А от Саула отступил Дух Господень, и возмущал его злой дух от Господа. Библия, Первая книга Царств 16:14
Утро ударило по голове, как кузнец по наковальне. Федька открыл глаза, лёжа поперёк постели, и растёр пальцами переносицу. Память услужливо молчала. Размытым виделись ему события вчерашнего вечера. Хорошо помнил лишь притворный поцелуй с княжной и всё, что было до него. Рядышком, свернувшись в клубок, спала Варвара. Покрывало стекло на пол, а на простыне цепкой корочкой чернело застывшее пятно. «Так я с ней всё-таки… всё-таки переспал. Я её трогал. Твою ж мать», — подумал Федька, и его замутило. Уши и щёки опалил стыд, а пальцы впились в ладонь. Кожу на руке запекло, и Федя мазнул её взглядом. По ладони ужом полз кривой надрез. Остудило разум светлое облегчение. «Или не переспал». Ненароком зацепился взглядом за Варвару. Она лежала на простынях, хрупкая, как тонкая корочка льда на осенней лужице. На её плечи, лицо и волосы позолотой лился мягкий свет, выхватывал из полумрака её чуть вздёрнутый нос и полураскрытые губы. Её дыхание колыхалось, как ромашка под ласковым касанием весеннего ветра. Ладно гляделась Варвара в робком свете утренней зарницы. Но толку с этого, ежели молчит, будто язык оторвали? Толку от неё, как от лепой иконы — раз-другой глянул, а на третий уже и утомился, а она знай себе, молчит. Может, привыкнет немного и заговорит? Федя поднял распластавшееся на полу покрывало и укрыл княжну. Резко она распахнула глаза и уставилась на него. — Доброе утро, любезная, — улыбнулся он, стараясь быть с ней ласковее. — Выспалась? — А… ага… — она хмуро взглянула на его руку. — Попустило, всё-таки? В голову тут же залетела тьма мыслей, что же он такого вчера натворил, раз его должно было попустить. Хоть бы не приставал к ней, ради всего святого. Скорее всего, он нёс всякий бред. Или блевал… Нет уж, он не хочет этого знать. Побережёт свой разум от потрясений. Поэтому он коротко ответил: — Попустило. Федя неловко помялся на месте и присел на край постели. «Веду себя, как несмышлёный отрок, надо сказать ей что-то, чтоб она не шугалась меня и забыла вообще напрочь прошлую ночь. Как вообще с женой разговаривать?» — напрягал он свой мозг. — Варвара… Варя, — он решил, что уже может звать её проще. — В общем… Ты вчера очень красивая была. — Я? Вчера? — То есть сегодня тоже, конечно же… Но я вчера не сказал… Я напился сильно и забыл… Ну… В общем, ты красивая. Хмуря задумчиво брови, она донельзя коротко отозвалась: — Добро. С каждым мгновением попытка не умереть от стыда катилась всё глубже в бездну. До чего же он жалко выглядит… «Что за дурость я несу? Лучше б рот заткнул пока не поздно», — вопил он внутри себя, чувствуя, как зарделись щёки и уши. Хоть бери да язык вырывай. Ещё и Варя вытаращилась на него так, словно глазёнки сейчас выпадут. Не стерпел Федя и рванул к государю, едва преодолев послесвадебные обряды. Всю дорогу старался не думать, что выставил себя полным дурачьём, и под конец пути решил, что хуже к нему относиться она точно уже не будет. Тем паче, что он к ней с добром, с лаской. Могла бы и спасибо сказать, а то это её «добро» злило до зубного скрежета. «Добро…» Вот и думай, что она хотела сказать. Глупо всё это. А ещё глупее — он и его попытки сладиться с ней. Слишком неуверенно он держался. С женой так не говорят, это наверняка. Но по-другому Федька пока не умел. Одно дело — пару разов незнакомой девице поулыбаться, а другое — с женой каждый день, каждое утро. Да и стеснительно как-то. Робостно. Сегодня он ничего не успевал. Встал поздно, а дел много. Надо наловчиться, до завтрашнего успеть с царским пиром. Федя следил за тощеватыми стольниками и за краснощёкими стряпухами да толсторукими стряпчими, проверял, чтобы те не лили в еду государеву отравы, распоряжался, что, да как, да куда делать и нести. До вечера пробегался, солнце уже катиться за окоём стало. Звонкий оклик стольника цапнул его за уши: — Фёдор Алексеевич, изволь мёду отпробовать, только вот из Алтыновки привезено. Слово «мёд» и название села «Алтыновка» жгутом сплелись в Федькиной голове и обратились в любопытствующее: — Таисия Петровна привезла? На что стольник закачал головой и ответил, что Таисия Петровна из слободы не отлучалась, а вот муж её недавно прибыл и мёд заодно привёз. — Владимир вернулся? — Велишь сюда позвать, чтоб за мёд ответ держал? — отозвался стольник. — Зови! — выпалил Федя чересчур резко и нетерпеливо. Заходила по венам кровь, заплясала по жилам в бурливом предвосхищении. И пело внутри, звеня: Володько приехал. Он с женой частенько, как только весна зачнётся, бывал в своей деревне, мёд растудачивал по всей России и князьям да боярам расторговывал. У них в Алтыновке пчёл тьма тьмущая. Бывал там пару раз и Федя, случалось гостевать у него. По весне ежели там быть — не уснёшь, гуд стоит от дребезжащих пчелиных крылышек. Но не только пчёлами славна Алтыновка: густой, нежно-сладостный запах от цветущих яблонь висел в вешнем воздухе. Дерев там яблоневых целый сад. Обычно, под конец зимы, когда нежились в дрёме и пчёлы, и яблони, Володько чаще бывал в Александровой. Мёд мёдом, но служба службой. Однако в прошедшее лето государь отправил его вместе с царицыным братцем Михаилом по торговым делам к черкесским князьям. И Федя остался в слободе без друзей. Васька Грязной — не в счёт, он и слова связать не может, опух совсем от пьянства, хотя его и пороли не раз за то, всё никак от напасти этой не отрешится. Заслышался за дверью тянущийся по кишотчатым ходам перезвон шагов, и Федька выпрямился, отряхнувши на всякий случай кафтан. Не сдержался и выглянул. Вон он, голубчик, вышагивает! Сверкает тёмными очами, светит на устах приветственной улыбкой. Федя распирался от волнения, но лицо держал и шибкой радости не выказывал, чтоб не быть как Осип, что от счастья подчас чуть ли в портки не ссытся. — Я уж было подумал, — Фёдор облокотился о стену, довольно поглядывая на Владимира, — что сарацины тебя с потрохами сожрали, раз так долго не возвращаешься. Смешливо покачал русой, почти белой головой Володько. — Не сожрали, уж больно я тощий. И правда, у него и скулы были впалыми, и нос — вострым. Да и сам он на удивление длинный и поджарый. И не скажешь по хитрому худощавому лику, что барышей в кошельке у него как чертей в аду. Долго Федя делал вид, что ни капельки не воспрянул духом: почти четверть часа, ежели судить по тому, как удлинились полупрозрачные тени. А потом не выдержал и растянулся в туповатой улыбке, довольный тем, что Владимир воротился и теперь будет повеселее. Когда мёд на яд проверял — сунул в рот целую ложку. И хлебом, ещё тёплым и душистым, закусил. — А ты, гляжу, вовсе не изменился за полгода, — ухмылялся в усы Володько. — Как жрал чё ни попадя и, главное, побольше, так и жрёшь. Оботри рот хоть, а то упаси Господь, к Ивану Васильевичу так потопаешь. — Я не жру, а важное дело делаю: яд ищу, — отозвался Федя. — А то, может статься, тебя сарацинское племя к себе переманило, и ты какого пойла травлёного государю в медок подлил? Владимир помрачнел. — А ну, кто из слуг и вправду могу чего подложить? Везли от меня отдельно, я не видал, что с ним творили. А ты, рассеянный да весёлистый, и не приметил? На миг Федя замер. Напряжённо прислушался он к телу, напряг разум. На вкус да цвет: мёд как мёд. И по ощущению в теле — всё обычно. Руки не ломило, тело не отекало, стомах не болел и не пек, а кожа не гудела зудом. Потому Федя уверенно закачал головой. — Нет, не подложили ничего. Мёд добрый, вкусный, — сказал он, на что Володько кивнул молча, а сам Федька малость успокоился. И всё же неприятно стало. Умишко защекотали когтелапые воспоминания: когда только в чин кравчего вошёл, подсунула-таки одна псина в государевы харчи отравы. В осетрину подложили. Федя кусочек один проглотил — сразу и вкус чужеродный почуял, и глотку аж до самого стомаха сдавило да пожгло. Благо, успел пальцы в рот сунуть и всё назад выблевать. И после ещё около седмицы лихорадило, есть ничего не мог, чуть ли не помирал. — Расстроился? — спросил Владимир. — Зато знать будешь, как на посту не бдеть. Вспомнив про труды свои, Федька приказал мёд в государевы складовые комнаты отнести и сразу у Володьки спросил, сколько чего привезено, чтоб записать потом. Но обыденные труды его прервал служка, передавший царёво веление: ступать в думную залу. У самых её дверей напоролись на Юрку Сицкого. Федя неприязненно дёрнул плечами, глядя на его рыжие усы и пятачок бороды на подбородке. Вылитый шлях, ей-Богу. Даром, что ли, государь его к литовцам справил? Литовцы да поляки — один чёрт, все змеи шипящие. А Юрка ведь шурин теперь его. Тоже родич, выходит, прости Господи. Однако Федя быстро вытолкнул из головы все лишние мысли, как только перешагнул через порог думной залы. Тут же он отвесил царю глубокий поклон, а как разогнулся, заметил подле государя и батюшку Алексея Даниловича и приветственно ему кивнул. Ближние опричники стояли нестройным рядом вдоль стены, перешёптывались, рассуждая, для чего государь всех их собрал. — Вон, вишь, княжич Сицкий, — шуршал кто-то сбоку, — и где-то ещё и Михаил с Владькой, ну, с тем, который медовоз государев, все из-за межи притарабанили. Стало быть, их слушать и будем. И тот опричник был прав. Сначала государь выслушал рассказ Владимира и Михаила, как торги с черкесами шли. Когда слышал, что всё в гору идёт, улыбался тихонько в бороду, и Федя вместе с ним радовался душою. Но не долго улыбка красила царёвы уста. Стоило Юрке начать говорить, Иван Васильевич помрачнел, как вешнее грозовое небо. Вещал Юра о бедах, о том, что литовцы не хотят заключат договора, склоняются на сторону клятого Ливонского ордена. А самым больным стала весть об измене Курбского. — Обо всём этом я писал тебе, государь, — в завершении сказал Юра. — Разве гонец не донёс к тебе мою грамоту? Я писал, что опальный князь Андрей Курбский сдал наши слабые места Литовскому королю. Я обо всём написал ещё по осени. Грамота должна была уже дойти. Краем глаза Федя заметил, как по рукам Ивана Васильевича забродила дрожь, густые брови сошлись у переносицы, пальцы туже обвили трость, а костяшки на них побелели. Худо дело. — Но ныне ты ведаешь, государь, что содеял Курбский, пёс плешивый, — продолжил Юра. — А ведь даже и меня, государь, на измену подбивал паршивец. Царь разразился грозой, лик его почернел, будто заволакиваемый тучами, и точно молнию, метнул он посох в Юрку, промахнулся, с грохотом шест ударился об стену. Как разъярённый зверь, заметался Иван Васильевич по зале, перед собой ураганом снося лавки и дубовые столы. В его затуманенных яростью глазах чернел ужас. Федькино сердце мигом рухнуло в пятки, похолодели и сжались мысли. «У него приступ», — понял он. — О, род неверный и развращённый! — взревел Иван Васильевич. — Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас! А наипаче всего бесов-изменников! Опрокинул стол, полетели на пол книги, гремя, брякнулся каламарь, изрыгнулась из него чёрная краска, растеклась по серому камню. Опричники отшатнулись назад, как волна во время отлива. Федя замер, цепенея, не в силах отвести глаз от бушующего государя. Не зная, что делать, он лишь только ждал, что будет. — Андрей! Сучье отродье! Предал честь, продал Родину! И вы хотите от меня отречься?! — громыхнул царь, и его слова перекатились в неразборчивое рычание. Больно было смотреть на него. В потуге надрывалось нутро, гукало в груди тяжёлое сердце. Набухли думы, налились весом руки. Ведь было не раз, что государь в гневе наносил себе увечья. — Его надо успокоить, — очнувшись, сказал Федька, — иначе он себе же сам навредит. Перебарывая клокочущий в груди страх, он двинулся царю навстречу. Внутренность распирал трепет, гнал по жилам студёную кровь. Каждый раз на клочки изрывалась душа, когда Иван Васильевич впадал в кипучую, звериную ярость. Царь был как разбуженный среди зимы медведь, как ревущая стихия. — Федька, дурень, не лезь под руку, убьёт, — яростно зашептал отец, пытаясь ухватить Федю за рукав, отдёрнуть, чтоб не совался в пекло. — Да стой же ты, кому говорю. — Я осторожно. Ему же помочь надо. — Чем ты поможешь? На рожон прёшь, да ты не лезь, — отец ухватился за него встрепыхнувшимся в тревоге взглядом. Сжималось похолодевшее нутро, рассудок молил не приближаться, отойти, вжаться в стену, покуда буря не уляжется. Молнией блеснуло в руке царя ледяное остриё кинжала, он рубил им всё, что попадало под руку, пока не направил лезвия в свою сторону. — Государь! — отчаянно завопил Федька. Федя рванул к царю, сжимая в кулак дрожащие пальцы. Убьётся же, убьётся! В глаза багряной пеленой бил едкий страх за царя. Он ухватил его за руку и заглянул в помутневшие, овеянные белёсым мороком очи. — Иван Васильевич! — позвал Федя, и тут же государь ухватил его за волосы. В голове что-то хрустнуло, боль и жжение разломили черепушку, из глаз вышибло слезу, кругом будто искры посыпались. Взметнул государь вверх сверкнувшее лезвие, готовый обрушить его на голову Феди, обдало нутро смертным хладом, мигом Федя зажмурился. Но удара не последовало. Зазвенела упавшая на пол сталь клинка. — Государь! — отчаянным, молящим хрипом взмолился батюшка. — Помилуй! Федя робко открыл глаза. Отец крепко держал царя за руку, одичалыми глазищами цепляя его взгляд. Ослабела железная хватка Ивана Васильевича, он отпустил Фёдора и выдохнул. — Федюша, ты? — прохрипел царь. — Я, государь, — шершаво перекатывая слова, ответил он. И замолчал. Мысли закончились. Остались лишь тупая, ломающая изнутри боль и благоговение перед царём. С губ Ивана Васильевича оборвалась краткая молитва. Федину голову царапало жжение. Хорошенько царь его хватил, не поспоришь тут. На плечо упала охапистая ладонь государя, и Федя вздрогнул, но скинуть её не посмел, терпел, однако плечо сводило от его касаний. — Прости уж, — мягко сказал Иван Васильевич и так же мягко обнял. Федя боялся двинуться. Кожу жгли прикосновения, но рёбра щекотал благоговейный трепет. По спине прошёл холод, и Федя сцепил зубы. Об рёбра сдавленнее, надрывнее ударялось сердце. Тяжелее наполняли грудь хриплые вдохи и выдохи. Но ради государя он держался. Федька заставлял себя держаться. Каждой частью туманящегося рассудка он цеплялся за мысль: «Царь меня обнял, мало кто удостоился этого». Как только Иван Васильевич разомкнул крепкие руки, Федя выдохнул, чувствуя расползающийся по телу рокот тянущейся боли. Попытался успокоиться, но руки всё тряслись и тряслись, выпучивая сивые вены. И в груди всё никак не успокаивалось и продолжало бушевать. Тошнило. Фёдор боялся, что подурнеет настолько, что прям перед государем всё, что он за целый день наел, исторгнет. Царю и без того худо, нельзя тонуть в слабости, когда государю нужна крепкая рука, которая поддержит. Но Федя сам свои-то не мог выпутать руки из липкой дрожи, а его разум — отбиться от свиста крови в ушах. Глотал поледеневший воздух и считал вдохи, чтоб не тронуться рассудком. Один, второй, третий… Сквозь пересчёт Федька услыхал голос царя: — Ступайте отсюда. Юрка, после потом ещё подойди, я к тебе пошлю. Доспрошу кое-чего, а ныне сил не стало. Ступайте! Царь махнул рукой, опричники поклонились и попятились задками к двери. Спиною к царю повернуться боязно. А то посохом промеж лопаток, острым его концом, получишь. И таковое бывало. Хорошо помнил Федька, как государь боярина, тучным, сальным задом повернувшегося, тут же умертвил. А ныне, после этого-то приступа, тем паче осторожны все… Громко царь окликнул его, сочась хрипотцой в басистом гласе: — Фёдор. Останься. — Как прикажешь, царю. Федька словил батюшкин тревожный огляд и, выдавив улыбку, слегонца кивнул ему в ответ, мол, иди уже, обошлось всё. Пусть успокоится старик. И Федька успокоится как-нибудь. Соберёт распластавшиеся по черепушке мыслишки и пересилит дрожьбу во всём теле. Федя старался выровнять дыхание, чередой сменял вдохи выдохами, покуда, наконец, его не попустило на чуток. — Как ты, государь? — спросил он сдавленным полушёпотом, незаметно вдавливая ногти в ладонь. — А ты как мыслишь? — царь упёр в него глаза и сохмурил брови. — Зачем под руку сунулся? Кто тебя, гузка твоя угорелая, заставлял-то? Чай, прирезал бы. — А мне и в честь, коль так. От твоей руки, царю, умереть не соромно. Да и ежели б ты себе навредил, не было бы нам всем прощения. Лучше уж меня, холопа, прирежь, чем с собою что… Царь махнул рукой и растёр веки подушечками пальцев. — Будет тебе любезничать… Дурно мне, Федюша. Зело дурно. Скрипела в его голосе тупая боль. Точно больные ветви старого дуба гнулись под тяжёлой рукой ветра. — Предали русскую землю — и кто предал-то? Да ведь ближние мои и предали. Те, кого я кормил рукой своей, ласкал, как подчас жена мужа не ласкает, и что Руси с того, что были они под моим крылом? Ничего. Пока ласкают — ластятся, точно цыпляки к куре-матке. А как только смутное время настаёт, где все? Нет ни одного. Все продали за гроши, бросили, бежали, а после из-за межи в нашу сторону плюют. Всё им Русь не та да не этака, — государь закачал головой. — Боязно мне. Да вот только не пристало мне боятся. Куда царство моё придёт, ежели я трястись буду? Молча Федя слушал его, кивая и хмурясь в такт его словам. Иван Васильевич долго глядел на иконы, шептал беззвучную молитву, вглядываясь в тёмные прожелтелые очи святых. Туго крестился, сглатывая. — Подбивал, значит, Юрку на бунт… — задумчиво прогудел царь. — Уж вряд ли этот иуда одного его совратить с пути пытался. Проверьте всех дьяков, всех посыльных людей, кои на Литву ездили. Возьми кого тебе надо себе в подручники и обсмотри, всех до единого проверь. — Исполню. И, государь, — Федя подождал, пока царь переведёт на него взгляд. — Может, всех из Посольского приказа переворошить заодно? А то письмо-то, которое Юрка писал, дойти уже должно, ан нет его. Ну а вдруг утаил кто? Царь почесал бороду, кивнул. — Проверьте. Токмо без шуму. А то знаю вас, умельцев поголосить, — царь ухмыльнулся и устало прикрыл глаза. — Ступай, Федюша… Нет, погоди миг, — Иван Васильевич стянул с мизинца перстенёк и протянул Феде. — Верность и любовь до смерти и Богу любы. И мне тоже. Возьми, заслужил. Федя благоговейно принял перстень, прижал его ко груди и поклонился. — Благодарствую, государь. — Ступай. Вынырнув из Думной залы, Федя опёрся о стену и прикусил губу. Его затрясло, словно в лихорадке, в глотке заёрзал густой ком. Он умолял себя успокоиться, но кожу пекло всё жарче и жарче. Слишком много, слишком много на сегодня прикосновений. Нет! Нельзя бесноваться: не время и не место. Федя поглядел на перстенёк. В серебряной оправе некрупный багряно-алый камень, точно кровь. За верность и любовь до смерти. Слукавил царь, Федя пока не умер. Но верен: Федя знал, что не предаст никогда ни царя, ни царство Русское. Невольно набрёл мыслями на Избранную раду, как их назвал проклятый Курбский. Бывшие царёвы соратники, любимцы, шагнувшие на сторону, ставшие ненужными и зловредными для государства. Знал, что иуда средь Рады — Андрей Курбский. А что до Сильвестра да Адашева… дрогнули, не присягнув государеву сыну. Значит, тоже изменные. Ныне вместо них — опришнина. Вместо них они, опричники, несут службу верную государю. Теперь они любимцы и соратники. Но в глубине души Федя боялся. Боялся, что закончат они точно так же, как и Рада. В ссылках, в бегах… Быстро Федя отогнал от себя эти думы. Ещё больше тревожить себя не хотел. И без того плакать тянет. Федя знал один верный способ, как справляться с переживаниями — сытно поесть. Свернув по теремным ходам, он прихватил в стряпной еды, но немного, чтоб незаметно было, и вышел на улицу. День клонился к вечеру. Федька шагал по дороге до своего дома, чуть не свернув по привычке к родительскому, жевал остывающий рыбник и думал, кого взять себе в подручники. Решил, раз Володько тут, то его. Завтра скажет, пущай готовится искать. Возле самой двери дома он заслышал знакомый голос и понял: это Феша!~*~
В его доме ей было не по себе. Стены дышали холодом, двери и половицы плаксиво скрипели, даже свечи, и те загорались не с первого раза. И Фёдор сам пугал своей дикой непредсказуемостью. И ныне надо было свыкаться с теперешними порядками, с плаксивыми половицами, холодом и непредсказуемым мужем. То малое, что осталось от былой, сгинувшей жизни в отчем доме — прозванье по батюшке, приданное да сенные девки. И то, Прошка после порки рта не открывала, словно бы воды за щёки набрала. Только ходила, аки туча громовая, с раскрасневшимися одутловатыми зенками. Хмуро гудела ответ, если Варя что-то спрашивала, но смотрела уже иначе, без добролюбства и любопытствия. В тот же день, уже ближе к вечерней заре, прямо после брачной ночи, не стучась, в горницу вошла высокая женщина, на лицо — не старше двадцати годов. Назвалась она Февронией. Её волосы прятал расшитый мелким бисером сборник, а плечи обнимал плотный плат. Она бегло оглядела Варю от пят до макушки, жиганув её на диво чёрными лисиными очами, и качнула головой. — Так Федька уже к царю удрал? — хмыкнула она. — И не показал тебе ничего в доме, так? Вот щегол, ты погляди на него. А я с матушкой Еленой Борисовной в гости зайти хотела, познакомиться с невесткой, но матушка занята, — Февронья безразлично повела покатыми плечами. — Там у них холопка, что ли, удавилась. — Рядом с Басмановыми что, все мрут? — прошептала под нос Варя. — Ну почему это все? Только слабые. И ненужные, — Февроньины тонкие брови сгустились у переносицы, но лишь на одно мгновение. Она пробежалась взглядом по горенке и наткнулась на постели. — Кто руку резал: ты или он? — выпалила вдруг она. — Никто не резал, — растерянно закачала головой Варя. — Бреши, бреши больше. Знаю я, что он брезгливый, от людей точно чёрт от ладана шарахается… Ну да плевать. Да и ты не трусь, всем безразлично, что вы там ночью друг с дружкой творили. Матушке тоже, ежели уж совсем честной быть. Здесь всем на всех плевать. Прямо, спокойно и медленно текли её слова. Варя думала, что Феврония уйдёт, соскучившись с ней. Но она не уходила. Уселась у окна, играя лежащими на столе Вариными колечками. И говорила много, будто истосковавшись по человечьей речи, жадно впитывала редкое слово, которое роняла Варя. Спрашивала, говорила сама и снова спрашивала. Так что Варя то и дело думала: «Точно и не говорил с ней никто ни разу». Может, она и дальше бы беседы вела, но прибежала холопка и передала, что Пётр Алексеевич пришёл: Февронию ищет. Закатив глаза, Феврония нахмурила брови и скрестила руки, качая головой. Своим видом она не показала ни единого намёка, что собирается идти к мужу. — Феша! Я знаю, что тут ты, — послышался окрик Петра. — Сбежала уже, и отвернуться не поспел. — О Боже, начинается… Погоди здесь, я сейчас его выпровожу и приду, — она сцепила зубы и выпорхнула за дверь. — Тут я, прекращай глотку драть. На пару мигов отошла, а ты уж крик поднял. — Тут она… А Анюту, стало быть, на нянек бросила? — Стало быть, стало быть, — передразнила Феврония. — Надо же хоть немного от этого благословеньица передохнуть. Замучалась я с ней. — Феша, так нельзя, — в голосе Петра захрустела строгость. — Ты же мать, Феша, надо подле чада быть, а не по слободе шататься. Первого же не доглядела… Враз её голос перетёк в жалостливый и расстроенный: — Вот и всегда ты так со мной, чего же ты такой суровый, зачем на больное давишь? Господь уже отнял, а ты ещё тяжелее мне делаешь… Разве я до того худая жена да мать, что не могу и со сношеницей своей прогуляться? Я уже не выношу. Живу, как в заточении, света Божьего не вижу, людской лик позабыла давно… Худо мне, Петя… Варя с удивлением слушала, как слезливо и надрывно гнулся её голос, припала к дверной щели, наблюдая за Февронией, за её взглядом, таким печальным, тоскливым. Но Пётр Алексеевич отрицательно качал головой, хмуря брови. — Добро, — вздохнула она. — Совсем сгноишь ты меня под собой. Умру скоро. Или убьюсь. — Феша, сплюнь! Смерть накликаешь. — Сплюну, ежели отпустишь. Тебе жалко, что я с Варварой погуляю? — Какая же ты упрямая баба… Сама не знаешь, что тут гулять негде? Всюду плахи и опричники. — А-а, ну раз так, то можешь ко мне сегодня даже не ластиться, — её голос из жалостливого стал железным. Варя удивилась резкой перемене Февроньиного вида. — Феша, — загудел Пётр, но его прервал скрип отворяющейся двери. На пороге замер Фёдор с надкусанным рыбником в руках, уставился широченными собачьими глазёнками на Февронию.~*~
У Федьки еда в глотке застряла, когда он открыл дверь и врезался взглядом в Февронию. — Приехала… — просипел он не своим голосом. — Приехала! Он впихнул Петру в руки рыбник и завертелся вокруг неё, весь трясясь от разобравшего его волнения. Дышал он рвано, выхватывая губами воздух. От переизбытка событий его прошибло на чувства. Он нахмурился, быстро моргая зачесавшимися глазами. — А ты хороша, подруга. Не могла почаще писать? Я от тоски чуть не опух! — Я и писала, просто не все письма до тебя доползали. А ты… ты что, плачешь, что ли? — Не плачу! — выпалил он и вытер глаза. — Ну будет, будет, успокойся, всё хорошо, можешь слёзы не лить, я приехала, — нарочито ласково прощебетала она. — А я вашему взаимному любованию не мешаю? Может, вы облобызаетесь ещё тут? — рявкнул Петька и стрельнул в Федьку взглядом. — Содомит проклятый, понаучил её всякой хрени, вот она против меня и ополчилась. Остро резануло по груди. Федя сцепил зубы, перетирая внутри колючие, клокучие, болючие слова. Вдохами студил кипяток взбурлившей ярости и, откинув назад волосы, с издёвкой Федя спросил: — А ты что, заревновал, да? Заревновал, вижу. Да не сцысь ты так. Или определись уже наконец, ебу я мужиков или твою жену. — Это тебя мужики ебут, а не ты их. — А ты мне что, свечку держал? Я лучше знаю, не лезь. И не мешай. Феша, айда медовухи хлебнём за приезд? — Да ты обнаглел! — Честное слово, Петя, уймись уже, — Феша ущипнула его за покатый бок. — Мне обидно вообще-то. Выходит так, что я не изменяла, а ты меня уже охаял с головы до ног. Надо будет для справедливости изменить разок, чтоб было, за что дзявкать на меня. — Феша, жестокая ты баба! Прекрати мне душу рвать, — с этими словами Петя схватил её за руку и потянул за собой. — Э-э, погоди, куда ты меня поволок? — взбунтовалась Феша. — Подальше отсюда и от этого содомита. Снова захотелось придушить Петра. Всё равно, что маменьке обещали помириться, Петька на это плевал и снова творил невесть что. Феня вырвала руку и расправила плечи. — Отпусти, сама пойду, — грубо отчеканила она и зашагала вперёд, махнув Феде рукой. Вся радость от встречи стухла в унылое разочарование. Хоть заесть можно… — А куда ты мой рыбник дел? — крикнул вдогонку Петру Федя. — Дрянь пучеглазая, чтоб ты на льду поскользнулся и сраку расколол, сволочь дерьмоустая. Он заметил, как из дверной щели на него с опаской глядит Варя, и улыбнулся ей. — Подслушиваешь, любезная? Поняв, что смысла прятаться не осталось, она вышла, выравнивая спину. Смотрела Варя на него колко, с открытой неприязнью. И это расстраивало. Почему она злится, Федя понимал, но всё равно в глубине души печалился, когда говорил с ней ласково, а она упиралась. Вдруг он понял, что она, должно быть, слышала, что он тут с Феней Петру натрещал! И про жену, и про, прости Господи, содомию! Тут же Федька вспыхнул и закачал головой. — Ты не подумай, Феня мне только подруга, не слушай Петровы бредни, я ни с кем не… не спал, — начал оправдываться он и тут же одёрнул себя: «Опять я как молокосос! С языком да головой в разладе. Увереннее надо, увереннее!» Он вдохнул больше воздуха и хотел заглянуть ей в очи, но Вари и след простыл. — За что мне всё это… — простонал он, оставшись в одиночестве и без рыбника.~*~
Прошёл седовласый январь, и Варя, уже привыкшая к новым стенам свежестроенной избы, потихоньку скучала по былым временам. С Фёдором они почти не говорили, за вечерей или за утренней трапезой лишь неловко переглядывались, украдкой тыкаясь взглядом в лица друг друга. И чем больше она на него глядела, тем сильнее он раздражал. Благо, его подолгу не было дома. По государевым делам шатался. Поэтому не приходилось видеть его так часто. Иной раз вечеряла и завтракала без него. Этим воскресным утром она думала, что вновь отвяжется от Фёдоровой докучности, сходит в храм. Но он словно из-под земли вырос перед ней и состроил невинный чистый лик. — Ты куда это так нарядилась? — Помолиться, — ответила она, но, подумав, добавила: — А что, не отпустишь? — С тобой пойду. Заворошилась внутренность. — Зачем это? Я сама могу сходить. — Не упрямься, всё одно нам теперь по пути с тобой. Одной дорогой идём. После его слов заметнее мешалось на безымяннике кольцо. Теперь им по пути. «Куда нам по пути? В храм или в ад?» — кусались в голове мысли. Фёдор накинул поверх чёрной рясы шубу, вышел на улицу и, торопя Варю, крикнул идти за ним. Одной дорогой… Храмовые маковки ловили острые лучи, отскакивающие от позолоты прямо в лицо. Варя жмурилась от яркого света и чистого, ещё не перемешанного с талой грязью, снега. Белёные своды собора отдавали студёной голубизной. — Нравится? — спросил Фёдор мягко. — Кто? — Ну, храм, — он заломил спрятанные в перчатках пальцы. — Лепый ведь. Дёрнулись обсушенные морозом губы. Храм лепый? Там икона Богоматери с Младенцем. Под иконой вычищенный пол. У иконы вычищен оклад. Там больше нет багровых, почти чёрных пятен, больше не режет нос железный кровавый дух, давно заглушенный благоуханием ладана. Там точно и не умирал никто. И этот храм — лепый? — Мне не нравится, — прохрустел Варин голос. — Во всей этой слободе нет ничего, что могло бы мне понравиться. Раздражённо она выдохнула клубок кудрявого пара и зашагала в полнившийся людьми притвор, оставляя Фёдора за спиной. — Варь, — позвал он. — Подожди меня. Да что я опять не так сказал тебе? Господи, да как с этой девкой разговаривать! Варя! Она не откликнулась и даже не обернулась. Воздух в храме наполняли томным дыханием дымящиеся кадила. Крестилась Варя яростно, ломанными рывками огибая лоб и плечи. Рядом, почти вплотную подступивши к ней, встал Фёдор. — Не делай так больше, — прошептал он, чуть склонившись к её уху. — А ты не перебивай мою молитву, — прошипела она. С её места хорошо зрелся тёмный лик Богоматери, насупившей тонкие брови. Варя старалась не смотреть в ту сторону, но взгляд то и дело спотыкался об углы злачёной рамы, скатывался вниз по серой стене и опускался на пол. Там лежал труп. Там лилась кровь. А ныне подле неё стоял убийца. Убийца крестился замаранными руками, прикрывая ледяные, полные холода очи, губы его вышёптывали струящуюся рекою молитву. Ему нет места в храме! Он убийца! Сколько людей полегло от его рук? Сколько жизней он разорвал? По вине его и ему подобных погиб Илья Иванович. Хотелось сломать Фёдору пальцы. Однако Варя держала себя в руках. А ведь этот убийца теперь связан с ней на всю жизнь. Опоясало кольцо безымянный палец. Упрятал волосы давящий сборник. Навсегда. Это слово прогорало в её разуме, пеплом оседая на стенки черепушки. Больше нет дороги ни назад, ни куда ещё, только рядом с ним, как сейчас они стоят, покуда кто-нибудь из них не помрёт. Проломило голову пониманием: она уже не Сицкая. Она Басманова. Варя закрестилась ещё яростнее. Чеканной строчкой падала с губ скрипучая, шипучая молитва. А по правую руку притулился Фёдор. Краем глаза он поглядывал на неё, беззвучно мял губами воздух. И так всё время службы: глядел своими ледяными зыркалками, дёргал губами и отворачивался, но всё равно раз за разом цеплял её взглядом. Она злилась. Хотела ударить его по лицу, хотела окунуть его головой в снег, а после в кипяток, хотела, чтобы он страдал так сильно, как страдали те, коих он истребил. Она смотрела в пресветлый лик Девы Марии и уже не думала, будет ли Она зла на неё за жестокие мысли. Знала, что будет. Когда окончилась служба, Варя выскочила из храма, как искра из огнива, зашагала к избе, всё так же оставляя Фёдора за спиной. Жужжала в ушах кровь. Как гневливая река, проломившая ледяные оковы, пробудившаяся ото сна, Варя бушевала внутри себя. Ошпарила взглядом догнавшего её Фёдора. Убийца. Бес, антихрист, клятвопреступник, мучитель, губитель. Муж. Тяжелее делался стягивающий голову сборник, туже давило на палец ненавистное кольцо. Точно сталью обернулось в груди сердце. Муж, муж, он твой муж, нечистый его побери! И всё тут. И никуда ты не денешься. Скреплены, скованны крепкой клятвою перед Царём Святым супружние узы. Не отречёшься теперь, не отмоешься никак от них. «Навсегда, — повторяла Варя. — Покуда не помрёт кто из нас». В сенях она замерла, давая глазам привыкнуть к стылому полумраку. Сдавленно выдохнув, Варя оперлась о стену. — Тебе не дурно? — спросил Фёдор, стряхивая с подола шубы налипший грязный снег. — Ты бледная. — Да хоть красная, — прогудела в ответ Варя. — Тебе-то что с того станется? Он в озлоблении растёр пальцами переносицу. — Ты можешь говорить, как человек, а не как бешеная псина? — уже с нескрываемым раздражением процедил он. — Занятно, а как ещё я должна разговаривать с убийцей? — выпалила она и развернулась к Фёдору лицом, прожигая насквозь возгоревшимися очами. — Вокруг тебя люди мрут, пуще чем от холерного мора! Ничего в тебе святого нет! Невинного человека, да в храме, да пред иконами — убил и не дрогнул! — Невинного? — его глаза исполнились удивлением. — Я могу понять твой страх, но уж прости, Варвара, тот драный дед, сволочь он неблагодарная, брехал своим грязным ртом на Ивана Васильевича. И я его ещё жалеть за то должон? — Хочешь сказать, ты прав, что убил? — Я, любезная моя, хочу сказать, что ежели б Силы Небесные сошли наземь и время повернули вспять, я бы снова его, как немытую суку, прирезал, снова бы отсидел за то в темнице, снова бы… — Замолчи! — вскрикнула она. — Да чтоб ты пропадом пропал, кровопивец! — Я за царя убиваю, дура! — совсем разошёлся он. — Да за Лукавого ты убиваешь, нехристь! — Что ты несёшь, чёрт тебя волочи? Язык не отсох?! Она оттолкнула его от двери и выскочила из тёмных сеней. Жарил кожу засыпающийся в сапоги снег, холодили лицо вязкие слёзы. Варя горячей рукой обтирала их и злилась. Злилась на него и на саму себя. Выругалась на него на чём только свет стоит, а дальше что? На задворках побираться, пред глаза не появляться, чтоб он не зарезал? И она ведь в его глазах изменница, сочувствует изменникам, а таких он убивает почти каждый день. Её не убьёт. Не похоже, чтоб хотел убить, всё же он пытался к ней подластиться. И не грозился, как отец. Но уж точно ничем добрым её слова не выплывут. Взбесила. Шла, глядя вниз, на перетоптанный копытами и ногами снег, и душила зреющую в груди панику. Задыхался где-то сзади гулкий собачий брех, впереди раскатисто выл колокол. Так, то ли по привычке волоча ноги, то ли по указке нечистого, дошагала до двора Сицких, и от вида ровнобрёвенного тына, отрезавшего избу от морозливой улицы, сдавило гортань. Прошлое осталось за стеной. И теперь за этим забором — не её дом и не её семья. Прислонившись спиной к тыну, Варя поглядела в небо. Кололо слезами краснеющие глаза. Неожиданно мягким голосом окликнул её остановившийся напротив неё молодец. Он был рус, как Исус, и бел, как мел. — Отчего ты плачешь? С некоторым трудом Варя узнала в молодце Серафима, кажется, Петра Сабурова сына, того опричника, который отпустил её и Максима во время побега. Чудилось, что с их встречи прошла почти вечность. Он глядел на неё мягко. — Что-то у тебя случилось? — снова повторил он. — Может, я бы смог помочь чем. — Нет, вряд ли ты сможешь, Серафим Петрович, — закачала она головой. — Просто Сима. Да и не думай, что сможешь беды одна на плечах утащить. Поделишься — оно и на душе легче станет. Варя нерешительно посмотрела ему в блестящие бронзой очи. А за спиной у него горело золотое, с красноватым отливом солнце.