Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! как пали сильные!
Библия, 2 Царств 1:19
Когда Федя приехал в Тихозёрскую, чтоб попросить у боярыни Сицкой людей для поисков, он не знал, справятся ли простые холопы с этой задачей. Да и Дарина Дмитриевна, старая она карга, запросила денег для себя и для того, кто найдёт Варвару. Но времени было мало, поэтому деваться некуда — заплатил бабке. Будто и не её внучку ищут. Сам Федька тоже собирался ехать, но пришлось немного похлопотать с Осипом. Федя в сотый раз пожалел, что взял его. Нечего хворым таскаться по снегам да сугробам. Благо, здесь был лекарь лет сорока, имени которого Федя не запомнил, но Дарина Дмитриевна сказала, что у него училась Варя. Федя задумчиво хмыкнул. — Стало быть, Варваре Васильевне он человек близкий? Дарина Дмитриевна скривила рот. — Близкий, — раздражённо бросила она. — Ближе бабки родной. Вишь, Фёдор Алексеевич, выродилась у нас девка какая: на родных ей плевать — в гроб сведёт, не скривится, а холопьишку худородного любит. — Значит, Варваре Васильевне не всё одно, что помрёт лекарь? — Зная Варьку, могу сказать, что она сама помирать будет, но его не бросит, охальница… Но вы лекаря убивать не смейте, я вам не дам! Удумали тоже загубить мне холопов! — Не волнуйся, Дарина Дмитриевна, убивать никого я не собираюсь. Фёдор поклонился ей и побежал к холопам, отправлявшимся искать княжну. — Когда сыщете Варвару, сделайте вид, будто ненарочно её повстречали, — растолковывал он, — да при разговоре скажите, что лекарь помирает. От хвори какой‐нибудь лютой. Ежели не пойдёт добровольно, силком тащите. Однако ж с ней пусть и худой, но опричник, меч в руках с мальства держал. Потому все силы бросьте, чтоб убедить её самой идти. Удостоверившись, что холопы всё поняли и могут убедить княжну, он вернулся к своим людям. Осипа оставили в избе лекаря, и оттого Федя частенько там бывал. Лекарь этот всё время ворчал и зло глядел на него, будто бы глазами сожрать пытался. Пару раз Федя краем уха слышал, как он упомянул Варьку, дескать, умница, что сбежала. Федя лишь глаза закатил. Но лечил мужик не дурно — чёрт знает, что он там ворожил со своими травами‐муравами, но Осип был на ногах уже через четыре дня. Лекарь сердился, говорил, что потратил на Осю полностью какую‐то свою настойку и теперь надо уйти за такой в соседнюю деревню. Федя сказал своим людям собираться. Они вывели на двор коней. — И так уже почти седмицу спустили здесь, — ворчал Федька. — Самим же тоже искать надо, а не в тепле, ручки сложивши, отсиживаться… — Фёдор Алексеевич! — к нему подбежал белобрысый молодец, то ли сын, то ли внук лекаря. Яшка, кажется… — Фёдор Алексеевич! Поймал, всё, как ты велел, я сделал! Привёл, запер в хате, обоих взял; коня загнал, пока искал их, туточки они, не уйдут! — Поймал? — Федя оживился и расправил плечи. — Где она? — Говорю же, в хате запер. Пойдёмте скорше, покажу. В груди защемило и заёрзало нетерпение, Федька чуть ли не бегом пошёл вслед за Яшкой. Федя кусал губы, выкручивал кольцо. Дыхание сбилось, хотелось бежать, но Федя заставлял себя идти шагом, гордо подняв голову. Так ходят опричные воеводы — спокойно, размеренно, не волнуются никогда. Яшка завёл их в лекареву избу и указал на запертую увесистым засовом дверь. — Тута. Оба: и Варя, и Максим. — Тебе княжну престало только по имени‐отчеству звать, — строго процедил Федя. — Отворяй. А вы наготове стойте, — сказал он своим людям. Яшка поднял засов и отворил дверь. В пустую комнату из настежь распахнутого окна врывалися яркий свет и робкие снежинки. — Сбежали! — вскрикнул Яшка. Федя выругался и стрелой метнулся на улицу. Он подбежал к окну, из которого вылезла княжна. Ставни висели на честном слове, исцарапанные и почти сорванные с петель, изорванный бычачий пузырь частью висел на окне и шматками лежал на снегу, по которому тянулись косые, будто бы даже хмельные следы. Две пары ног. Один будто волочил другого. — Все по коням, быстро! — приказал Фёдор. — Они далеко не убегут. Княжну не калечить, Максима, ежели запротивится, убить! Он ударил Потеху в бока и пустился по следам. Они вскоре закончились, превратившись в две колеи от тележных колёс и отпечатки подков. Фёдор подгонял свою кобылу, судорожно оглядывался по сторонам. «Она рядом, — гремело в ушах. — Рядом! Быстрее, быстрее!» Ладони в перчатках вспотели, хоть по лицу со свистом хлестал звенящий ветер. Впереди тёмным очертанием засинела телега с двумя ездоками. Она. Это она! Фёдор чувствовал, будто сейчас сердце вырвется наружу и проломит с громким хрустом грудь. Свистом и гулом в ушах ревела бегущая кровь. Федя чуть не сбил с ног идущего по дороге лекаря, но тот отпрыгнул в сторону, заругался, голос его тонул в топоте копыт. Они почти нагнали беглецов, дышали им в спину, ещё чуть‐чуть — вот они! Дорога сужалась, кругом тропу теснили ели, так что скакать по ней могла только одна лошадь. Княжна что‐то крикнула Максиму, он подхватил её за руку и ловким движением затащил на коня, она резанула ножом по ремням, телега оторвалась от коня, заскользила, перекрыла дорогу. Кобыла заржала, встала на дыбы, отказываясь прыгать. — Мать твою! — ругнулся Фёдор. — Чёрт тебя дери, Потеха, пошла! Но кобыла артачилась, а беглецы скрывались в лесу. Если скроются, найти их будет труднее. — Дёма, тащи сюда лекаря, быстро! — приказал Фёдор и изо всех сил закричал: — Варя, я убью твоего учителя, если не остановишься! Вероятность успеха нещадно мала, но ведь что только не сделаешь ради цели. Дёма за шкирку притащил лекаря и приставил ему нож ко глотке, а беглецы замедлили ход. — Я клянусь, оставлю его в живых, если ты сдашься! — крикнул Федя. — Варя, беги от них, я старый, мне не жалко помирать! — Деда! — вскрикнула княжна. Мгновения тянулись так, будто кто вёл лезвием по телу, жилы тянуло от напряжения. Она что‐то сказала Максиму, тот яро затараторил, удерживал её, но Варвара качала головой. — Я сдамся! — крикнула она и спрыгнула с коня, повалилась в снег, но тут же, качаясь встала на ноги и с силой ударила коня по крупу. — Пошёл, сукин сын! — Нет, стой, нет! Я тебя не брошу! — крикнул Максим. — Да скачи отсюда, дурак, меня не убьют, тебя — да, спасай свою драную задницу! Она ещё раз пнула коня, тот пустился прочь, и княжна, спотыкаясь, побежала к Фёдору. Он бросился ей навстречу. С каждым шагом сильнее гудело в ушах, голова кружилась, воздух давил грудь. Княжна подошла совсем близко. Так, что Федя мог разглядеть крупные слёзы на впалых щеках. Её исхудалое лицо чернело отчаяньем, Варвара почти задыхалась, хватала потрескавшимися губами воздух и всхлипывала, разок даже заходилась в кашле. Она выглядела так, будто вот‐вот упадёт в омрак. Хворала, уж точно. Когда до неё оставалось совсем немного, ошую продрало воздух конское ржание, дорогу княжне перерезал Максим на коне, стараясь задавить Фёдора, тот кувыркнулся назад, выхватывая саблю. — Я же говорила, уходи! — Ага, щас! Он обнажил саблю и двинулся на Фёдора. Лезвие свистнуло прямо перед носом, Федя отразил удар, брызнули искры от стали, ошпарила жилы ярость. «Скинуть с коня и не задеть княжну», — определил он цель. Благо ей мозга хватило в сторону отползти. Полоснул коня по ногам, увернулся от удара Максима, конь встал на дыбы, заржал. — Ося, — крикнул Федя, — княжну держи! Вдох, рывок, удар, звон стали, терпкий выдох. Федя будто плясал с саблей, отражая и нанося удары. Конь захромал, брызжа кровью, повалился наземь. Федька с замахом обрушил саблю на Максима, тот отбил. Убивать Максима не хотел, только ослабить. Краем глаза Федя приметил, что княжну Терентий повязал. А Максим бился слабо, безмозгло и лихо. Махал саблей, стараясь зацепить Федю, но тот отбивал все ничтожные попытки его зарубить. С лица Максима текла кровь вперемешку с потом. Ещё чуть-чуть, и выдохнется, оттого Федя и не тратил на него силы, хотя возиться с ним осточертело. Неведомо каким чудом Максим зацепил его, полоснул по плечу, Федя выругался. А Максим, опьянённый боем и малым успехом, ринулся на него, но Федя успел, скорее по привычке, чем по желанию, всадить саблю промеж рёбер. — Да чёрт тебя дери! — сплюнул он, стряхивая кровь. Стало мерзко. По Фединой думе надо было его в Александров тащить, где его бы в застенках так отработали, что у Малюты борода бы проседела от кончика и до ушей. Слишком лёгкую смерть Федя ему подарил, слишком славную. Тем паче после того, как этот выхухоль с его невестой сбежал! Со злостью Федя пнул его в живот, наступил на лицо умирающему Максиму, вдавил в снег, пока не услышал хруст костей. — Это тебе за Варвару, — прошипел он, и Максим умер. — Собирайте… За спиной раздался вопль лекаря, Варя вскрикнула, Федя обернулся: Дёма стоял с окровавленным клинком, он бросил на землю труп лекаря с перерезанной глоткой. В висках застучало, ярость внутри лопнула, будто жирный масляной пузырь, расплескавший брызги кругом. — Я же сказал не убивать! — крикнул Фёдор. Связанная Варвара медленно попятилась назад и осела на снег, теряя сознание. Осип обхватил её руками, испуганно поглядывая в сторону трупа. Его губы шептали молитву. Фёдор бросил суровый взгляд на Дёму. Тот стоял с растерянным лицом, неловко сжимая в руках окровавленный нож. Федя едва сдерживал себя в руках. — Терентий, вяжи его, — скрежетал его голос. — Не дамся! — Дёма приготовился драться, но Терентий с размаху въехал кулаком ему в челюсть и заломил руки. — Тебе голову совсем, что ли, вольнодумством переебало, блядоум ты припущенный? — прорычал на него Фёдор. — Сукин сын, какого херова лешего ты вздумал меня ослушиваться! Пёсий потрох, убить тебя, гниду, мало! Фёдор пнул Дёму в живот, он повалился на колени, захрипел, скуля, точно задранный мокрый щенок. Жалкий щенок! — Отвечай, зачем лекаря убил? Отвечай, падла, иначе я тебе кишки пущу! — крикнул Фёдор и ещё раз пнул его в живот. — Покрасоваться хотел, — ответил за него Терентий, связав руки и ноги. — Мыслил, верно, что ты его за удаль наградишь. Федя сжал губы. «Дурость! — думал он. — Что ни есть, самая настоящая дурость! Только дурак ослушается приказа в надежде на награду. Так из‐за этого выродка нарушена клятва. Не мной, так моим человеком. А за своих людей несёт ответ воевода. Нарушенное слово следует искупить, а непокорного смерда наказать». — Привяжите его к коню вместе с трупом. Проедется на брюхе, пёсий хер, — со сталью в голосе сказал он. Дёма орал что‐то, но Терентий туго стянул его верёвкой, не выберется. — Ося, возьми Варвару Васильевну к себе на коня. — У неё горячка, — сказал Ося, трогая щёку княжны. — Не мудрено. Едем! Федя ударил Потеху в бока, и они двинулись. Осип бережно держал княжну, а Дёму вместе с Максимом привязали к его же коню. Он вскрикивал что‐то, дёргался, ругался, но этого было мало. Слишком лёгкое наказание за неповиновение. Федя крепко сжимал поводья. В нём бурлила злость, шпарила его, как брызги кипящего масла. Знал, что ежели сразу непокорство не пресечь, то после так распустятся, что хоть саблю складывай и от воеводства отрекайся. И княжна… Княжна явно в болезни. А тут этот чёрт лекаря прирезал! Скоро вернулись в Тихозёрскую. На дворе их встретил Яшка. Он, было, радостно засуетился, но увидел труп и замер, задрожал и прикусил губу. Федя думал, что он расплачется, но тот лишь скривил рот и опустил голову. Фёдор сжал руки в кулак, перчатки зашуршали, стягивая кожу. — Яшка, вот деньги за помощь. Тут больше, чем уговорено, — он протянул ему кошель и взглянул на лекаря. Жалкое зрелище. Кровью, уже почти не тёкшей из разрезанной глотки, залиты были и лицо, и руки, и рубаха. Федя нахмурился и обратился к Яшке. — Иди пока. Можешь труп своего дядьки оттащить куда надо. Он старался не глядеть в лицо лекаря и не дотрагиваться до крови. Яшка обхватил его ноги и потащил в сторону своей избы. — Осип, передай княжну дворовым людям. Пусть о ней позаботятся. А эту тушу, — кивнул на Максима, — в снег прикопайте и смотрите, чтоб зверьё не растрепало. В слободу повезём, — сказал Федя и повернулся к Дёме. — Ну а ты… Терентий, держи его крепче. — Что ты хочешь сделать? — заскулил Дёма. — Да ведь я просто холопа убил, ну не прирежешь же ты меня за него? Гнев заурчал глубоко внутри, выполз наружу, обвивая, точно жгутиками, руки Фёдора. Пальцы цепко сомкнулись на холодной рукояти сабли. — Ты не холопа убил, сучёнок, ты меня ослушался, нарушил мою клятву. Терентий, придержи его руку. Правую. Дёма закачал головой, и сальные, как крысиный хвост, волосы упали на лоб. — Нет! Ты же, как же, я ведь… Одним ударом сабли Фёдор отсёк кисть Дёмы. Он взвыл, повалился на снег, заливая всё кровью, рычал, дёргался, стонал, плакал. На снегу безвольным куском валялась срубленная кисть со скрюченными тугими пальцами. Федя смотрел на Дёмины потуги, как на извивание червя под ногами. Такой же жалкий и никчёмный. Снег чернел, ненасытно глотая кровь, а Федя всё смотрел и никак не мог утолить ярость, шипящую внутри. — Терентий, перемотаешь ему руку. Мне он нужен живым. И да, не пугайте мою невесту его культей. Федя вошёл в терем. Руки покалывало от холода и дрожи. Гнев ещё сошёл не до конца и чуть отдавал липким осадком в груди. В тереме суетились служанки, словно пчёлы, гудели, причитали. Федя с трудом отыскал Дарину Дмитриевну. — Ты погляди, ты погляди, до чего она себя довела! Княжна… — бабка Сицкая закачала головой. — Одно слово, что княжна. Чести никакой у неё нет, Фёдор Алексеевич. В мужичьей одёже, стриженная, так ещё и с ухом порванным! Федя мотнул головой и нахмурил брови. — С ухом? Что у неё с ухом? — А ты глянь, Фёдор Алексеевич, глянь, — сказала Дарина Дмитриевна, отворяя дверь. В горнице, на постели, лежала княжна. Сенные девки уже переодели её в сорочку и теперь стояли рядом. Варварино по‐нездоровому красное лицо покрылось испариной, под глазами темнели синяки, а сухие губы то и дело дёргались. Короткие, как у мальчишки, волосы липли к шее и лбу, свиваясь змеиными колечками. Варвара Васильевна что‐то лепетала, тихо, судорожно, одними губами хватала спёртый воздух. — Вот до чего она себя довела своим безрассудством, — вздохнула Дарина Дмитриевна. — На правое ухо глянь. Фёдор наклонился чуть ближе. И правда, по уху багровой бороздкой тянулся кривой шрам. Сжал губы. Такую борозду могло оставить лезвие, но никак не ветка или ещё какая дрянь, за которую невзначай можно зацепиться. Но сейчас его волновало не это. Тяжёлое, хриплое дыхание, судорожно срывающееся с потрескавшихся губ и перетекающий в шершавый лепет — вот, что тревожило. — У вас здесь… у вас здесь есть второй лекарь? — спросил он, нащупывая на пальце спрятанное под перчаткой кольцо. — Да где ж я вам их напасусь? За Иванычем я послала, да только он как сквозь землю канул, — хмыкнула она. — Он мёртв. Что, другого совсем никого? Девки заохали, замотали головами. В очах Дарины Дмитриевны вспыхнул ярый пламень, а лоб ещё более наморщинился, из‐за чего создавалось впечатление, будто у неё несколько пар бровей. — Мёртв?! Убили‐таки его, сволочи проклятые! — Моя вина, но сейчас не время, после с меня спросишь за него, — сказал Федя. — У Варвары Васильевны жар. Не знаю, сколь сильный, но ежели так оставить — хуже будет. Дарина Дмитриевна сжала губы и растёрла пальцами проборождённый морщинами лоб. — Ох, Боже Всемилосердый… Один он был на всю округу. И в учениках почти никого у него не было. Только вон, Варька и Яшка этот… — Пусть хоть он. Он же может чего? — Должен мочь, — раздражённо сказала Дарина Дмитриевна и сжала переносицу пальцами. Тонкие брови неустанно вырезали складочку на переносице. — Пошёл бы ты, Фёдор Алексеевич, подальше отсюда, не вводи меня в ярость. Федя поклонился и направился в выделенную ему горенку, совсем небольшую, но зато с постелью, которую Федя ещё в первый день придвинул к стене. Что‐то неясное и гулкое ворочалось внутри него. Он сел на край постели и стянул перчатки. Покрасневшие пальцы мелко подрагивали. Сейчас, в спрятанной от звуков горенке, мысли стали громче. Те места, к которым прикоснулась княжна, всё ещё немели. Грудную клетку словно стягивали тугим хомутом. Так стягивали, что рёбра трещали под натиском боли и тревоги. Феде казалось, он не может дышать. Горница стала слишком маленькой, а глотку зажал мерзкий комок, распирающий её изнутри. Воздух был спёртый и тяжёлый. Душно. Тишина давила на уши, лишь где‐то за стенкой откликом доносилась суета, но и она таяла, глушимая стенами, дотягивалась только глухим отголоском, царапающим уши. «Что‐то не то со мной, — подумал Федя, впиваясь ногтями в кожу. — Снова припадок?» Он встал и заходил кругами по горенке. Рёбра ныли липко и гадко. Тревога резала кожу и жилы. Он стянул с себя кафтан и открыл окно, холодный ветер царапнул лицо и растрепал волосы. Федя глубоко вдохнул в попытке успокоить одичавшее сердце. Синие сумерки густили колючий воздух. На перетоптанном снегу чёрной полосой протянулась кривая дорожка из крови. Федя вбирал в грудь столько воздуха, сколько вмещалось. Нос щекотал горьковатый запах печного дымка. Вдали карканье ворон перемешивалось с совиным уханьем, перекрикивая ласковый шелест леса. — Кажется, попустило, — прошептал он, заправляя за ухо непокорную прядь. Он прислонился лбом к холодной раме. Руки и ноги налились усталостью, которая затекала даже в пальцы, до самых ногтей. «Просто утомился, вот и всё, — думал он. — Оттого слабость надо мной силу и берёт». Федя глянул на икону, висящую над входом. Какой‐то святой со смехотворной бородкой складывал руки в двуперстии и вытаращенными глазёнками пялился на Федю. «Ну и дурацкий же вид у него. Будто не блаженный, а просто юродивый», — подумал Федя. Он закрыл окно и упал на кровать. Сон не шёл, только сгущающийся мрак душил его в цепких объятиях. Федя всё думал о женитьбе и родстве с государем. Даже этот «Божий дар» обходится чересчур дорого. Федя хмыкнул и подумал: «Странно, что я вообще решил, дескать, Бог что‐то даром делает. Нет, Ему за всё надо платить». Он закрыл глаза, но уснул только ближе к утру. Удивительно, но проснулся он к обеду. В Александровой такой роскоши не мог позволить себе ни один опричник. Постоянно надо вскакивать посередь ночи, бежать на службу, молиться. А тут спи себе на здоровье, в темницу уж точно не кинут. На лестнице его встретила Дарина Дмитриевна. Она сжимала тонкие губы, сцепив вместе пальцы. Но про лекаря так ничего и не сказала, хоть Федя и был уверен, что с него спросят. Видно, не так уж и нужен был ей этот мужик, раз даже не просит взамен ничего. — Оказывается, опричники государевы до обеда сны глядят, ишь ты, — пренебрежительно фыркнула она. — Я в твоём доме уже седмицу и только один раз проспал, да и тот — когда княжну поймал. Дарина Дмитриевна открыла дверь и едва не наткнулась на спешащего Яшку. — Дарина Дмитриевна, добрые вести, — он тут же поклонился. — Варя… то есть, Варвара Васильевна очнулась. Ей бы воды, а ещё лучше отвару шиповникового. Федя оживился и расправил плечи. Краем глаза он посмотрел на Дарину Дмитриевну. Лицо её так и осталось пресным, как дешёвая зачерствелая лепёшка. Лишь только седые, почти осыпавшиеся брови перестали хмуриться. Федя ожидал более яркого отклика от неё. Хотя бы лёгкую улыбку. Но ничего не мелькало в её тусклых очах. — Я пойду её проведать, — сказал он. — Заодно могу и отвара этого вашего ей отнести. — Ступай. Яшка, дай ему отвар, пусть несёт. Надеюсь, Фёдор Алексеевич, ты хоть помнишь, где её покои. — Помню, не тревожься. Яшка отвёл его в подклет и вручил чарку с отваром. Федя осторожно обхватил её руками. Мягко шёл от неё пар, поднимая едва ощутимый запах мёда и трав. Не боярское дело — чарки таскать, но в этом случае не важно. Просто так без дела неприлично в покои невесты входить. Дверь в её светлицу была красиво вырезана. Наверное, у всех княжон такие красивые двери. Федя легонько постучал по шершавой древесине и сжал губы. В голове было шаром покати, мысли напрочь засохли и истлели. Бог вест, что вообще говорить сбежавшей невесте. «Как здорово, что мы тебя поймали, а то я думал, ты под ракитовым кустом померла!» Так, что ли? Служанка отворила дверь, бросила взгляд на отвар, впустила Федю внутрь Варвариной светлицы и перехватила чарку. Увидев его, княжна хотела было подняться, но сил на это не хватало. тревожно она смотрела на Фёдора красными от болезни, опухшими от слёз глазами. — Лежи покойно, я не трону тебя, — сказал он. — Зато батюшка побега тебе не спустит, верно? Не ответила. Федя перемялся с ноги на ногу. Сесть на край её постели он так и не решился, да и мысли толком не желали вертеться в голове и медленно, будто сонные мухи, сползали куда‐то вниз. Молчать неловко, глупо и, к тому же, бесполезно, поэтому Федя заставил себя говорить хоть что‐то. — Долго же тебя ловили. Батюшки твоего люди ни с чем вернулись. Стало быть, не искали почти. Нагулялась хоть перед свадьбой‐то? Молча она таращилась на него, будто язык отморозила. Федя вздохнул и присел на стоящую у противоположной стены лавку. — Так и будешь со мной в молчанку играть? Хоть бы матом меня покрыла для приличия, что ли. Она шмыгнула носом и прохрипела: — Убийца, человекояд. Клятвопреступник. — Стой, погоди, любезная. Не я убивал твоего учителя, заметь. Ну а виновный уже понёс наказание. Мне самому претит смерть твоего деда. Так что не клятвопреступник. А Максим… я не хотел его убивать, так уж вышло. — Лжёшь, всё ты хотел, — продолжила она скрежещущим голосом. — Их всё равно не вернуть. Федя знал, что она упрётся, оттого и не возражал. К тому же, княжна выглядела совсем слабой. Синяки под опухшими глазами никуда не делись и, кажется, даже стали ещё явнее. Щёки впали, ярче выделились скулы. Губы подёрнулись полупрозрачной шелухой. — Жар хоть спал? — спросил он у служанки. — А то по голосу кажется, будто её из преисподней достали. — Спал, но совсем чуть‐чуть, княжна лишь в себя пришла, а хворьба никуда не делась. Яшка говорит, что Варвара Васильевна полностью оправится совсем не скоро. — Ничего, подождём, — он бросил взгляд на княжну. Она с трудом разлепляла глаза, но упорно не желала засыпать. — Следите за ней хорошенько. А я пойду, пожалуй, а то она меня как лютой смерти боится. И отваром её напоите, чтоб изнутри согрелась и здоровья прибавилось. Он поклонился княжне и вышел. На пальцах ещё оставалось тепло чарки, но грудь леденило терпкое волнение. Варя всё равно выздоровеет, рано ли, поздно ли. И свадьбу всё одно придётся играть. А после свадьбы… только дурак не знает, что муж и жена друг с другом делают. — Это всё пустое, — прошептал Федя. — Все эти тревоги пустые. Он до жгучей боли крутнул кольцо и поспешил к горенке, где жили его люди. Она была небольшой, из маленьких окошек тёк холодный свет, падал на половицы, спотыкаясь о раму окна. Печь одним белёным боком выпирала из стены, другими же утопала в брёвнах, выходя в соседнюю клеть. У печи сидел Терентий и зашивал прохудившиеся порты. Федя дёрнулся от вида его голых ног со вздутыми красно‐синими венами, но сдержал себя и проглотил подкатившее к глотке отвращение. — Где охальник этот? — сказал он, но голос был предательски зажатым. Хотя, кажется, Терентий не заметил. — А вона, на печке жмётся. Всю ночь хныкал да стонал. Спать мешал, зараза. Дёма лежал, скрутившись калачиком. Как жалкий пёс, которого хорошенько пнули под бок. Федя презрительно сжал губы. — Нечего было приказа ослушиваться, — сказал он. — Будет ему уроком. А Ося где? Я хочу поручить ему работёнку одну. Надо найти лекаря. — Ося побёг тебя искать, кажись, — Терентий почесал бороду. — Да, тебя искал. Говорит, есть у него до тебя слово. — Да что ж такое, — вздохнул Федя. — Если сюда воротится, скажи ему, чтоб сидел на месте и ждал меня. С этими словами он выскочил из горенки.~*~
Варя лежала, глядя в нависший над ней потолок. В ушах гудела кровь, а на щеках плясал жар. Казалось, вокруг не было ничего. Одна лишь горчащая на кончике языка пустошь. Варя хотела кричать так, что срывался бы голос, рыдать, метать, ломать на ходу всё, что попало под руку. Но сил хватало только безмолвно пялиться в чёртов потолок. В голове трещало громогласно: «Убил. Он убил деду, он убил Максима». И слёзы полосили щёки, катясь дорожками по обветренной коже. Медленно закрыла глаза. Кольцом её шею обхватывали Тишина и темнота. Как в гробу. И стенки точно такие, как в гробу — вправо‐влево дёрнешься, а всё равно заперта. Только кажется, что движешься, а на деле всё одно закрыта. И больше нет никого вокруг. Ни одного человека. Только ноющая боль режет всё тело. Единственное, что осталось — молитва на устах и крестик на груди. Скрип двери вырвал её сознание из топкой пучины на поверхность. Она нехотя открыла глаза. Яшка подошёл к постели и протянул руку к её лбу, но Варя оттолкнула его от себя. — Не трожь меня, выблядок, — прохрипела она. — Я тебя, вообще‐то, спас. Ты бы померла в горячке, ежели б я тебя отварами не отпоил. Пойми, Варя, ежели б не привёл тебя сюда, ты бы просто зачахла в сугробах со своим полюбовником. — Максим мне не полюбовник, не смей произносить его имя. Кхе‐кхе!.. Он выше всего этого. А ты настолько низко опустился, что предал всё на свете. Иудомордая… кхе!.. сука. И на Илью Иваныча тебе было плевать? Каждое слово раздирало глотку по частям, будто острыми когтями царапая стенки гортани. Сердце залила потоком аспидная ненависть, плескавшаяся в нём, как кипящая смола. Голова шла кругом от боли, но Варя привстала на локтях. Злость сочилась в каждой её черте лица, каплями пота стекала по подбородку. — Не плевать. Дядьку мне жаль. Но ты сама‐то не больно по нему страдаешь. Что‐то слёз в твоих глазах не вижу. И не поверю, что выплакала все. — Пошёл вон отсюда. Какого чёрта ты, юноша, делаешь в светлице благородной девицы наедине с ней? — Сейчас я лекарь, а не юноша. А ты… — Яшка сжал губы. — Ты… ты бы лучше прекратила позорить свой род. Какая из тебя благородная девица? У тебя даже патлы обрублены, как у бессоромной волочайки. А мне говорила, что воля твоих родителей закон для тебя. Брехала, стало быть. Я ведь предлагал тебе сбежать. Что, просто морда моя не понравилась, да? И чем же этот твой Максим был лучше меня, что с ним ты сбежала? — Пошёл вон! Качаясь, Варя встала с постели. Ревущая ярость глушила пылающую по всему телу боль и вливала сил в вены и жилы. — Знай своё место. Как ты смеешь мне это говорить? Ты сам должен был понимать, кто ты такой, когда лез ко мне. Ищи себе девку по уму да по чину, а я даже в бреду не желаю слушать твои паскудные речи. Яшка не двигался с места. Варя чувствовала, как таят крохи её сил, которыми она ещё стояла на ногах. Голова кружилась, а в ушах гудело так, будто целый пчелиный улей засунули ей в черепушку. Яшка молчал, но глаза подёрнулись пугающим, до невозможного жутким холодом. — Дарина Дмитриевна сказала мне лечить тебя. Как я могу ослушаться господского приказа? — Тебе русским языком сказано: уходи отсюда, — мальчишечий голос хлыстом полоснул воздух. В дверях стоял конопатый юнец из Фёдоровых людей. Он грозно сжимал рукоятку сабли, давая понять, что готов при случае прирезать непокорных. Яшка собрал ладони в кулак и зашагал к выходу, окатывая колючим взором и Варю, и юнца. Когда он скрылся из виду, юнец отпустил саблю и схватился за сердце. — Боже, прости мою душу грешную, как же я испугался! — судорожно выдохнул он. — Варвара Васильевна, почему ты на ногах? Ляг, не надо стоять, в ногах правды Божьей нет, а наипаче при лихорадке. Где твои служанки? Варя осела на постели. Где‐то в глотке яростной пляской зашлось сердце. «Что было бы, коль не прервал бы Яшку этот мальчик?» — подумала Варя. Её мутило то ли от болезни, то ли от страха. — Лежи, княжна, лежи. Я пока кликну кого‐нибудь… Он выбежал, а Варя почувствовала, как тело обхватывает кусучий озноб. Будто стоит она по колени в сугробе. Она закуталась в одеяла и уткнулась лицом в подушку. Набатом бил в голове режущий кости вопрос: «Почему?» Почему те, кто был её другом, теперь тоже зломыслят против неё? Почему она такая слабая, что не может ничего сама? Почему она осталась одна? Губы залепетали молитву, но слова путались, как непослушные нити, и обрывались, перетекая в краткое: «Помоги мне, Боже, помоги». Крестик нагрелся от её кожи, дрожащими руками Варя прижала его к растрескавшимся губам. Слёзы душили, но никак не хотели срываться с ресниц. В светлицу величаво вошла Дарина Дмитриевна и остановилась у изголовья постели. — Что уже у тебя тут случилось? — спросила она. — Почему Осип прибежал и на Яшку нажаловался? — Бабушка, — просипела Варя. — Бабушка, почитай мне пятьдесят четвёртый псалом. Меньше всего на свете Варя хотела рассказывать, что тут было. Вместо этого душа молила о заботе, хотя бы о самой маленькой ласке. Пусть даже никто не сочувствует, но лишь только прочтёт ей её любимые строки из Святого Писания. — Это всё? Боле ты мне ничего не расскажешь? — бабушка покачала головой и кликнула служанок. — Апраксия, прочти ей, что она просит. Хромая на одну ногу Апраксия приволокла книгу и уселась на лавку, взгромоздив Писание на коленки. Она щурилась, читала сбивчиво, нескладно, то и дело спотыкалась на каждом слове, перечитывая его по нескольку раз. — Се… сер… д… це… сердце м… мо… ё… сердце моё тр… тре… тре… пе… — …трепещет во мне, и смертные ужасы напали на меня, — помогла Варя и закашлялась. — Прося, подай водицы. — Матушка, может, лучше взвару тебе налить? Как раз косточки прогреешь, и хворь заодно изгонится. Я сейчас попрошу налить. Апраксия поднялась с места, чуть не уронив Писания, поковыляла в стряпную. Тишина снова наполнила светлицу. «Уж лучше пусть вообще не читает, чем так», — с горечью подумала Варя. Она закрыла глаза и попыталась сама мысленно прочесть псалом. Она знала его наизусть, но мысли налились тяжестью, будто напитавшееся водою тряпьё. Она напрягала разум, но он будто горел. С трудом она вспомнила несколько строчек, но и они путались в один колтун. Шумно распахнулась дверь, но Варя даже глаз не приоткрыла. Да и зачем? Всё равно никому здесь и дела нет до неё. Просто для виду пекутся о ней, как с дорогой кобылой, поранившей ногу. Но сама она, перепуганная, усталая, никому не нужна. Вроде, и людей много, да и поговорить по душам не с кем. Теперь она осталась одна. — На стол поставить, так? — Да, тута ставь, — отозвалась Апраксия. Варя открыла глаза, услышав голос этого самого Осипа. Он осторожно поставил чарку у окна и глянул на Писание, оставленное Апраксией на лавке. — Что это за книга? — спросил он. — Псалтирь, братец, — тут же ответила Апраксия. — Матушка‐княжна прочесть упросила. Варя нахмурила брови. «С чего бы это опричному щенку о Святых книгах любопытствовать? — подумала она. — Хотя он помог… всё одно убийца». — Сейчас, матушка, испей взвару, только не обожгись, — суетилась Апраксия, хотя больная нога давала знать о себе. Она попыталась усадить Варю, но та даже и не хотела подниматься, устало глядя в сторону. — Ей бы поспать. Моей Марусе всегда легче становилось и хворь отпускала, когда она спала, — сказал Осип, а Варя подумала, что ему бы следовало выметаться отсюда со своими советами. Но он поглядывал то на неё, то на Писания, и заламывал пальцы. — Могу я почитать? «Не можешь», — мелькнуло в голове, но Варя погнала в сторону эту мысль. Как вообще можно запрещать кому‐то читать Святое Слово? — Читай, — сказала она. Сев на лавку, он принялся читать. И речь его текла ладным ручьём, весенним, рушащим злые снега. Читал он так, будто каждое слово откликалось у него в сердце, будто это были его слова. Варя слушала, а про себя диву давалась, что опричная собака так чувственно может читать. Хотя этот Осип на её взгляд был каким‐то странным опричником. Помог ей, а теперь вот, сидит. Читает. «Ради Фёдора старается. Его вещь оберегает, — подумала Варя. — Но тогда отчего с такой любовью выговаривает каждое слово?» С каждым словом Варя успокаивалась больше и больше. Даже не волновало, что опричник перед ней. Апраксия споила ей взвар, и Варя, оставив попытки вылавливать звуки из воздуха, уснула. А снился ей Максим. Он был весь в крови. И она была в крови. А возле уха звучал голос Фёдора. — Наконец я тебя нашёл…