Токмо видок у него, стало быть, заморенный. Будто гладом его морили. А шо ещё было, что и другой юнец с ним был, чуть постарше тебя. Вот точь такой, как ты описал.
Федя ухмыльнулся. Вполне похоже на то, что он ищет. Варвара Васильевна не полная дура. Значит, смекнула, что мужиком обрядиться безопаснее будет. А это значит, что Федька наконец нашёл ниточку, за которую можно подцепить её след.
— Куда, говоришь, поехали?
— Та в Мирную. Деревенька такая, стало быть. Вот там вон по той дорожке, стало быть, ехайте. Прямо, прямо. А потом вон на восход поворачуйте, а потом речку увидите, э-э, хотя нетушки, не увидите. Речку льдом зимой куёт. Ну, стало быть, замёрзшую речку увидите, а за ней и будет та самая Мирная.
Федя кивнул и протянул мужику пару монет.
— Благодарю за помощь, — сказал он, а про себя подумал, что слишком много лишнего трещит этот мужик. — Переночуем здесь, а после сразу путь на Мирную. Я чую, скоро отыщется пропажа.
~*~
Прошка не сразу поняла, отчего возле бани столько народу. Кажись, все дворовые люди посбежались. Она вставала на цыпочки, но из-за серых спин ничего видать не было. Люди гудели шёпотом, но из всех голосов нельзя было разобрать ни единого слова. Где-то спереди, прямо у входа в баню, стояла Анна Романовна. Её лицо выражало отвращение и тихий, лезущий в нос страх.
— А что сталося-то? — спросила она у молодого стремянного по прозвищу Шлёпко.
— А-а, это, — он махнул рукой. — Да там эта, как её… Ну, та, что брюхатая оказалась… с княжичем которая снюхалась…
У Прошки сердце в пятки рухнуло. Она ухватила Шлёпко за рукав полушубка и затрясла его, шмыгая носом.
— Марфа! Что-то Марфушей сталось?! — задыхаясь, просипела она.
Шлёпко оттолкнул её.
— А ну пусти, дурная! Сдохла, кажись, Марфа твоя. Вон, тушу её тащят.
На миг Прошке показалось, что ей заложило уши. Руки стали непослушными, но она ринулась вперёд, расталкивая людей дрожащими локтями. Когда Прошка протиснулась через людские спины, она замерла в ужасе.
На снегу лежало нагое, небрежно брошенное тело Марфы. Снег вокруг неё впитал кровь, а помятый живот посинел и стал похож на вздувшийся пузырь, который вот-вот лопнет.
— Марфа, Марфуша, что же это с тобой сталося… — пролепетала Прошка, отчаянно закрывая лицо руками, чтоб не видеть труп.
Но из головы всё равно не шло мёртвое, окоченевшее тело Марфы. Анна Романовна устало потирала глаза.
— Вынесите её отсюда, — устало сказала она. — В ров киньте, пусть с изменниками жгут.
Эти слова будто вышибли воздух из груди. Прошка упала в ноги княгине.
— Анна Романовна, да зачем же в ров? Зачем в ров-то? Похоронить по-божески надо, как человека, христьянку. Да я сама, сама похороню её! — молила она, душа в себе слёзы.
Но лицо княгини оставалось всё таким же непреклонным, как чёрствая горбушка заплесневелого хлеба, из которого выбрало всю жизнь. Колючие губы Анны Романовны жёвано произнесли:
— Иди отсель. Жила она как собака — и похоронят как собаку. И нечего по ней убиваться, все мрут, а тем паче дуры, детей из утробы вырывающие. А ты иди, иди.
Мужики подняли тело Марфы и, закинув труп на сани, потащились к воротам. А за ними точно тянулась густая пелена, как будто от тумана над болотами. Прошку словно кинули с высоты, и она так и не достигла дна. Серое небо как бы намертво прижалось к блёклой земле, погребённой под закоченелой коркой снега.
Она не заметила, как осталась одна. Зима морозила слёзы и леденила вздымающуюся от всхлипов грудь. «Надо посмотреть, где её бросили», — решила Прошка. Ноги волочились будто тряпочные, месили снег, но упорно шли к краю слободы. Люди оглядывались, явно принимали за пьяную. А она шла. И с каждым шагом всё труднее дышалось.
Широкий ров смердел гарью и трупами. Сразу же сдавила глотку рвота. Прошка робкими шажками приблизилась к краю и зажала рот, чтоб не выблевать всё, что ела. Среди кучи изуродованных тел распласталась скинутая небрежно Марфа. Руки и ноги были бесстыдно раскинуты. Нагая, перепачканная в кишках и грязи, с одутловатым животом — уж точно не такой хотела бы она уйти в мир иной. Если вообще это можно хотеть.
Она точно решила для себя, что будет делать. Прошка бросилась назад, в слободу, тихонько взяла лопату, вытащила из кладовой прочную верёвку и пошла в камору Марфы. Замерла перед дверью, пальцами коснувшись заусенчатого дерева. А ведь Прошка бывала в её каморке лишь пару раз, да и то мельком. Сглотнув липкий ком в горле, она толкнула дверь и вошла внутрь.
Кругом всё было перевёрнуто. Видать, вещи собирала. Прошка провела пальцами по скомканным простыням. Казалось, в грубых складках грязно-серой простыни ещё пряталось нежное тепло Марфы, будто она ушла совсем недавно и вот-вот вернётся. Прошка глупо уставилась на дверь, как дура надеясь, что Марфа сейчас войдёт и начнёт кричать, что Прошка зашла в её комнату. Всё будет, как было, и никто не узнает о её непраздности, а как родит — то Прошка ребёночка себе заберёт и вырастит, как своего.
Она до боли закусила губу. Не будет ничего. Только холод, только зима, только одиноко скомканная грязная простынь.
«Не смей реветь, — приказала Прошка себе. — Ещё надо её достать, а после уже и убиваться можно сколько влезет». С этой мыслью она нашла самую красивую рубаху и ленту, закинула на плечо и, глотая всю горечь, вышла из холодеющей каморки.
Теперь она шла крадучись. Не хорошо, ежели люди будут спрашивать, зачем ей всё это добро, что она с собой тащила. С собой она захватила ведро воды и понадеялась, что она не замёрзнет. Возле рва она скинула прихваченное на землю и привязала верёвку к росшим рядом берёзкам.
Спускаться было страшно и мерзко. Смрад разил со всех сторон, вышибал слезу и давил на глотку. Раза два Прошка чуть ли не захлебнулась в рвоте, а ведь ещё и не спустилась даже. Верёвка жгуче тёрла руки, но Прошка терпела. Она старалась не смотреть вниз, когда ноги опустились в мерзкое замёрзшее месиво, но не могла уже сдерживать блевоту и согнулась пополам.
Но стало ещё хуже, когда среди мешанины из внутренностей и трупов она увидела закоченелое тело Марфы. Рыдания с треском вырвались из груди. Она дрожащими руками обхватила заледеневший труп, прижала его к себе.
— Марфа, Марфонька, родненькая моя! — скулила Прошка, гладя слипшиеся тёмные волосы Марфы. — Светик мой, отчего же… отчего же ты и меня помочь не позвала?.. Я б помогла… помогла бремя сбросить… Ты бы сейчас была жива…
Она сидела, пока не затекли ноги. Труп задубел, стал неподъёмным. Прошка осторожно закинула себе его на спину и потащила к верёвке. Старалась не думать, не жалеть, не чувствовать смрад. Одной рукой придерживала труп, второй цеплялась за верёвку. Срывалась, со шлепком падала вниз, рыдала и хрипела.
— П… помогите, — просипела она, пытаясь подняться со зловонного месива.
Собрав в кулак последние силы, она поднялась на ноги. С Марфой за спиной было не вылезти, но без неё Прошка никуда не пойдёт, хоть рядом помирать ляжет. Она посмотрела на край верёвки, побуревший от крови. В голову заползла мысля.
Осторожно посадив Марфино тело, Прошка обмотала его верёвкой, а сама полезла наверх, хотя силы оставляли её, в глазах плыло и темнело. Она заползла наверх и рухнула на землю, хватая ртом колючий воздух. Осталось немного. Только Марфу поднять.
Прошка обхватила руками верёвку, потянула вверх что было сил. Тяжко. Гнулись ноги, горели руки. Когда тело почти достигло вершины, подхватила его рукой, чуть не свалившись вниз. Рыдания вновь заёрзали в горле, но Прошка лишь тихо всхлипывала, всем телом дрожала, как в горячке. Хоронить придётся прямо здесь, у стен слободы.
Она высмотрела приметное место и принялась копать ледяную землю. С каждым движением тело горело сильнее и сильнее. Немели пальцы, но Прошка работала исправно и остервенело рыла могилу. Когда закончила, из принесённого ведра зачерпнула воды и вымыла Марфу. Руки сводило от холода, рукава намокли и потяжелели. Она надела на Марфу рубаху и обвязала волосы лентой. Плакать уже не было сил.
— Я тебя никогда в жизни… никогда не забуду, — прошептала она Марфе, бережно укладывая её в землю.
На миг в голове пролетела мысль, что всё ведь могло быть иначе: Марфа могла родить в тайне, уехав на какое-то время в монастырь. Сказала бы, к матушке едет. Княгиня же знает, что она росла в монастыре. Отпустила бы, поверила…
Но Марфа здесь, лежит на чёрной, закованной льдом земле. Лежит мёртвая. И назад уже не вернётся.
Прошка силой заставила себя засыпать её землёй. С каждым движением лопаты она будто зарывала частичку себя, точно не землю кидала, а отрывала от своей же груди шматки мяса.
Она сделала из берёзовых веток крестик и поклялась себе, что по весне купит ей добротный, крепкий крест. Прошка ещё долго стояла у могилки, не думая ни о морозе, ни об охватившем её жаре, ни о блуждающей по всему телу боли.
Она тихо плакала.
