~*~
Уже сошёл снег, обнажив буро-серую кашковатую грязь, коя вцеплялась в сапоги тяжёлой налипью. Дождём пахло, даже когда дождя и не было, а в небе висело белое, крепчающее с каждым днём солнце. Весна разрубила лёд на речке, текущей недалеко от Александровой, тем и закрепила господство над зимой. Добежав до дворца, Федя отряхнулся от грязи и воды и дождался, пока его впустят к Ивану Васильевичу. — Ты звал меня, государь. — Звал, — царь оторвался от бумаг, развёрнутых на столе, и окинул Федю быстрым взглядом. — Хоть бы ноги грязные отряхнул, полы перемажешь. — Прости, государь, весна. — Весна… А вы разленились, балбесы. Федя вытаращился на Ивана Васильевича, чуть ли рот не раскрыл. Перечить царю побоялся, но губы обиженно поджал. Вообще-то он ещё как работал, на службу ходил исправно, а что изменников не пытал — так это Малюте спасибо говорить надо, он всех передушил и перетушил. — Сенька Друцкий почему ещё живой ходит? — спросил государь, стукнув Федьку по лбу чётками, и снова брезгливо посмотрел на натоптанную грязь. — Уже весна, как ты заметил, а он ещё бегает. — Так это… — он замялся. — Кроме слов дьяка не нашли больше подтверждений, хотя и перерыли всё их имение. Царь по-соколиному глянул на Федю, и у того мурашки по спине пробежали. — Я всё исполню, государь! — Ступай, исполняй. И Федя пошёл. Сказал Варе, что уедет на несколько дней, и обиделся, когда различил в её взгляде облегчение. — А ты и рада, что муж за порог, — заворчал он, хмуря брови. Варя вздохнула. Кажется, даже улыбнулась, но тут же спрятала улыбку. — Вот ты дрянная девка, Варька. Ну погоди, если узнаю, что изменила — я за себя не ручаюсь. На это она только глаза закатила и хмыкнула. Скрипя зубами, пожелала Фёдору не утонуть в грязи, села за сметные бумаги и, будто позабыв о Феде, принялась считать траты на месяц грядущий. «Ишь ты, — думал Фёдор, натягивая рясы поверх кафтана, — строптивица какая нашлась». Хотя то, что она не стала изворачиваться и лгать, будто тоскует, ему нравилось. Лучше уж пусть не врёт. А что не тоскует, то ничего. Это она покамест артачится, все они такие, девки эти. Нежные, как цветы, и вредные, как черти. На следующий день Фёдор со своими людьми тронулся в путь. Дорога — спасибо весне — больше походила на разваренный кисель. Кони вязли, быстро уставали, и путь, длинною в несколько дней, растянулся в седмицу. Вдарил дождь. Фёдор подгонял кобылу, пригибая голову. По лицу хлестал ливень, и ветер толкал Федю в грудь, но он не останавливался, то и дело бросая взгляд на своих людей. Все готовы к бою. Сквозь пелену дождя прорезалось княжеское имение. Друцкие заселили правый берег Москвы-реки, и теперь, когда дождь размочил берега, лошади вязли в слякоти. Издали Федя приметил, что огоньки в избах ещё горят, и он знал, что скоро полыхать здесь будет всё. Опричники ворвались в имение сразу же. Как хлынувший на берег прибой, они сметали перед собою всё. Но вдруг у самого уха свистнула стрела, и Федя понял: их ждали. Темнота дарила преимущество над стрелками. Фёдор спрыгнул с кобылы и вбежал по ступеням терема. В резные перила, совсем близко к Феде, вонзилась стрела, и сердце дрогнуло. Федя скорее нырнул под защиту стен. В тереме бурлил кавардак: опричники резали всех, кто попадал под руку. От крика закладывало уши. Кто-то уронил свечу, и часть стены охватило пламя, Федя двинулся сквозь неразбериху к изменнику. Князь Друцкий, обнажив палаш, дрался с его людьми. Лезвие рассекло двоих опричников, и они упали в огонь. Черная одежда занялась, вспыхнула, подпитывая пламя. Друцкий выпрямился и вперил взгляд в Фёдора. — Псы драные, на кого с мечом пришли? — крикнул он, и у Феди заскрипели зубы. Как смеет он, человек, предавший царя и Родину, сыпать на них оскорблениями? Всем им Русь должна, да только они ей ничем не обязаны. Для всех царь худ, а сами только и мыслят, чтобы отгрызть кус и утянуть в иноземье. — Изменная шваль, — прошипел Федя. Он напал первым, и Друцкий едва успел отразить удар. Сабли звякнули, сцепившись друг с другом, и в Феде возгорался гнев. Вот он, предатель, прямо перед ним! Выпученные глаза князя наполнялись отблесками пожара. Лезвие соскользнуло, Федя нырнул вперёд, вывернул саблю для удара, но резкая боль вдруг обожгла плечо. Федя вскрикнул, отпрянул назад. Ткань кафтана глотала текущую кровь. Федя выругался, сцепил зубы и снова бросился вперёд. Его душу наполнила ярость. Ярость битвы, ярость на изменника, ярость от того, что его ранили. Она объяла его, как этот пожар — стены терема. Боль отступала под наплывом гнева. Один удар, второй — и Федя резким движением отсёк Друцкому пальцы. Рёв князя въелся в уши. Толчком под дых Федя заставил его осесть. — Свяжите его! — крикнул он своим людям и сипло добавил, сжимая стучащее от боли плечо: — И допросите… Текла по руке и капала на пол густая, рыжеватая от света кровь. Федя глубже вдохнул. Выдохнул. Давно он не чувствовал, как боль ползёт по коже и въедается в тело. Теперь, в опричнине, он порядком отвык от такого. Никто не старался унять пожар. Федя вывалился на улицу ровно в тот миг, когда объятая пламенем перекладина хрустнула и обвалилась. Дождь хлестал по щекам, отрезвляя. — Куда падлу Друцкого сволокли? — процедил сквозь зубы Федя. — Вон в ту избу, — один из его людей указал на маленький домишко с покосившейся крышей. — Бесюк этот говорит, что не изменник. Но мы его сына изловили. Это он, гадёныш, в нас стрелял. Сынишке сабельку ко глотке прижать — и батька быстро сознается. Федя ухмыльнулся, но вышло криво. Голова начинала кружиться. Он опёрся о стену избы. В нос въедался мерзкий запах гари. — Ты чё это косишь, Алексеич? — всё тот же указавший опричник поддержал его под руку. — Да тебя, никак, покоцали? — Немного совсем. — Да с тебя кровища так и льёт, а ну-ка пошли. Товарищ втащил его в нетронутую огнём избу и помог стянуть кафтан. Федя не сдержался, окатил плечо взглядом. Шкуру вместе с мясом пробороздило с два мужичьих ногтя: удивительно, как это князь умудрился его так задеть? Товарищ только хмыкнул и по-простецки ругнулся: — Хреново как-то. — Заматывай уже, мне к Друцкому идти надо, смотреть… — Да без тебя управятся, Алексеич. — Заматывай, — повторил, стиснув зубы, Федя. Товарищ умолк и оторвал кусок чистой тряпицы. Дышалось тяжко. Сырость и гарь сливались в один не самый приятный запах, а в глотке медью разбредался мерзкий привкус. Федя глубоко вдохнул, когда прижатая к ране ткань всколыхнула новый прилив огня в теле. Федя сцепил зубы, хотя в глазах побелело от боли. Хорошо, что раненая рука — левая. — Готов, — сказал товарищ, отходя и любуясь узлом на перевязи. Федя тут же встал и сквозь дождь двинулся к указанную избу. Рывком отворил дверь и глянул в уже измученное лицо князя. Глаза его подёрнулись пеленой слёз, катившихся крупными горошинами по его щекам, а порядком изорванная борода слиплась от слюны и крови. — Как успехи? — спросил Фёдор своих людей. — Рыбу об лёд лупи — и то больше скажет. — Сыном пробовали? В ответ ему кивнули в дальний угол, где безжизненно валялось тело мальчишки лет четырнадцати. — Всё равно на своём стоит. Фёдор сплюнул и отборно выругался. В душе погано заёрзало, но он старался отмахнуться от этого чувства. — Признал бы вину, сына бы пощадили, — прошипел сквозь зубы Федя. — Я не дурак, — прогудел Друцкий, крепя подводящие его силы. — Казнили бы его… ещё как казнили бы… вместе со мной… Так пусть лучше мы умрём честными людьми… нежели оклеветанными своими же устами… Федя прикусил губу. Сильнее загудела в раненом плече кровь. — Убейте его, — процедил он сквозь зубы. Приказ тотчас исполнили. Федя велел предать избу, где пытали князя, погребальному огню и седлать коней. Как никогда ему хотелось скорее вернуться домой. Плечо болело с каждым часом всё сильнее. — Царю виднее, кого миловать, а кого карать, — успокаивал себя Фёдор. — А доказательства… они найдутся, обязательно найдутся. Но гадкое чувство не выветривалось из груди. Федя знал, что с годами душа воинов и, тем паче, мясников-опричников переваривается в непрошибаемый камень. И он не знал, хотел ли он этого или нет.~*~
Варя слышала, что муж вернулся. Нехотя оставила дела, вышла его встречать. И так и замерла, когда увидела его побитым. Сразу поняла, что уязвлён в руку: он старался её не касаться и почти не двигал ей. — Лекаря позови, — устало прохрипел он. — А то терпеть уже невмоготу. Но Варя знала, что сама справится быстрее. Она приказала накипятить воды и достала свои почти кончившиеся снадобья, иголки и тоже уже заканчивающиеся нити. — Ты не слышала, что я сказал? — злился Фёдор. — Слышала. Я лекарша, так что далеко ходить не надо. И деньги за работу не беру, тебе ведь их жалко. Фёдор ухмыльнулся, и Варя заметила, что он повеселел. Он сидел на столе, чтоб Варе удобнее было его штопать. Варя вручила ему чарку с вином и приказала выпить. Вино должно было размягчить разум, чтобы тело не так сильно стенало от боли. Глядя на чуть рябящееся питьё, Фёдор сказал: — Оно меня не проймёт, я привычный… — А ты одним глотком хлебай и не закусывай. Как допьёшь, одежду с верхов снимай и ложись. Или сам не сможешь? Обиженно хмыкнув, Фёдор стянул рубаху. Полосовали грудь белые рубцы, а плечо было стянуто грязно-серой перевязью. Варя нахмурилась. Неужели для воеводы почище тряпок не нашлось? Она поддела ткань и развязала узлы. Не то чтобы рана у него была такой уж тяжёлой. По оставшимся на теле шрамам Варя судила, что бывали у него и похуже болячки. А плечо… Зашить, промыть — и, глядишь, через месяц-другой уже снова как нетронутый. Один только белёсый рубец и останется. Варя отмыла рану от запёкшейся крови и вдела нить в ушко иглы. — Готовься, сейчас будет больно. И с этими словами она осторожно вдела иглу ему в кожу. Он дрогнул всем телом, и краска мигом сошла с его лица. — Это ты нарочно, что ли? — выдохнул он судорожно. — Мстишь? — Если бы я делала нарочно, взяла бы самую толстую иглу и самую грубую нить, чтоб больнее. И я не люблю так мелочно мстить. — А как любишь? По-крупному? Ай! Нет, вот это ты точно сделала нарочно, чтоб побольнее. — Смеёшься? Ну, смейся, покуда смешно. И постарайся дёргаться поменьше, а то, когда дёргаешься, штопать тебя трудно. И ложку прикуси, зубы покрошишь. Варя старалась, шила осторожно, прочно, чтоб не разошлось. Она уже и забыла, что перед ней тот, на кого она зла: работала так, будто в её руках ютилось здравие родного брата. Стежок ко стежку — и все она старалась делать ровными, чтоб и красиво, и прочно. Когда она шила, не существовало ничего. Только она и разрозненные куски плоти, которые надо было соединить. Время от времени Фёдор тяжело вздыхал и дёргался. С каждым мигом ему тяжелее дышалось, он взмок, ногтями впиваясь в стол. Варя удерживала себя от спешки: она до добра не доводит и пользы не снесёт. Потерпит Фёдор, не помрёт. Хоть и видела она, что терпеть ему тяжко. От боли он уже не кумекал по-хорошему, бредил и, кажется, даже сбивчиво молился. Нитка путала пальцы, от крови скользила в руке игла. Варя мимолётно огладила взглядом иконы, подумав скоро: «Во славу Твою, Отче, делаю это», — и завязала в узелок ниточку. А дальше дело за самим Фёдором, его телом. Ну и ежели Всесильному угодна будет работа её, то скоро затянутся швы и срастётся встревоженная шкура. Совсем крохи остались — всего-то снадобьем целебным смазать место сшива, чтоб телу сил дать и чтоб прыткие беси не прогрызли себе путь ко крови и не впустили в тело гниющую болезнь. Когда ещё совсем зелёной была Варя, она не мазала. Тогда пуще краснела кожа, набухала, и непременно цеплялась к телу человека какая-нибудь погань. Варя осторожно вытерла кровь, мазнула снадобье и перевязала руку Фёдора. Он всё ещё тяжело дышал, ловя воздух сухими губами, не размыкал глаз, под которыми темнели густые синяки. Варя запоздало поняла, что и правда могла бы ему отомстить за смерть Максима, за неделю пыток. Смазать иглу в яде… Но она знала, что не смогла бы сделать это. Он раненый. А она лекарша. Создатель вручил ей дар врачевания не для того, чтобы она отстаивала свои обиды. — Варь… — тихо позвал Фёдор. — Воды дай. — Уже очухался? А быстро ты. Вот, держи. Она приподняла его голову и прижала к губам чарку с отваром, чтоб раны быстрее сходились. Фёдор скривился. — Ну и дрянь… — Ничего-ничего, не всё то полезно, что сладко. Пей. Вот и молодец. Встать можешь? — в ответ он отрицательно качнул головой. — Хорошо, попрошу холопов, чтоб сподмогли до покоев дойти. Руку пока не тревожь, а то расползётся всё, что я посшивала. Потом, как чуть заживёт, ты потихоньку руку труди, чтоб не изнежилась в перевязи. Её, кстати, менять надо чаще, иначе беси-хвори на старую перевязь липнут. Вы, гляжу, её не меняли вовсе. Загниёт у тебя так что-нибудь, а потом беды не оберёшься. К вечеру Федя отоспался и ему даже полегчало, а Елена Борисовна прознала, что сына уязвили в плечо, тут же принеслась и прижала его ко крутой матерней груди. Она, бедная, извелась вся. В глазах леденел страх, спутывался с тревогой и выливался слезами. Варя неловко смотрела, как она осторожно и ласково целует сына, стараясь не задеть ненароком его руку, и думала, что её, Варькина, мать разве что зайдёт сказать ей, какая она дурёха, раз её угораздило так вляпаться. — Господи, всё же хорошо, матушка, — Федя отодвинул её от себя и вытер ей слёзы. — Что «хорошо»? Что «матушка»? У меня сын едва ли не умер, а он тут… — она снова всхлипнула и прижала его крепче, гладя жёсткие чёрные кудри. — Ну не умер бы я, не плачь, — вздохнул Фёдор, успокаивая мать, в ответную гладя её дрожащие плечи. — И ладно ведь вышло, Варька всё зашила. Елена Борисовна оторвалась от него и глянула на Варю такими благодарными глазами, что Варе стало страшно. — Доченька, — прошептала Елена Борисовна и, оставив Фёдора, так крепко стиснула Варю в объятиях, что у той захрустели рёбра. — Спасибо тебе, лапушка, спасибо тебе, милая… Варя ответила на её объятия, тёплые и уже родные, вцепилась в неё, будто если отпустит, то потонет в зыбучей трясине. Она хваталась за нежное, мякотное слово «доченька», вновь и вновь повторяла его в голове, как молитву. И у самой вдруг глотку сжало, выжало из глуби царапучие, колючие слёзы. Варя заплакала. И Фёдор не промолчал, высказал: — Ты-то чего плачешь? Ладно маменька, она на то и мать. Вот ведь род женский, слезливый… — Да помолчи ты, — шепнула Варя, размягчённым нутром подставляясь под ласку его матери. Повезло ему. А он, дурак, мать от шеи отрывает и от неё, от Варьки, отгоняет. В душу въедалась горькая, мерзкая зависть. Ну почему такая мать досталась ему, а не Варьке? Почему у такой матери — заботливой, любящей, нежной и мягкой — такой жестокий сын? Варя крепче жалась к Елене Борисовне, хватая крупицы нежности, которые отверг Фёдор. Она понимала, что не получит и половины той любви, которая живёт в этой женщине, и ругала себя за жадность и зависть. Не эти чувства должны быть в ней. Всё-таки права была мать, когда называла её, Варю, неблагодарной… Через пару дней настало время Фёдору поменять перевязь. Варя усадила его на скамью, приготовила нужные ей мази, снадобья и перевязи и приказала холопкам накипятить воды. — Рубаху снимать? — с улыбкой спросил Фёдор, и Варя нахмурилась. — Ясное дело, как я тебе поверх рубахи плечо перевяжу? Он игриво усмехнулся, стянул рубаху. И вдруг слегка покраснел. Варя в недовольстве сжала губы. «Не было беды, так нате. И есть же силы на глупости такие», — подумала она, глядя в глаза Фёдора. Он казался ей странным сейчас, совсем не похожим на себя обычного, сурового и уверенного. Теперь же он до неприличия похож на обычного молодца. — Фёдор Алексеевич, а ты что, перед всеми лекарями краснеешь? — спросила Варя. — Только перед девицами, — заявил он весело. — А ты… ты, как вижу, тоже девица. Хотя я не знаю, не проверял. — Сейчас-то я лекарша. Нечего краснеть, как маленький мальчонка. — Хочешь сказать, тебе всё равно, что перед тобой сидит полуголый мужик? Или ты на них насмотрелась, на полуголых мужиков-то? — Я лекарша, — повторила Варя медленнее, чтоб до него дошло наконец. — И передо мною сидит не мужик… Фёдор уже набрал в грудь воздуха, чтоб поспорить, но Варя продолжила: — Передо мною — человек с рукой, которую надо перевязать. Понимаешь? Мне не важно, кто сидит, мне важно, смогу ли я помочь. Она поменяла ему повязки и подметила, что уши у него стали ещё краснее, чем были до этого, вспыхнули засыпающим солнцем, и закат растёкся по его щекам. Вот она, молодая кровь! Крепости в ней полно, хоть устал, хоть ослаб, хоть от боли зубы сводит, а с девкой полюбезничать за милую душу. Варя жалела, что сама взялась помогать, что не послушала, не позвала другого лекаря. Ишь, себя показать захотела! Теперь пожинай, глупая, плоды. «Боже, убереги ото всякой напасти», — молила она, не сводя глаз с игриво улыбающегося Фёдора. — Что за ребячество? — спросила Варя, укрывая тревогу недовольством. — К чему эта поволока в очах… — Не думала о том, что ты мне жена? — он глянул на неё совсем уж не по-невинному. — И поволока в очах из-за того же. Потому что ты мне жена, хоть и не делили мы ложе, и кровь на простыне — моя, а не твоя. Он говорил с тихой грустью, Варя слышала это в его голосе. Мураши посыпались за шиворот. Она знала, что неизбежно окажется в его опочивальне. Или он без робости войдёт к ней. Не взял сегодня, так возьмёт завтра. На Варю часто так смотрели, как он сейчас. Она боялась, но знала: никому насилия над ней не спустят. Всегда был кто-то, кто защитит: Юра, отец, Максим. Но Фёдор — муж. Она ему жена, он верно сказал. В голову никому не придёт побранить его, что жену поимел, хоть с её волей, хоть без. Напротив, бранить станут, коль прознают, что уже несколько месяцев в супружестве, а жена до сей поры девство не оставила. Варя заставляла себя быть благодарной, что он даёт ей время свыкнуться. Отец матери такой блажи не давал, так взял и не дрогнул. Варя знала это, мать часто говорила о том, что мужья с упрямицами не носятся. С ней, с Варькой, носились. Раз через раз, где-то спуску давали, где-то пуще других узду затягивали. И всё-таки, ей не нравился его липкий, скользящий по её телу взгляд… — Трусишь, — заметил он. — Зря. Пока ты не вредишь мне, я не врежу тебе. Всё обоюдно. — Я думала, тебе нравится, что тебя боятся, — Варя натянула улыбку, старательно уводя разговор в другое русло. На её слова Фёдор хмыкнул и отвернулся к окну. Яркий солнечный свет пробивался сквозь слюду, запутывался в занавесях и, рассеянный, падал на стол со снадобьями и мазями. — Одно дело вороги, — начал Фёдор, туманно глядя в сторону, — другое дело — девка. Одно дело благоговейный страх, другое — животный. Разницу чуешь? Варя кивнула. Она осторожно перевязала руку, скользнула взглядом по иконам, мол, благослови, Боже, и почувствовала, что вправду благословил. На душе полегчало, как всегда, когда кому-нибудь её лекарство шло ко благу. Надо бы и в храм сходить, возблагодарить Всемогущего. Обычно Варя молилась за всех, кого лечила. Но как только она начинала читать молитву за Фёдора, она сбивалась. Ей вспоминался Максим, которого Фёдор собственноручно прикончил. В глаза били слёзы, а в сердце кипела злость. Пусть Фёдор сам испытает то, на что обрёк он ни в чём не повинного Максима! И Варя прекращала молитву. Ну какая это молитва, если Варя сама не хочет, чтоб Фёдору стало легче? Зачем тогда руку ему зашила, если зла желает? Варя сама запуталась. Однако в храм она всё же собралась. Варя надела красивый платок, оттёрла от снадобий руки. Понятно, что одну её Фёдор не отпустит, но к Путяте Варя уже привыкла. Он стоит себе молча, не мешает. — Ты это куда? Опять в храм? — голос Фёдора зазвучал твёрдо, и Варя насторожилась. Она попыталась натянуть приятную улыбку. Вышло лживо, отчего Варю выворачивало наизнанку, поэтому она не стала мудрить. Фёдора всё равно не смягчить ни лаской, ни лестью, ни любовью. — Да, в храм. Мне нужно очень, — она старалась говорить ровным тоном, чтобы Фёдору, не дай Боже, не привиделось и не почудилось чего дурного. Он, держась за больное плечо, смотрел ей в глаза, будто выискивал там что-то. Миг спустя Фёдор приказал холопу помочь ему надеть кафтан. — В храм будешь со мной ходить. Без меня не пущу. Варя оторопела. — Но почему? Ты ведь днями на службе! А если ты в походе будешь? Мне ждать, покуда ты вернёшься? — Я большую часть времени провожу в храме, если ты не знала. Государь предпочитает, чтоб мы неустанно молились, так что можешь не волноваться, в храм ты попадёшь уж точно. Фёдор сказал это так холодно, что Варя сникла ещё сильнее. Она ощущала, как затягивается вокруг неё тугая петля. Телом и духом она чувствовала постоянный надзор, будто она убивать кого будет, ежели за ней не следить. Окутываемая обидой, Варя шла за Фёдором в храм. Она думала, что отец так сильно за матерью не следил. А тут… попробуй только одна останься, тут же изменницей станешь! Сегодня в храме было немного народа, и дышалось спокойно. Весенняя прохлада пока ещё не сменилась душащей жарой. Варя окинула взором золотистые иконы. Тёплый свечной огонёк озарял желтоватые лики святых. Варя пыталась молиться, но шум, не природный для храма, не давал успокоиться и сосредоточиться. В нескольких шагах от неё кучились вместе люди. — Да этого содомита пинками из храма гнать надо и плетьми так засаживать, чтоб живого места на порочном теле не было! — кричал кто-то, и Варя, едва сдержавши бранное словцо, тут же узнала этот голос. Ипат. Отцов ученик. Она его не терпела с детства, когда тот приезжал погостить к Василию Андреевичу. Это была ненависть с первого взгляда. Ипат гадил ей и Юре. Бить не бил, но лишь потому, что Василий Андреевич не потерпел бы. Но гадил он брыдко и часто. Подсыпал в чарки с питьём всякой погани, от которой живот выворачивало наизнанку, подливал в сапоги грязи, прятал их вещи… Варя и не помнила всего, что он творил. А отец будто и не разумел, что это Ипатовых рук дело, ругал лишь их за испоганенную одежду или потерянные вещи. Однажды сговорились они с Юрой и построили ловушку для Ипата. Растянули крепкую бечёвку на входе в его горницу и стали ждать. Ипат, всегда ходящий с прямой спиной и чуть задранным подбородком, со всей дури протёрся об дубовые половицы, а Варя и Юра налетели на него с диким свистом, криком и визгом. Пинали они его, пока он отдирал свою мерзостную морду от пола, даже попытались связать, но Ипат вскочил и стряхнул их с себя одним махом. Сколько им тогда было? Варе не больше семи годов, а Ипату уже стукнуло семнадцать. Он схватил их за шкирку и оттащил к отцу. А уж отец не постеснялся, выпорол и запер их в наказание. К тому времени Варя уже испытывала на своей спине эту кару, а вот Юре ещё не доводилось хлебнуть что-то кроме розог. И сейчас, спустя почти десять лет, Ипат никуда не девался, всё так же загаживая жизнь всем, кому не посчастливилось стоять рядом с ним. — Содомит дранный, тебе в аду гореть место! Нечо дом Божий поганить своей содомской сутью! — вопил он на какого-то паренька. Паренёк стоял, хмуря брови, а рядом старый иерей пытался унять беснующегося Ипата. — Ипат, сколько можно? Ты на каждого моего прихожанина тычешь пальцем с воплями! У тебя все мужики содомиты, а все бабы блудницы! — полное лицо иерея налилось краснотой негодования. — Смирись уже со своей страстью к мужикам и не срывай мне службы. Ипат бешено взревел, а Варя не выдержала и ругнулась. — Ну и блядомраз же, прости Господи. — Слабо сказано, — хмыкнул стоящий рядом Фёдор, про которого Варя уже и забыла. — Думаю, ни одно бранное слово до конца его не опишет. Фёдор тоже, как и Варя, прожигал Ипата ненавистным взглядом, и Варя на удивление почувствовала что-то вроде солидарности. — Это я ещё содомит?! Я?! — не унимался Ипат и всё кружил, кружил вокруг иерея, будто у него что в заду застряло. А Варя заметила, как мутнеет взгляд иерея, как часто тот смахивает блестящие на покраснелом лбу крупные бусины пота. И грузная грудь батюшки вздымалась тяжело, с потугой. Он всё хватался за неё толстенькими короткими пальцами. Варя тут же оказалась рядом с ним. — Батюшка, что с тобой? Не худо ли, случаем? Иерей опёрся о подставленную ему Варину руку и покачал взмокшей головой. — Бывает, дитя моё, со мной случается такое, — прохрипел он, тяжело дыша. — Старость… Он судорожно втянул ртом воздух, резко схватился за грудь обеими руками. — Господи… — выдавил он и упал. Не обращая внимания на вспыхнувший шум, людской галдёж и крики Ипата, Варя мигом стянула с батюшки тяжёлый крест, похлопала по щекам, но толку с этого не было, он не двигался и не открывал глаз. «Это не от духоты», — определила она: в храме прохладно, воздух свободно ходит. Его состояние также не походило ни на одно отравление, какое она знала. Он почти не дышал, и Варя не понимала, что с ним. Люди возмущались, причитали, мешали думать трезво. Варя запаниковала, со страхом посмотрела на задыхающегося батюшку. Его губы и ногти синели, будто у утопленника. — Надо вдохнуть ему в рот. Стоявший рядом Фёдор удивлённо поперхнулся воздухом: — Что ты сказала? — В рот вдохнуть! — отчаянно крикнула она и потянулась к батюшке, но Фёдор оттолкнул её и сам припал к его губам, зажав ему нос. Но лучше не становилось, хотя Федя делал всё правильно. У Вари защемило грудь. «Я не знаю, что делать», — в ужасе понимала она. — Это бесполезно, — сказал Фёдор, отрываясь от иерея. Варя выхватила у него из ножен клинок и приложила ко рту иерея, подержала пару мгновений и провела по лезвию пальцами. Сухо. Она прижалась ухом к его груди. Тихо. Внутри что-то ёкнуло, и в голове мигом смолкли бушующие мысли. Варя не поверила себе, снова приложила к синим губам иерея холодное железо. Она просто слишком быстро отняла в тот раз, поэтому дыхание и не собралось влагой на лезвии. Но в этот раз оно вновь осталось сухим. Варя вцепилась в рукоять клинка, и по щекам потекло её отчаяние. Фёдор отнял у неё клинок. — Что случилось? — Он умер, — прошептала она, глядя на Фёдора сквозь опутавшую очи слёзную пелену. — Сморила человека Божия, ведьма! — это Ипат, очнувшийся от недолгого оцепенения, снова вспомнил, что надо бесноваться. — Да ты закроешь, наконец, свой рот? — Фёдор сжал в руке саблю, поднимаясь с колен. — Кто смеет мне указывать? — Ипат скривился ещё сильнее, и уродливый шрам на носу скукожился. — Ты, содомит дранный, воспользовался тем, что он умирает, и облобызал его! — Клянусь, ещё одно слово, и я убью тебя, — прорычал Федя. Ипат проявил чудеса благоразумия и замолчал. Люди перешёптывались, весь храм не отпускало липкое оцепенение. Вокруг умершего иерея уже сгрудились все служители храма. Они уволокли тело, чтоб подготовить его к погребению. У Вари тряслись руки, а слёзы падали на пол храма, срываясь с дрожащего подбородка. Чувство беспомощности пожрало её, как тьма пожирает солнце. Она лекарша, она должна была помочь. Это её долг. Но она даже понять не смогла, что произошло. Он просто умер у неё на руках, пока она, как слепая, наугад перебирала всё, что только могло прийти на ум. В груди неповоротливо вертелся мерзкий червь гнева на саму себя. Он прогрызался сквозь ядовитую горечь отчаяния, глуша бешенный стук взволнованного сердца. Не раз на руках у неё мёрли люди. Не впервой. Умирал Максим, погибал деда Илья, и другие люди, которых она не сумела сберечь. Не могла она противиться воле Великого, в чьей руке трусливо трепетали хрупкие судьбы всех людей. Она знала, что каждому начертан свой срок. Но всякий раз осушал её нутро, как первый. Ведь она могла выторговать у Создателя хоть годок для того, за которого хлопотала, продлить жизнь, отогнать густо-чёрную смертную тень. Но не сегодня. Сегодня сволокли бездыханное тело с посиневшими губами и ногтями. И Варя не знала, что случилось с несчастным. Стариковская смерть приходит не так. — Вставай, — Фёдор поднял её на ноги, сковав её холодную руку в своих тёплых пальцах. — И не плачь. Не родича ведь хоронишь, любезная. Варя ничего ему не сказала, не отняла руки. Она молча поглядела ему в глаза. Холодные, они привыкли видеть смерть, смирились с ней. Не как у неё, девки глупой, жалостливой. Ещё в мальстве, когда только-только отдали её на ученье, дед Илья говорил Варе, что у лекаря должно быть сердце воина — холодное и суровое. Ведь лекари тоже ведут бой со смертью, отгоняя её силой, закованной в травах и снадобьях. Давно, когда мир был ещё молод и люди не прогневили Творца, не было смерти. Сердца у всех были мягкие и нежные, как тельце пушистого кота, в шерсти которого утопают пальцы. Но обольстил Змей прародителей, угостил губительным плодом. С той поры и родились ненасытные сёстры Смерть и Болезнь, а люди, посмевшие бороться с ними, получали сердца змеиные. А у Вари оно не покрылось ещё грубой змеиной чешуёй. Оно ласточкой трепетало в груди, жалось, плакало и дрожало, когда его сжимали в цепком хвате. — Ты испугалась, — Фёдоров голос выдернул Варю из липкого болота раздумий. Она заметила, что всё ещё держит его руку. Надо было отнять её, но наивная, мягкощёкая суть не хотела лишаться окутывающего тепла, заботливо гладящего кожу. Глупая. «Ну почему, почему он умер?» — не прекращала думать Варя, глядя на крутые сивые облака. Они, рваные, тяжело плыли по небесному склону, поглощая ясную голубизну, стягивались чёрными пятнами. Вдали, под самым их основанием, поблёскивал золотой зародыш молнии. Надвигалась гроза. «Со старости? — размышляла она. — Он пожитый был, это верно… Но стариковская смерть душит медленно. А он схватился за грудь так, будто его ударили, начал задыхаться. Может, с плючами что?» Варя задумалась. Бывали такие случаи, что плючи рвались от жёсткого, могутного удара. Или поражала их гниль после болезни. Но тогда не обливались потом. И кашляли, кашляли много и мучительно. А тут не так. И не раз, говорил иерей, было с ним такое. Ежели бы плючи порвались, смерть быстро настигла бы его. — Наверное, что-то с сердцем у него было, — гладя свободной рукой подбородок, предположила Варя. — Да ему уже всё равно, что там у него было. И ты, любезная, не думай о том, не надо тебе. Варя возмущённо хмыкнула и хотела отнять руку, но Фёдор не дал, сжал крепче. Она почувствовала, какая у него мозолистая ладонь. Широкая, крепкая. Не вырваться, не выкрутиться. Куда ей, девке, тягаться с ним? С его цепкими руками? — Это моё дело — думать о том, почему мрут люди и как продлить их жизнь. На это Фёдор лишь снисходительно улыбнулся. — Забава это твоя, а не дело. Его слова крапивой жгли душу. И одна её часть — та, которая всегда шептала злые слова, — соглашалась с Фёдором. Забава всё это. Забава неразумной девки, что-то о себе мнящей. Лекарша! Как смешно смотрелось на ней это слово. Как великая по размеру рубаха на ребячьем теле. Она, неразумная, толком ничего не могла, хотя в ученицах у деда ходила пять зим. Уж дед точно знал, что сталось с иереем. Дед Илья бы точно помог, не метался бы, как Варя. Шершавый мужнин палец пригладил её щёку, Варя дрогнула от прикосновения, а в груди заёрзал девичий страх. — Не тоскуй с глупостей, любезная, — сказал Фёдор ласково. — Это… это не глупости, — ответила она неуверенно. — А как по мне, самые настоящие глупости, — сказал он. Она хотела возразить, отстоять себя, но, как затухающая свечка, поникла, смолчала. А что она может ему сказать? Ничего она не может. Ни сказать, ни сделать, ни-че-го. Не хватало мочи ответить. Не хватало умений спасти. Для него — глупости. А она знала, что это её вина. Это она, неумёха, не смогла. Блеснула, растянувшись по чёрному небу, белая ломанная молния, зарычал хриплый гром, и на землю рухнули тяжёлые капли. Фёдор потянул Варю за собой, поглядывая на суровое небо. Его волосы тут же промокли, прилипши к порозовевшим щекам. Варя подумала, что сейчас, во время хмурой грозы, он выглядит точно на своём месте. Среди ветра, среди шторма, брат им, такой же, как и они. Её пугала гроза.