Забирай! Забирай! Пропади оно пропадом! Звенит на ветрах из травы тетива. Забирай! Забирай! Крылья вспыхнули золотом, Да остались в крови рукава…
Мельница «Обряд»
Она будто спускалась в преисподнюю. С каждым шагом по истоптанному, тающему снегу Варе всё больше казалось, что земля вот-вот разверзнется и поглотит её в свою утробу. Некуда бежать, негде спастись. Варя шептала одними губами мольбы к Небу. Но оно молчало. Осторожно она приоткрыла дверь избы. Холопы глядели на неё во все глаза, а она лишь неловко оглядывалась по сторонам. Всё осталось таким, каким и было до её побега. Но только ей, Варе, здесь будто не было места. Внутри шипело ужасное чувство, словно потроха скручивались в тугой жгут. В мыслях Варя перебирала варианты того, что с ней сделают: снова запрут без еды, отлупят до полусмерти или отец выдумает куда более извращённое наказание, которые она боялась даже предположить. — Варя! — вскрикнула мать, когда увидела её. — Варя, нашлась! Матушка крепко обняла её, целуя в обе щёки и, как в полузабытом детстве, пригладила Варю по спине. В один миг Варе сделалось так спокойно и мирно, что губы тронула едва заметная улыбка. Сейчас она хотела лишь одного: чтоб её нежно приласкали, и она бы ощутила это мягкое тепло, рождаемое от объятий. — Что, с дочуркой милуешься, Аннушка? Услышав до непривычного елейный голос отца, Варя выпрямилась, а по спине пробежал табун мурашек. За миг в голове пролетели слова всех молитв, которые Варя помнила. Сердце выстукивало громкое: спасите. Отец бросил матери косу. Непонимающе глядела на него она, вертя в руке отливающие рыжим волосы. Варя узнала на ней свой косник. «Моя коса, что ли? — удивилась она. — Но откуда? Я же её в лесу бросила». — На, полюбуйся. Нравится косичка? — спросил отец насмешливо. — Обкорнал женишок-то волосёнки Варькины. Как в Писании сказано, чтоб блудниц остригали. Ха-ха, каков щегол, ты погляди! Вижу в нём зачатки настоящего мужика. Мать открыла рот, но так ничего и не произнесла. Лишь сжала губы и опустила глаза в пол. «Это кто ему набрехал? Этот чёрт Басманов, что ль?» — Варе стало смешно, она дико ухмыльнулась, но тут же нахмурилась. Нельзя лыбу тянуть, когда отчитывают. — Эй, вы оба, сюда подите, — кликнул отец холопов. — Выпороть её. Десять ударов. Бить по бёдрам. Ежели кто по спине и почкам треснет, я того сам этим дрыном запорю! Варю подхватили под руки и поволокли в сени. Тело напряглось в ожидании боли, но внутри Варя почувствовала облегчение. Всего десять ударов. Какие же это пустяки по сравнению с неутихающим голодом и заключением в темноте. Тогда было страшно и одиноко. А сейчас… сейчас было никак. По-обычному привычно и даже легче. С неё стянули верхнюю одежду, оставив лишь рубаху. Холодок прошёлся по ногам, но Варя и бровью не повела. Вновь зияла в груди между рёбер безропотная пустота. От каждого удара хлыстом Варя вздрагивала, но с удивлением понимала, что может легко стерпеть такое слабое наказание. Куда больнее было бежать по лесу с кровоточащим ухом, пробираться через сугробы, объятая хворью, куда тяжелее быть неспособной ничего сделать и никому ответить его же монетой. А сейчас даже не больно почти. Смешно как‐то. — Ты её так забьёшь, — сказал один из холопов. — Вишь, до чего слаба, что и кричать не может! — Может, оттого и не вопит, что я её не луплю как следует? — Ты мне уже двенадцатую плеть всыпаешь, — закряхтела Варя, силясь повернуть голову и заглянуть ему в глаза. — Отвязывай давай уже. — Ишь ты, ишь какая… — жужжал себе под нос холоп, развязывая верёвки, поджимал губы и искоса поглядывал на товарища. — Слыш-ка, кликни у Василия Андреевича, чего нам с княжной дальше делать? Варя поднялась на слабые ноги и потёрла освободившиеся запястья. На них остались едва различимые малиновые отметины. Ноги всё-таки побаливали, а кожу пекло едко, но терпимо. Холоп быстро вернулся и передал отцову волю: — Приказал в горнице закрыть и стеречь её хорошенько. Варя усмехнулась: она сама себе наказания выдумала куда более страшные, а отец… Он что, нарочно её жалеет? Или у него уже затеи все кончились? Идти до опочивальни было трудновато: коленки слегка подрагивали. Отец сам пришёл запереть её. — Еду давать хоть будешь? — безразлично спросила Варя у отца. — Или как в прошлый раз, жить буду на воде да Божьем слове? — Мало тебя секли, чертовку, раз языком ворочаешь лихо. Тебя, охальницу окаянную, за непокорство, да за блуд, да вообще за все грехи твои каменьями забить надо. Как там бишь? Горбатого могила справит. С этими словами отец закрыл дверь перед Варькиным лицом, и на её устах растаяла усмешка. — Ну и катись же ты туда, раз тебя, горбатого, только она и исправляет, — сказала Варя. С губ оторвался хриплый вздох. «Я снова вернулась туда, откуда начала», — подумала она. Те же вычищенные стены, увешанные иконами, та же постель и тот же полог. Глядя на свою горницу, Варя вздыхала с облегчением. Внутри неё едва различимо пела глухая радость. Терпкая, как разбредающийся по языку привкус горького лекарства. Но дышалось намного легче, и тиски тревог ненадолго откололись от сердца. — Как странно, — усмехнулась сама себе Варя. Раздался слабый стук в дверь, и в горницу тенью скользнула Прошка. Варя сначала даже не признала её. Серые глаза будто стали ещё тускней, чем раньше. Под ними залегли красно-сиреневые синяки, как проталины на грязном весеннем снегу. Она словно очень долго болела и до сих пор не отошла от лихорадки. В руках она держала кадушку с водой. — Василий Андреевич приказал, чтоб ты умылась, княжна, — бесцветно сказала Прошка, и Варя поёжилась. Голос её скрипел, как старое дерево, накренившееся от ветра. — Что с тобой? — спросила Варя. — Марфуша умерла, — захрипела она, сдерживая слёзы. — А дитё? Живое? Прошка мотнула головой и поклонилась. — Вместе с дитём. Варя медленно моргнула и тяжело выдохнула. В глубине души она предполагала, что так будет. Правда, надеялась, что помрёт только младенчик, а Марфа хоть живой останется. — Отпусти меня, княжна. Тяжело говорить, — прошептала Прошка. — Ступай, — кивнула она и отвернулась к окну. Варя смотрела на бесцветные крыши изб, землю и небо и с ужасом понимала, что не чувствует ничего. Лишь глухое сочувствие холодило грудь.~*~
До свадьбы осталось где-то около седмицы. От силы две. Но Федька уже забегался совсем. Да и за время его догонялок с Варварой дел навалило по горло. Приходил домой ближе к ночи и сразу заваливался спать. Однако этим вечером он долго не мог уснуть, сидел на краю постели, улыбался одними уголками губ, всё думал о свадьбе и вертел в руках своё расколотое зеркало. Надо было бы прикупить новое, но зеркала — вещь редкая, отчасти колдовская, стоят дорого, да и найти трудно. Фёдор был в приподнятом настроении несмотря на усталость. Совсем скоро он станет племянником государя. Скажи кто ему год назад, что он станет его родичем — Федька бы от смеха помер. Куда ему до государева родича-то? Ни умом не вышел, ни рожей, а Иван Васильевич, вишь, приметил его. Глянул в зеркальную гладь. Трещина делила его почти пополам, вместе с тем раздваивая и отражающееся в зеркале Федькино лицо. Вдруг воздух отовсюду будто совсем исчез. Как под водой, нечем стало дышать. Федя вскочил с постели. Кружилась голова, и мысли то и дело беспорядочно ударялись друг о друга. Желчь подкатила к глотке. — Воздуха глотнуть надо, — прошептал он. Федя поплёлся в сжимающей со всех сторон темноте, щупая стены. Казалось, отовсюду на него смотрят черти. Он подавил желание перекреститься. Руки кусала зубастая дрожь. Воздуха по-прежнему не хватало. Федя перешёл на бег. Он нёсся до двери так быстро, как только мог, лишь бы добежать до свежего воздуха. Выскочил на улицу и зашагал по рыхлому снегу, хлюпающему под сапогами. Федька не накинул на себя ничего, и холод резал голую кожу, но ему даже нравилось покалывание когтистого мороза. Федя убеждал себя, что ничего не происходит, что всё в порядке. Просто устал. Проспится и всё пройдёт. Но сердце продолжало барабанить по груди, а на пальцах гуляла дрожь. Федя брёл, не разбирая дороги, пытался выровнять сбившееся дыхание, но лишь чаще хватал губами воздух. Отовсюду, с каждого ствола кривых берёз, на него пялились широко распахнутые глаза. Их было тьма, не пересчитать. И они всё таращились, ненасытно поглощая его взглядом, будто пробирались в самую душу, в самое сердце. Федя отшатнулся и закрыл лицо ладонями. Вновь липкий страх, как тина болотная, осел на стенки ослабелой душонки. Он утонул в нём, разрывающем изнутри, давящем. Протяжно завыли собаки и прокаркали сидевшие в темноте вороны. Он замер на месте, всматриваясь в глазевшие на него березы, не мог оторвать от них взгляд, будто жертва, перед смертью смотрящая на своего убийцу. Кажется, берёзы моргали ему. Там, там и там — они повсюду! И все смотрят! Вырвался из груди переломившийся вопль. Ужас стрелами вонзался в его кожу и вышибал из неё липкий пот, сковывал, будто накинутая на птицу сеть, душил, выдавливал из груди режущий воздух. Осколки слёз разодрали веки, продрали глотку надсадные всхлипы. Со всех ног он бросился бежать. Нёсся, не чувствуя ветра на покрытой мурашками коже. Звон в голове походил на набат: «Умру, умру, умру!» Дыхание кончилось, Федю пробрал холод, и он остановился. Свистопляска в голове стихала, уступая место трезвым мыслям. — Совсем я с глузду съехал, — шептал он, когда, пошатываясь, плёлся домой. — Надо что-то с собой делать. Так ведь и правда рехнусь скоро. Олух, ей-Богу. А юродивых опричников государь не потерпит. Страшнее всего, если не сможет быть подле царя. Уж лучше умереть. Федя прекрасно видел, что становилось с Иваном Васильевичем, когда на него находила волна страха вперемешку с раскаяньем. Видел, как тряслись государевы руки, когда он молился в полузабытьи, стараясь перебороть приступ. Страшно делалось от одного взгляда в его чернеющие от ужаса глаза. — Сопьюсь, как Васька Грязной, — решил Федя. Дошагал до дома и понял, что замёрз от всей этой беготни. Додумался зимой голышом носиться, тоже ещё… — Ты чего это по морозу без рубахи-то? — услышал он голос Петра. — Дурной совсем? Пётр стянул с себя шубу и швырнул в Федю. — Не позорься, — усмехнулся он в усы. — Ты когда приехать успел? Когда я выходил, тебя не было, — сказал Федька, кутаясь в шубу. — Феньку с дочкой взял хоть? Сто лет не виделись. Пётр напрягся, услышав упоминание жены из уст брата, и соскалил зубы. Раздражение капнуло Федьке в кровь. Фенька, по батюшке Феврония Михайловна, рослая молодушка с большими чёрными глазами, шибко-то на Петра и не глядела. Зато Федька с ней в какой-то мере сладил, хоть они и не говорили почти. За неё Пётр со зла и звал Федьку тем самым дрянным словцом, от которого только блевать охота. Жёнушка-то на него самого и не глядит, зато на братца, на Федьку то есть, таращится. — Ишь ты, каков ревнивец, пёс тебя дери. Взял их, значит, привёз? — сплюнул Федя. — Я скоро женюсь. Угомонись хоть ненадолго. Ошпарив Петра едким взглядом, Федя зашагал к себе. Спать! Хватит с него на сегодня Петров, приступов и прочего. Всё завтра, завтра, но не сегодня. Глаза уже щипало, будто песка с горсть засыпали. И глотку драло, хоть бы до свадьбы зажило. Надо бы у маменьки попросить настойки какой-нибудь, чтоб не захворать прямо под женитьбу. Но это тоже завтра. Утром Федя вернулся на то же место, где были глаза, увидел, что это и не глаза вовсе, просто темнеющие на берёзах полосы. Ещё раз проклял себя и глупую пугливость, которой и в помине не должно быть у воеводы. Глупо, должно быть, он выглядел, когда носился полуголый по слободе. От деревьев убегал. Позорище… Нет, определённо и безошибочно, нужно было что-то с собой делать.~*~
Словно окуренные дымом, текли неповоротливые хмурые дни, и Варя плыла в них, как утонувшая муха в кувшине молока — безразлично и медленно. На девичнике она, как и полагается невестам, сидела на возвышении и глядела на распевающих заунывные песни девок. Половину из присутствующих Варя и вовсе не знала. То и дело кто-нибудь нет-нет да и поглядывал на её обрезанные волосы, с трудом завязанные в жалкое подобие хвостика, который то и дело развязывался. У некоторых мужчин и то длиннее патлы. На неё косились, тихо шептались, но Варя сидела как ни в чём не бывало. — Отчего невеста не плачет? — услышала она приглушённый голос откуда-то сбоку. И правда, надо плакать. Принято на девичнике вопить так, точно мать родную хоронишь. Но Варя не хотела. Её движения полнились дрёмой, будто бы она погрузилась в глубокий сон, и всё, что происходит, выдумка. Она разглядывала яркие расписные ковры и стены, красиво переливавшиеся блики на золотых кольцах, опоясавших Варины пальцы. Смешно смотрелись изящные украшения на намозоленных руках. Ничего, пройдёт немного времени и руки снова станут гладкими, княжескими. И снова она вернётся к той жизни, от которой бежала. В дальнем уголке сгорбилась Прошка. От неё прежней осталась серая, блекнущая в пестроте нарядных гостей тень. Она почти не смотрела на Варю, перебирая подол юбки. Стоило бы подбодрить её, но подходящих слов Варя не находила. Да и сил их искать не осталось. Распахнулась дверь, и в горницу, отряхивая от шубы налипшие снежинки, вошёл Юра. Мигом смолкли песни, и Варя уставилась на него, будто заледенелая. — А я гляжу, меня и гости встречают! — он усмехнулся, озираясь, прошёлся по горнице и уставился на Варю. Его брови тут же сползли к переносице. — Сестрица, — зашептал он, — что ж с твоими косами сталось? — И… и ты здравствуй, братец, — выдавила она и умоляюще глянула на девиц, которые лишь пялили зенки на Юрку. — А ты, Юрий Васильевич, как раз ко времени подоспел, у нас тут девичник, — наконец сказала одна из гостей. — Может, позвал бы кто хозяев? Сын воротился, как-никак. — Девичник? — переспросил он. — Ты выходишь замуж? Варя сглотнула онемение и коротко ответила: — Да. Выхожу. Мельком она увидела, как злобно глядит на Юру из своего угла Прошка, словно мысленно поджигает его. От её взгляда делалось жутко. — За кого? Достойный человек? И ответь, где косы твои? Ни слова Варя не ответила, потупила взгляд. Никого достойного в Александровой слободе уже не было. Последний достойный человек, Максим, давно уже беспробудно спал, укрытый снежной дланью зимы. — Она выходит замуж за опричного воеводу, — загремел голос Анны Романовны, чинно входящей в горницу. — За Фёдора Алексеевича. Юркино лицо от удивления вытянулось. — За него? — он дёрнул щекой. — Да у него ни чести, ни гордости, ни благого рода. — А ты на Варьку глянь, — шёпотом, чтоб другие не слышали, осадила его мать. — Где ты видишь честь? И сам-то ты в чести ли? С благородной девицей дитя заделал? С безродной срамной холопкой волочился. В глазах Юры дымом заклубился гнев. Как тетива, натянулась Варя. Заворочался внутри липкий ком дурного предчувствия. — Матушка, не ко времени ты сказала… — начала она, но Юра перебил её. — Это ты про Марфу мою говоришь, матушка? Да она подобрее многих из этих кукушек будет, — прорычал он, рьяно тыча пальцем на замолкших девиц. — Марфа, по-твоему, срамная? — Никакая она не срамная! — выкрикнула Прошка. Стихли все голоса, умолк ползущий по горнице шёпот. — И никакая не твоя! Она из-за тебя, упыря, кровопийца проклятого, соблазнителя, из-за тебя и умерла! — Как умерла? Марфа умерла? — пролепетал Юра. — Умерла! Да, она умерла! И вы все плевали на неё! А она была едва ли не святее всех вас вместе взятых! — Прошка, уймись, — Варя ухватила её за руку. — Уймись, высекут! Но она вырвалась и подскочила к княжичу, заглянула ему в ошарашенные глаза. — Это ты со своей мамашей её и погубил! — кричала она, размазывая по лицу слёзы вперемешку с соплями. — И меня убейте вслед за ней! Мы будем с ней в раю, а вы все сдохнете! «Да что она творит?» — внутренне простонала Варя и дёрнула её на себя, заткнула ей рот ладонью, подтолкнула к двери. Не хватало ещё, чтоб Прошку запороли до смерти. — Что это у тебя, Анна Романовна, за холопы такие? — спросила приглашённая боярыня, хмуря насурьмлённые брови. — На господ кидаются, как на подобных себе простолюдцев. Что это за благородный дом такой? Дочь не пойми как обстрижена, смотреть соромно, не пойми где она шаталась, холопы, аки звери, рычат да кричат. И про женишка слушки дурные не стихают. Нарочно такого-то выбирали? Как говорится, грязь ко грязи, мразь ко мрази. Как зарево пожара, раскраснелась Анна Романовна. Кончики её пальцев подрагивали, точно готовые вцепиться в глотку охальницы. — Это мой благородный дом тебе не по нраву, верно смыслю? И на мою дочь тебе смотреть соромно? Это она мразь, это сказать желаешь? — голос матери звучал как врезающиеся друг в друга осколки льда. — А сама-то на себя глядела, голубушка? Иль мыслишь, будто не знает никто, как ты к себе блудников тайком от чужых очей водишь? Так это всей слободе известно. Боярыня с насурьмлёнными бровями вздулась и распетушилась, по щеки её и лоб зашлись тёмными пятнами, а губа ходуном заходила вниз-вверх. — Ах ты, курва, Анька, вяжихвостка! Как язык повернулся! — А у тебя как повернулся хаять мою дочь? — холодно ответила Анна Романовна. — Облаяла, значится, сука, весь мой дом, моих холопов, мою дочь и будущего зятя, а у самой грехов обочтёшься! Боярыня заругалась, мать перебранивалась с ней, всё более и более переходя на простолюдский язык, в уголке рыдала Прошка, Юрка стоял в исступлении, и вся горница наполнилась гулким рёвом голосов. — Да что тут творится, Боже Правый! — не сдержалась Варя. — Матушка, отпусти, не трогай её! Не хватало, чтоб вы ещё и подрались. Ты, государыня, думай, прежде чем хлеб-соль в чужом доме ругать. А ты, Прошка, — Варя судорожно выдохнула и кликнула стремянного, высовывающего голову из-за двери. — Шлёпко, отсчитай ей прутом двадцать ударов за дерзость. Шлёпко уволок шмыгающую носом Прошку, а Варя едва дотерпела, когда сможет остаться одна. На голову давил сегодняшний девичник. — Боже Вседержитель, Отец Благой, помоги мне, я не могу уже, — вздыхала она, крестясь в своей светлице, и старалась не ворошить в памяти сегодняшнюю брань, не думать о Прошке и Марфе, о самой себе. Плавным движением она распахнула окно и впустила в горницу свежий воздух. Ничего. Тишина. Ласковая, мягкая. Гулким эхом отдавало внутри сердце. Ветер гладил Варину кожу, нежно целовал щёки, перебирал волосы. Последняя ночь в отцовом доме. Завтра свадьба. Спать не хотелось вовсе. Не было ни страха, ни боли. Зачем бояться того, что и так неминуемо случится? Лишь волнение робко ютилось в животе. Варя наслаждалась каждым стремительно тающим мигом своего девичества. Приятно холодил грудь нательный крест. Бог — Он единственный всегда рядом, и Варя и верила, что она не одна. Вот, уже стало чуть легче. Долетела до Него, значит, её молитва. Она любовалась тлеющим, как огарок тоненькой свечки, закатом. Жар-птицей он умирал в тиши. Алый, точно рябиновые грозди, обливал кудрявые тучки золотом и пурпуром. Розовый свет заполнял горницу, а по стенам и образам прыгали отблески гаснущих свеч. Уже завтра она уйдёт в другой дом. Не то чтобы ей была разница, в какой клетке сидеть, но здесь хоть рожи родные. Да и привыкать к новой обстановке будет трудно. Закрыв окно, Варя повалилась на постель. Истлел закат, наступила тьма. Упало солнце за кривой окоём. Отголоски хрупкой и почти незаметной свободы бесповоротно сгорели вместе с ушедшим днём.~
Её подняли едва ли не засветло. Варя разлепила зенки и не сразу поняла, что от неё хотят. Но мать растолкала её и проскрежетала: — Пора, Варька, пора! Скоро свадебный поезд будет, а ты лежишь, бока налёживаешь. Хотя бока належать стоило бы: после побега Варя стала едва ли не в два раза тоньше. «Рожать трудно будет», — скорбно подумала она и поморщилась от этой мысли. Но такова уж её доля бабья. Рожать мужу сыновей. Матушка родила отцу пятерых детей, но живы остались только Варька да Юрка. — Поднимайся, разтетёха! — крикнула мать. — Жених тебя ждать не будет. — Месяцок же повременил, пока я прогуляться выходила. Ещё часок пождёт, не ссохнется, — ворчала под нос Варя, сползая с теплёхонькой постели. Хлёсткая пощёчина поцеловала её щёку, и Анна Романовна с силой подняла её на ноги. — Будет она мне тут паясничать, — прорычала она. — Шустрее, тетери, сарафан несите! Ох, я вас всех, курв безмозглых! Шевелитесь! И понеслись обрядные умывания и одевания невесты, от которых у Вари сводило зубы. Долго, муторно. А ведь только начало… Сколько ещё ей предстоит отскакать этих нескончаемых обрядов — Боже убереги. Жужжащая суета кроила надвое черепушку. Варя морщилась от её неутихающей мороки. Юрка лишь изредка проходил мимо её обряжания и хмыкал в недовольстве. — Жених идёт! Поезд женихов идёт! — крикнули из сеней. Её потащили к дверям ему навстречу. Ледяной царапающий ветер прорвался внутрь избы и взбешённо дёрнул Варин подол, приволок с собой щедрые горсти снега. За ночь зима сцепила крючковатые пальцы над слободой и обдала её крепким морозом. Коркой взялся подтаявший накануне снег. Фёдор придерживал одной рукой шапку, хмурил брови. Выстрадано Варя выдохнула. Надо перетерпеть выкуп, не дай Бог, чтоб он длился несколько часов, а дальше уж и в храм, и в срам, да куда угодно, лишь бы конец настал поскорее. — Кумушки-голубушки, — старался Фёдор перекричать ветер. — Я за невестой своей приехал, ведите же её ко мне. — А невесты тута нету! — заливались подружки. — Обернулась она ласточкой, из гнезда родного улетела в чисто поле, за синее море. — Так и я вороном диким обернусь да вслед за ней улечу, — отвечал им Фёдор. У Вари от таких сравнений дёрнулся глаз. Почестолюбивее не могли птичку выбрать? Хотя Федька и правда на ворона похож. Или на чёрта, поди разбери. — Боже, какой стыд, — прошептала себе под нос Варя. — Ну, уймись, — отец толкнул её под бок. — Стыд — по оврагам с мужиками скакать. А это — богоугодные обычаи. Варя закатила глаза. И всё ж таки выкуп затянулся. Варю обернули покровом, сухо благословили и поволокли в церковь. Чуть ли не весь день таскали её с одного место на другое, как таскают собаки мёртвую птаху. И не было покоя в беспрестанной беготне по всей слободе. Под вечер, наконец, их усадили за стол и дозволили поесть. Варе не нравилось сидеть рядом с Фёдором. Не нравилось, что он так близко. Громкие звуки и визгливые песни резали уши и червём вгрызались в слух. Быстрым взглядом она огибала собравшийся на гульбу люд. Раскрасневшиеся хмельные рожи, расчерченные тёмной полосочкой кривого рта, сливались в один гудящий, жужжащий сонм. Вернее, не сонм, а вертеп. Мелькали яркие цвета нарядных кафтанов, режущие взгляд. Варя щурилась и шарила рукой по столу в поисках чарки с вином. Напьётся. Когда пила с Максимом, было смешно, хоть её и рвало потом. От воспоминаний о нём растапливался окоченелый рассудок. Вино сладило на языке, игриво щипля его, наполняло голову весельем. Из-за стола поднялся багроволицый Василий Андреевич. Он враз окреплой рукой взметнул вверх чашу, и вино брызгами окропило его соседей. — Го-о-орька! — взревел он. — Горька! — подхватили следом. — Целуйтесь, вашу ж Машу! Варя отёрла губы от вина и повернулась к Фёдору. Была не была! Чего уж теперь ёрничать… То ли ещё предстоит пережить. Встретилась с его суженными, с мелкую горошинку, аспидными зрачками, затравленно глядящими на неё. — Не дёргайся, — прогудел он почти не различимо. — Ради всего святого, прошу, сделай, как сказал, не шевелись. Варя замерла. По жилам галопом прошло напряжение. Фёдор потянул её за покров, укрывая их лица от похабных зыркал. Губы овеяло его дыханием, обдало его запахом. И он отстранился, так и не коснувшись её. Следом громом грянули свистящие визги и гомон. «Что это случилось? — спрашивала себя Варя. — Пожалел он меня до времени?» Она водила пальцами по губам, стирая остатки его бражного запаха. Она пила много. И он пил. Даже больше, чем она. Оба смеялись с надрывом и скрежетом в голосе. Кругом играли сочные, пышущие свежестью цвета. Гусли надсадно звенели, им вслед подвывали свирели и дудки. Снова кто-то завопил: «Горько!» — и снова они делали вид, что целуются. Но в этот раз она случайно отёрла его щёку носом. — Осторожно, — шепнул он ей на ухо. — Я пока ещё не совсем пьян. Как напьюсь — будет. — Что будет? — Что требуется. От тебя, от меня, — он ухмыльнулся как-то совсем странно и криво. — Знаешь, я, когда маленький был, ничего шибко в этом не смыслил, а сейчас надо. Смыслить и делать надо. А куда мы денемся, коль оно так? Жалко. И тебя тоже. Тоже жалко. Варя сощурила глаза. Поняла: натрескался, хотя и говорит, что не пьян. А теперь несёт несвязный бред. Слова его она пропускала мимо ушей, гася в себе зачатки раздражения. До позднего вечера звенели лихие пляски. Варя, утомлённая их горячечной бесноватостью, подпирала голову рукой, дремля разумом. А свадьба всё никак не кончалась, и никак не задыхался в объятиях ночи тухлый день. — Чай, пора бы молодым и честь знать, — прокаркал дружко. — Ну-ка, невестушка, ступай-ка в баню. В баню её отправили лишь для того, чтоб она надела свадебную сорочку. Варя беспрекословно делала всё, что от неё было нужно. В бане плаксиво журчали капли, когда она стягивала с себя душаще-красный сарафан. Мысленно готовила себя к тому, что должно сейчас произойти. Пустота клубилась в голове, пока Варя шла до опочивальни. За дверями её уже ждал Фёдор. Луна вскарабкалась на небо хищным зверем, как жёлтый, с ржавым оттенком ястребиный глаз, высматривающий свою жертву. Даже через ставни сочился её свет. Варя робко присела на край постели. Иконы отвернули к стене, как и полагалось. Пальцы коснулись тельника. Сняла: негоже с мужем спать, креста не снявши. За окном стонала и плакала слепая вьюга, стуча в покрытые наморозью ставни. Варя бросила взгляд на Фёдора. Он едва стоял на ногах, пьяно шатался и хватался рукой за стену. Лепетал что-то, но так тихо, что Варя ничего не разбирала. Настолько крепко перебрал, что не мог даже подойти к ней уверено. И вот с этим, прости Господи, человеком надо спать? Варя сглотнула вязкую слюну, собираясь с силами. Она прекрасно помнила, что от неё требовалось, какие слова сказать, что сделать. Чувствовала на себе взгляд Фёдора и ждала, когда он подойдёт. Внутри себя Варя хотела, чтоб всё уже поскорей закончилось, но Фёдор как будто нарочно тянул время. — Знаешь, любезная моя Варвара Васильевна, — сказал он, — я чертовски рад, что наконец вижу тебя вот так… рядом. Не с каким-то паршивым изменником, а… а с верным государю человеком. То есть со мной. Варя почувствовала, как глотку наполняет горчащей рвотой. Этот выродок посмел что-то вякнуть про Максима. Если её вырвет прямо на Фёдора, она не испытает ни капли стыда. Даже рада будет. Лучше бы он молчал и не пытался разливаться мыслью по древу, а то слушать мерзко. Но он никак не мог заткнуть свой грязный рот. Когда он наконец соизволил подойти, шатаясь из стороны в сторону, ей в нос ударил резкий запах браги, от которого выворачивало наизнанку желудок. Варя отвернулась и зажмурила глаза. Господи, дай сил всё это пережить… Фёдор холодными губами оцарапал её уста, нос обожгло хмельной вонью, а кожу — его поцелуем. Вдруг он рухнул перед ней на колени, упёрся руками в её ноги и обмер. Вместе с ним замерло и время. Удивлённо хлопала глазами Варя, ёжась от ощущения его кистей на своих коленях. — Что ты делаешь? — прошептала она. — Я… — его взгляд метнулся с её лица к паху и обратно. В глазах Фёдора всепоглощающим огнём вспыхнул животный страх. Фёдор вмиг протрезвел и уставился на Варю так, будто первый раз видел. Точно не она перед ним сидела, а сам сатана поднялся из глубин пышущей ядом преисподней. Даже в тусклом свете тлеющих свечей она видела, как сильно побледнело его лицо, точно погребальный саван, накинутый на мёртвое тело. Мгновенно он отполз от Вари, вжался в стену, как подстреленный лебедь. Ладонями он зажал рот и закашлялся, сдерживая рвотные позывы, разрывающие его изнутри. Варя точно прилипла к постели. Лишь глядела на Фёдора, как на прокажённого. А он уже не мог сдерживать себя, рыдал, зажавшись в дальний угол и громко всхлипывая, вёл себя так, словно в него сотня, а то и тысяча чертей вселились. А может, и не словно. Варя не знала, стоит ли его окликнуть или дать ему успокоиться. Пальцы её охватила тягучая дрожь. «Что делать, что делать, что делать?» — звенели мысли. Уж точно Фёдор был бесноватым. А на ней как назло не было креста, и образа отвёрнуты. Она осенила себя крестным знаменем и зашептала молитву. — Господи Иисусе Христе, огради мя святыми Твоими ангелы… — Замолчи! — громыхнул Фёдор. — Замолчи! Даже не упоминать Его не смей! Варино сердце дрогнуло и скукожилось, будто когтями цапая по груди. Зазвенел, затрещал вокруг неё обледеневший воздух. Фёдор вскочил с места и, выхватив нож, разящей молнией метнулся к ней. Гортань её обжёг вскрик. Убьёт! Блеснуло остриё холодного металла, Фёдор полоснул по своей ладони. — Вот тебе первая кровь! — прошипел он, глядя на неё покрасневшими очами. — Теперь ты мне жена. По его щекам, ловя золотые отблески свеч, ползли крупные слёзы, а с подрагивающей, будто в судороге, ладони падала на простыни багровая густая кровь. Простыни жадно глотали капли, расползающиеся по ним чёрными пятнами. Совершилось.