Враже мой враже,
Грозна твоя стража,
Что ж от меня-то не уберегла?
Мельница «Княже»
Фёдор стоял прямо, глядел государю в ясны-очи и докладывал обо всём, что произошло в храме. Быстрыми жилистыми пальцами вертя чётки, царь трепал бороду, и взгляд его ни за что не цеплялся. — Яд? — спросил Иван Васильевич хриплым голосом. — Нет, государь, яда не было. Сначала Варвара Васильевна проверила, потом я: следов травления не нашли. Она говорит, с сердцем у него что-то, но я полагаю, что просто старость. Сам помер. — Царство ему Небесное. Гулко выдохнув, Иван Васильевич перекрестился, и Федя последовал его примеру. Царь хмурил густые брови. Видел Федя, что чёрная дума никак не оставляла его. — Государь, — сказал Федя тише, стараясь не выдать свою неуверенность, — измены тут я не вижу. — Слепцы не видят света, но это ведь не значит, что его нет, — отрезал Иван Васильевич. Дверь отворилась, вошёл один из опричников и с поклоном доложил: — Архиепископ Никифор к тебе, государь. — Зови! — дозволил царь. И следом в залу вошёл пожитый мужчина. Его жёлтое худое лицо испещрили бороздки морщин. В крепких руках он держал трость, и её наконечник с каждым шагом отца Никифора громко ударялся о дерево пола. Густая тускло-русая борода его, спускавшаяся на широкую по-богатырски грудь, наполовину уже подёрнулась сединой. Федя склонил голову в поклоне, а Иван Васильевич подскочил с места и встал на колени у ног Никифора. — Благослови, отче, — прошептал царь, целуя руку Никифора. Взмахнув рукой, он перекрестил государя. — Встань, сыне. Искал ты видеть меня, — мягким, глубоким, совсем не подходящим к могучему телу голосом сказал Никифор. Его усадили за государев стол, к которому Никифор тут же приставил массивную трость. Федя, не получив приказа уйти, так и остался стоять, украдкой пялясь на архиепископа. Федя и раньше видал его: все знали, что отец Никифор духовник царя. Но ни разу ещё ему не доводилось стоять с ним рядом и уж тем более бывать на его с государем беседах, и оттого расплывалась по нутру сладко-щемящая гордость. Неужели государь почёл его достойным слышать что-то столь личное, тайное, подноготное? Федя подобрался, отряхнул кафтан и выдохнул. Никифор оглядел государя, затем горницу, затем самого Федьку, выпрямившегося под его взглядом. И как-то по-родственному сказал: — Звал зачем, Ваня? Уж не потому ли, что умер иерей? — Всё ты ведаешь, отче, — прошептал Иван Васильевич. — Страх меня снедает… Уж не враги ли извели? Я знаю, их много, много ещё осталось у меня… Помолись за душу мою многогрешную. Только головой покачал Никифор. — Ежели умер, есть на то воля Божья, чтобы забрать душу его. Лучше не смущайся ты, Ваня. Всем приходит час, когда приложится к отцам человек, упокоившись для мира сего. Ушёл иерей в землю, где течёт молоко и мёд, в святый Иерусалим. Государь слушал его, киваючи, а Федя хмурился. Уж больно гладко отец заливает. Всё у него хорошо, всё по воле Божьей. А в глазах-то, а в глазах… хитрецой у него они подёрнулись. Или у Феди от волнения отшибло нюх на людей, и ему просто кажется. — Знаешь что, Ванюша, — между тем продолжил Никифор, — ты бы об умерших не пёкся, у тебя и живых довольно. Богу душу иерей отдал, надобно на замену найти кого. — Неужто церковники без меня не разберутся, кого на иереево место ставить? — прищурив глаз, спросил Иван Васильевич. — Я чай, вам там виднее, кто Богу лучше служит. Зачем же ты мне это говоришь? Федя насторожился. Государь вплетал в голос недоверие, и это-то и удивляло Федю. Обычно Иван Васильевич, ежели хотел, мог скрыть свои подозрения от любого, а потом, как ведро с кипятком, опрокинуть обвинения прямо на голову изменнической дряни. Сейчас же он нарочно — Федя мог поклясться, что нарочно, — показывал недоверие тому, кого подозревал. Однако Никифор лишь улыбнулся. Его улыбка была мягкой и доброй, почти отеческой. — Конечно, разберутся сами, — согласился он с царём. — За пределом слободы пущай и разбираются. Но здесь, в твоей обители, ты господин и хозяин. Не лучше ли поставить верного человека тебе самому, чтоб пресечь измену и в церкви Божией? Я бы подсказал тебе. На его слова царь рассмеялся. — Горазд ты языком чесать, отче. И за кого же ходатайствуешь? — Есть у меня архидиакон один. Ананием зовут. Молодой, правда, юноша, но я вижу, ты привечаешь молодость, — Никифор с улыбкой покосился на Фёдора, и тот расправил плечи, даже дыхание задержал. — Радеющий он, справедливый… — И родич твой, так ведь? — государь усмехнулся. — Не без этого небольшого изъяна, — повторил царёву ухмылку Никифор. — А, ставь, кого ты там нужным считаешь. Ежели твоего рода, то верный щенок будет, уж ваша-то порода царство Русское в сердце носит. В груди у Феди замерло сердце. Впервые он видел, чтоб Иван Васильевич так верил кому-то, что и всю семью омывал от одного лишь родства с человеком. Федя поджал губы и отвёл взгляд. Будет ли царь хоть когда-нибудь и ему настолько верить? Никифор, как думал Федя, сильно отличался ото всех приближённых Ивана Васильевича. Выглядел он мягко, нежно, Федя бы даже сказал, что уж больно сладко. И в уши всё равно что елей лил, а не слова говорил. Но в серых, отливающих синевой, глазах искрило что-то, что заставляло Федю каждый раз напряжённо ёрзать. Может, это была власть? Всё-таки не последний человек этот Никифор. Федя старался и виду не подавать, что изучает Никифора. Смотрел он на него будто на одного из тысяч таких же батюшек. С уважением, но не боле. Но в один миг Никифор поймал его взгляд, растёкся в медовой улыбке и, наклонившись к Ивану Васильевичу, шепнул что-то. — Федька, — тут же грянул царь, — прикажи отцу Никифору повозку рядить. И делом после займись. Сжав губы, Федя поклонился, бросил в последний раз взгляд на царя и сидящего рядом с ним архиепископа и вышел. Что это отец Никифор его выгнал царёвыми устами — и дурак бы понял. Фёдор не мог выкинуть из головы уж до боли сладкую улыбку. «Ревнуешь царя к архиепископу, дурачина, — сказал себе Федя. — И оспариваешь государево доверие. Если Иван Васильевич ему доверился, то кто его упрекнёт в этом?» Да, всё-таки Никифор, как Федя понял, царя опричниной не попрекал, наоборот даже. С такими мыслями он приказал приготовить коней и возок для Никифора. Пущай едет себе, в слободе и так места мало. А через пару дней в путь-дорогу засобиралась уже Феша. Без Петра. На него царь ещё с тех времён, когда Петька на Хрякиных руку поднять побоялся, опалу наложил: из слободы теперь ни ногой, покуда не отмоешься, не оправдаешься. Феша то и дело проверяла, ничего ли она не забыла. Рядом суетились няньки с Аннушкой на руках. Та уже хныкала, вот-вот собираясь разрыдаться во всю силу. — Усьтка, ты Анькины рубашки куда положила? Ты их вообще клала? — Ложила я всё, Февронья Михална, Олежка уж всё в возок утолкал, — ворчала старая нянька с пухлыми красными щеками. — Трогать пора ужо, а то мы эдак до ноченьки собираться будем. Феша ещё раз окинула всю поклажу взглядом и, кивнув, упёрла взгляд в провожающих. Федя заметил, как стоящая рядом с ним Варька пытается держать лицо и не реветь. «Ишь ты, подруга-то моя, а ревёт она, — подумал Федя. — Ну, пусть. С меня не убудет». Петя всё никак не мог отпустить дочку из рук. За всё время, что Феша с Анькой тут пробыли, Петя от силы раза два к дочери подошёл, а сейчас не оторвёшь. — Ну, с Богом, — матушка перекрестила Фешу и всех её спутников. — Скучать буду, — прошептала она Варе на ухо, когда обнимала её. — А ты никак остаться не можешь? — спросила она тихо. — А за Елизаровским имением кто следить будет? И так я загостилась. Да ты не тоскуй, ещё свидимся. Я тебе письма писать буду. Варя сжала губы и кивнула, и Федя отодвинул её, сам обнимая Фешу. — Не сдохни по дороге, — сказал он, щипая её за щёку. — Не напорись на вражью саблю, — в тон ему ответила Феша. — И Варьку не обижай, паршивец. Федя только глаза закатил, а Феша, холодно попрощавшись с мужем, уселась в возок и приказала трогать. Долго ещё Варя махала ей, покуда не скрылась из виду её повозка. По дороге домой Федя видел, как смуро она глядит на него. — Что уже я сделал? — Ничего. — Ну вот и нечего на меня так зыркать, любезная. А если и есть что, то сразу говори, я не пророк и не вижу, что ты там хочешь. Варя замерла. — Если бы я с каким-нибудь мужиком миловалась так, как ты с Фешей милуешься, ты бы мне голову с плеч снял, — выдала она. Мгновение Фёдор глядел на неё, хлопая глазами. — Так ты меня ревнуешь! — Ещё чего! — Ревнуешь, ревнуешь, — не унимался Федя. — Но ты разницу всё равно почуй: Феша мне едино что сестра, а тебя с какими-то мужиками я чтоб вообще не видел. Увижу — пеняй на себя. Варя ничего не ответила. Только стала ещё мрачнее и тише обычного.~*~
Апрель пришёл и привёл за собой весну, настоящую и тёплую. И вдобавок принёс вдвое умноженных хлопот жёнкам. Варя уже который день носилась туда-сюда. Зимние платья убрать, перебрать, пересчитать, записать. И благо, что холопки есть — они на то и холопки, чтоб делать, что сказано. В две свои руки Варя бы и ввек не управилась. А когда сгущался вечер, Варя, усталая, усаживалась у свечи и бралась не за прялку, как пристало то благодетельным жёнам, а за деревянные чурки. Стругала их, и белые стружки кудрями сползали вниз, опадали к её ногам и стелились по полу, как осенние листья. Варю не учили держать в руке нож. Княжне благородной нужды нет браться за сталь. Но в ней мало осталось от благородной княжны, даже мозоли с рук не сходили, не уступая под напором новой кожи. Название одно — княжна. Вымыл побег те крохи всего княжеского и правильного, что в ней было. Пару раз нож чуть не соскочил и едва ли не облизал пальцы, но кто‐то другой, знакомый, направил её руки по‐нужному и шепнул Максимовым голосом, как надо. Ещё тогда, в дороге, Максим поучал её, как не срубить пальцы лезвием, ежели строгаешь чего. Зачерствелый лёд уязвил Варю прямо в сердце, вцепившись в него колючими ногтями. Теперь не было Максима. Не было его мягкого голоса, ничего не было. Всё схоронено под толстым снегом, наглотавшимся горячей, пылающей крови. Спал он под ним, бедный и бледный, вечным сном. И всё равно, что растаяли давно сугробы; всё равно, что на дворе уже весна. Варя только сейчас поняла, что её разъедает изнутри тоска. Ей хотелось разрыдаться. И она молила, чтобы слёзы хлынули из глаз и, хотя бы на самую малость, облегчили душу. Но они не текли, и горечь распирала Варю изнутри. Варя строгала, сдирая с дерева шкуру, и чувствовала, что и её нутро так ободрали-обстрогали, оставив голый черенок. Она почти закончила мастерить ноги-костыли для Юры. К созданию ног, похожих на людские, она пока не приступала. Чертила на бумаге, думала, но так ничего толкового и не выдумала и вживь не перенесла. Варя сшила крепления из кожи, приделала к ним ремешки, чтоб можно было наладить под ногу, осталось лишь соединить все части воедино и посмотреть, сможет ли Юрка ходить на них. Крепления приделывать надо было вместе с Йонасом. Он в этом деле всё же опытнее. Поэтому Варя, улучив миг, когда Фёдор был дома и в добром расположении духа, спросилась у него. — Ну иди, — фыркнул он, тут же из радостно-довольного став грубо-холодным. — Хоть бы спасибо, что ли, мужу сказала, а то доброго слова от тебя не дождёшься. Что-то между рёбер будто кольнуло её, и Варя прикусила губу. Она и хотела поблагодарить, и раньше тоже благодарила. Но, видно, Фёдору было мало. Мало было её самой, заносчивой и жадной, мало было жизни Максима, слишком слабого и мягкотелого. Варя безропотно склонила голову. — Спасибо, — выдохнула она устало. Вяло она поплелась к выходу. Фёдор, как обычно, загадил и без того не лучшее настроение. Варя постаралась выкинуть его из головы и всучила Путяте недоделанные костыли. После случая с Симой и нарушенным обещанием, Варя с Путятой не разговаривала. Даже смотреть в его сторону она старалась пореже. — Варвара Васильна, — окликнул он её, когда они почти дошли до лекарского дома. Варя сделала вид, что ничего не слышит. Путята скривил губы. — Да за что ты на меня обиду держишь, матушка? От такой наглости Варя встала как вкопанная. — За что? — хрипло переспросила она. — Ты, обнаглевшая пьяная рожа, ещё спрашиваешь? — она распалялась, чувствовала, что с каждым мгновением гнев всё больше и больше охватывает её. Варя глубоко вдохнула, холодя разум и кровь. — Поимей совесть, Путята. Как в Писаниях сказано: не можете служить двум господам. Варя понимала, что и сама наглеет. Всё-таки Путята — слуга Фёдора. Фёдор для того его и поставил, чтобы он ему каждый её чих, каждый ох и вздох доносил. Но Путята смотрел на неё такими удивлёнными глазами, будто не понимал ни единого её слова, всё хлопал ресницами, рассеянно держа костыли. Очень странно выглядела эта обиженная растерянность в сочетании с его медвежьим видом. — Я Фёдору Алексеичу ничего не сказывал, — едва слышно выжал он, когда служка Йонаса отворил дверь и Варя уже входила в избу. Только и успела Варя, что удивлённо приподнять брови: тут же её окликнул Йонас. — Леди Басман, вы пришоли? — он стоял у стола и зашивал ногу одному из опричников. — Я немноженька занятая, нет времен для вас и ваша брате. Вы пришоли доделай нога? Гуд, оставляйте их вон та лавка, я вечер свободны, сами сделаю смотреть. Я послать к вам, коли доделать. Варя вздохнула, велела Путяте положить костыли и собралась домой. Зря у Фёдора отпрашивалась, что ли? И четверти часа не убыло, как она ушла. — А может, я тебе тут чем помогу? — спросила она у Йонаса с надеждой. Он окинул её оценивающим взглядом — долгим, ядовитым, — и покачал головой. — Нет. Морока много вам, леди Басман, обяснивать. Я наловчен и знай, как делать сам. Ступайте, я же говорить, что зову вас. Делать нечего. Попрощавшись, Варя пошла домой. Фёдор ещё не ушёл, застал её возвращение. Ну и смолчать не мог — язык, видно, жжётся — попенял, дескать, раз на пару мигов дело было, то и холопей послать можно, нечего понапрасну по улицам шляться. — Не шлялась я, — тихо заворчала Варя. — Ага, не шлялась она, всего лишь благородно шастала. Делом бы занялась лучше. На это она только губы поджала и пошла следить за холопками. «Хороший муж, хозяйственный мужик он. А что убивец… все мы не без греха», — так матушка о нём говорила, когда Варя приходила к ней. На следующий день пришёл Йонасов служка и передал, что его хозяин велел ей, Варваре Васильевне, сразу идти к брату и готовить его, чтоб ноги деревянные мерял. Варя боялась, что не пустит её Фёдор. Скажет, вчера уже ходила, сегодня куда собралась? Но нет, отпустил, хотя рожу скривил такую, будто предпочёл бы её с Йонасом на пару удавить, но по доброте душевной, так уж и быть, выпустил. Ну и слава Богу, думала Варя, заходя к Юрке в опочивальню. Пусть он там что угодно себе думает и как хочет, так и кривится. Главное, что голодом не морит и работать не мешает. Но Фёдор мигом вылетел у неё из головы, стоило ей только глянуть на брата. Юра выглядел устало: под глазами темнели прогалины, скулы и нос заострились, будто бы он не ел ничего толком, а взгляд… такой взгляд бывал у людей, в которых погасала воля. Варя мялась на месте, подбирая слова поддержки, но, ничего не придумав, присела рядом и обвила Юркину ладонь пальцами. — Мы закончили почти, — сказала она. — Доверься мне, ещё чуть-чуть, и ты сможешь снова ходить. Ты только не отчаивайся. Громко хмыкнув, он вырвал свою руку из её пальцев. — Прекрати со мной сюсюкаться, как с недокормышем каким-то, — пророкотал он. — Поперёк горла уже мне всё! Думаешь, я теперь ещё и слепой, не вижу, что у тебя и этого Йонаса ни черта не выходит с костылями с этими? А у тебя не выходит. У Вари защемило в груди, и сердцу стало тесно средь рёбер. Она ведь знала, что он прав. Ничего не получалось, и это всё по её вине. Потому что руки у неё кривые. — Юра, успокойся, Христа ради, — прошептала она. — О, тебе легко говорить! Сама-то устроилась хорошенько! И ноги у тебя на месте! Варя сжала губы и прикусила язык, чтобы из глаз не хлынули потоком слёзы. Верхом себялюбия было бы, расплачься она сейчас перед ним, человеком без ног. В горле ворочалась тысяча слов, но все они плавились и смешивались в одно горькое-горькое «прости», которое обжигало гортань, будто бы плавленое железо. Заскрипела дверь, и вошёл Йонас, а следом за ним и служка со свёртком в руках. Он поклонился им, приветствуя. — Леди Басман, лорд Сицки. Ноги финишт. Он подозвал служку, забрал свёрток и вынул законченные деревянные ноги. Уж у него-то получилось довести их до ума, до разума. Теперь ремешки крепились надёжно и красиво, нигде не торчали щепки и заусенцы. Видать, Йонас добротно ошкурил их. На душе у Вари полегчало при виде Йонаса и готовых костылей. Она улыбнулась и поклонилась в ответ. — Я хотели бы осмотрел ноги лорд Сицки, — сказал Йонас и приказал служке размотать перевязи. Юра морщился, но уже не выглядел таким несчастным, нет, в его глазах слабыми искорками зажглась надежда. — Ну как? — Варе не терпелось, и она, совсем как маленькая, крутилась вокруг Йонаса. Сама видела, что потихоньку кожа стягивается, но всё равно выглядит опухшей. — Кхорошо, леди Басман. Ваша брата можете надели ноги. Конечно, ступать место распил будет больная, но это только первая время, — Йонас встал на колени перед постелью и приказал служке помочь Юре сесть. — Леди Басман, поможьте мне закрепить ноги. Варя тут же упала рядом, её руки дрожали, а сердце стучало так громко, что казалось, оно застряло где-то в глотке. Ещё немного, ещё совсем чуть-чуть, и Юра сможет ходить! Ноги. У него снова они будут. Тряскими пальцами Варя завязывала ремни на костыле, туже затягивала их, крепя их к коленям брата. Сделав всё как следует, Варя отошла на шаг назад. Её милый старший братец теперь выглядел не как жалкий обрубок, а уже как целый человек. Юра смотрел то на них, то на ноги, будто не до конца ещё понимая, что сейчас происходит. Он чуть открывал рот, точно силился сказать что-то, но слова вязли на языке. — Вставайте, лорд Сицки, — тихо приказал Йонас. Юра ухватился за подставленную руку Вари, с натугой попытался встать. Внутри Вари переворачивалось и кувыркалось сердце. Она молила Создателя и все силы Небесные, чтобы у Юры получилось. Стучало у неё в висках, когда Юра, хрипя и пыхтя, силился встать на ноги. Его лицо кривилось от боли и усилий, он весь дрожал, лишь на чуток оторвавшись от постели. Наконец он встал, сцепив зубы от боли. Он шагнул, пытаясь удержать равновесие. Казалось, у Вари в это мгновение остановится сердце. Юра попытался шагнуть ещё, но ноги не выдержали его, он упал на пол. — Юра! — вскрикнула Варя и вместе с Йонасом подняла его, усадив на постель. Застонав, Юра опёрся локтями в колени и спрятал в ладонях лицо. — Не работают ваши палки! — Грубым и резким движением Юра сорвал с себя костыли и швырнул их в сторону. Они с громким стуком упали на пол, и у Вари в груди всё сжалось и скукожилось, как сотлевшая свечка. — У меня ноги — вернее, огрызки, что от них остались, — болят так, что в глазах темнеет, когда я на эти ваши щепки встаю! — Такой бывает, лорд Сицки, — сказал Йонас, приказывая служке поднять костыли. — Вам жмётся или нога неудобна в держатель? — Идите вы оба к чёрту со своими ногами и держателями… Свернувшись в комок, Юра натянул на себя одеяло. Только его дрожащее, как перед слезами, дыхание наполняло опочивальню звуком. Варя хотела плакать в голос. Ну почему опять провал? Они уже который месяц бьются с этими костылями, и каждый раз ничего не выходит! То костыли разной длины, то они малы, да так, что Юре не то что стоять, сидеть в них больно. Осторожно Варя присела рядом с братом и провела рукой по его спине. — Не надо, Юр, не хорони всё раньше времени. — Она как можно более нежно гладила его, изо всех сил стараясь успокоить его. — Не получилось в этот раз, получится… — Уходи, — его голос прозвучал как удар хлыста. — Просто дай мне уже смириться, что я всю жизнь проведу… вот так… лёжа… Слёзы мешали ему говорить, и Юра отвернулся от Вари, пряча лицо. — Прекрати врать мне, что я снова… — Он всхлипнул и на мгновение замолчал, собирая силы. — Забирай свои палки, забирай этого Йонаса и уходи. Видеть вас уже тошно. Варя не могла двинуться. Её рука сползла с его спины. Варя будто проглотила ком из тысячи острых игл, а уши заложило, точно от громкого хлопка. Не говоря ни слова, она встала и, словно в густо-сером тумане, поплелась к дверям. Она шла наугад. Внутри зияла пустота. Сколько они уже бьются над этими костылями? Месяц? Два? Варя уже со счёта сбилась. И что в итоге? Ничего. Варя посмотрела на свои руки. На подрагивающих пальцах — желтоватые мозоли. «Бесполезные курьи лапы, — злилась Варя, держа в себе прорывающиеся наружу слёзы. — Зачем Создатель давал тебе руки, если ты ничего не можешь ими исправить?» Варя бросила взгляд на брата. Она никак не могла привыкнуть к виду его перемотанных культей. Не должно быть так. Не должно. И всё потому, что Варя не уследила за холопкой. Если бы только она заметила! Но она и исправить ничего не могла. Юра прав, она лишь тешит себя и его дурной надеждой сделать всё как было, однако сколько бы она не пыталась, не выходило ничего. За спиной закрылась дверь, и Варя сглотнула подкатившее ко глотке отчаяние. — Леди Басман, подождите! — Йонас ухватил её за руку. — Леди Б… Барбара, не грустновайте. Нога делать очен трудна, а ходить не получевается, когда рубец не зажитый. Ваша брата ещё не вылечивался до конца, поэтому и не встанывает на нога. Варя кивнула. — Спасибо, Йонас, — бесцветным голосом произнесла она. — Отпусти мою руку. Его пальцы тут же разжались, и Варя, поклонившись, поплелась домой. Она заперлась у себя в опочивальне и долго сидела, глядя в одну точку. «Прекрати врать, — звенел в ушах голос брата. — Не работают ваши палки». Не работают, и правда. Это она, неумёха, думала, что может сотворить чудо и поставить его на ноги. Настолько жалко, что даже смешно. Варя закрыла глаза, стараясь выкинуть из головы мысль о том, что она снова всё испортила. Скрипнула дверь. До ушей долетели мягкие, по-кошачьи невесомые шаги. Так ходил Фёдор. Он остановился совсем рядом с ней. — Холопы сказали, ты весь день тут дурью маешься, — в его голосе слышался укор, но Варя так устала, что не обращала внимание. — Опять воды в рот набрала? Постель прогнулась. Видать, он сел рядом. — Правы твои холопы, — хрипло отозвалась Варя. — Ого, а ты доросла до того, что перестала упрямиться и признала это? — Его рука упала ей на плечо. — Прекращай. Тоской зелёной всё равно ничего не сделаешь. Найдёшь себе более подходящее занятие. Варя открыла глаза и уставилась на него. — Что? — прошептала она. Фёдор смотрел на неё сверху вниз. В холодных глазах тихим отблеском играло снисхождение. — Лекарство — это не твоё, — с теплотой сказал он. — Просто признайся в этом хотя бы сама себе, любезная моя. Понимаешь, иногда такое бывает, что у людей просто… нет дара к какому-то делу. Это не плохо. Такое бывает. По мелочи что‐нибудь сделать ты можешь, конечно. Рану там зашить, снадобье сготовить, но снадобье‐то и я сделать в силах. А большее… оставь тем, кто действительно может. Тебе же легче будет. Варя скинула его руку и села. Разбухала внутри терпкая обида. Варя судорожно шарила по закромам разума, ища, что бы такого ему ответить. Но, как назло, в голове сгнили все мысли. И только одна единственная, такая колючая и острая, тарабанила по черепушке: «Он, чёрт возьми, прав». — Варь, — полушёпотом позвал Фёдор и взял её за руку. — Возьми. И не горюй. То, что прошло, уже не воротишь. С этими словами он вложил ей в ладонь пару серёг. Они чуть поблёскивали синими камешками, ловя рыжие блики свечных огоньков, что тлели у икон. Варя смотрела на них, а рука её слегка подрагивала. Первая мысль, стрельнувшая ей в голову, была: «Зачем? Они же бесполезные. Их под платком не видно даже. И на что оно мне?» Видно, совсем Варька неблагодарная. Она никак не могла разлепить ссохшиеся губы. — Не понравились? — спросил Фёдор, до сих пор не отпуская её рук. — П… Понравились, — выдавила Варя. — С… спасибо… Она сжала в кулаке серьги и всхлипнула. «Ну давай, расплачься ещё перед ним, слезливая ты кобыла!» — обжигающе жужжала внутри укоризна. «Со мной муж так не носился, как с тобой носится», — как-то сказала мать. Верно, отец толком никогда не ластился к матушке. Так почему же Варька никак не может принять, что с мужем ей повезло? Живи да радуйся. А она нет, всё носится со своим врачеванием, носится — и даже брату помочь не в силах. — Варь, прекращай. — Фёдор сел совсем рядом, так, что его бок прижался к Вариному. — Не плачь. Да, с братом беда приключилась, но сколько времени уже минуло? Уж и снег сошёл, а ты всё убиваешься. Не надо. Он ж не помер, а ты, чай, едва ли не тризну по нему правишь. «Успокойся, куёлда, успокойся!» — взмолилась она и ещё пуще разрыдалась. Фёдор громко вздохнул и провёл рукой по её спине. Дрожь только усилилась. Варя прикусила язык, стараясь пустить себе кровь. Боль помогла успокоиться, помогла облегчить тяжесть, отрезвила. Вытерев лицо, Варя подняла глаза на Фёдора. — У тебя сегодня уж больно ласковое положение духа, — хрипло заметила она, и Фёдор усмехнулся. — Тебе не нравится, что ли? Варя не сказала, что лучше бы он вообще с ней не говорил. Лучше бы оставил так, она бы поплакала и успокоилась. Но после его слов грудь разламывалась пополам от обиды. Варя умылась, хмуро приметив, что нос у неё распух, а глаза отекли. Фёдор не сводил с неё взгляд, не уходил, только едва заметно улыбался. Однако на душе камнем висело понимание: «Я не способна ни на что, кроме лечения мелкой хвори и сшивания шкуры. Вот мой предел».~*~
В двадцать первый день апреля Фёдор заявил, что у него именины и он хочет напиться с другом как следует. Варя лишь плечами пожала. — Добро, — ответила она. — Иди. Будто тебе моё дозволение нужно. — Не нужно, — ухмыльнулся он. — Я к тому, что ты со мной пойдёшь. — Я? На что тебе там я понадобилась? — На то, любезная, что я устал на твою кислую мину смотреть. Не улыбнёшься мне никогда. А Тася, жена моего друга, на тебя сетовала, что она-де тебя на Масленицу в гости звала, а ты-де не пошла. Было такое. Только Варя бы пошла, будь её воля. Когда она только-только к Фёдору подойти собиралась, чтоб отпроситься, он лишь губы поджал, сказал: «Мне на службу надо», — развернулся, и след его простыл. — Так что, любезная, собирайся, одевайся и пошли. Варя не видела ничего приятного в том, чтобы смотреть на пьющих мужей, но Фёдор глядел на неё так, что становилось понятно: возражений он не потерпит. Что ж, быть может, ей удастся мило побеседовать с Тасей. Обойдя разложенные в сенях ивовые прутья — холопки их только утром разложили подсушиться, чтобы потом сплести из них корзины, — Варя зашагала вслед за Фёдором. Изба его друга Владимира стояла близко к церкви, в которую ходила Варя. Добротная, хорошо поставленная, она окольцовывалась высоким частоколом, из-за которого торчали макушки деревьев, уже покрывающихся редкой весенней листвой. Тася встретила их с улыбкой, чуть ли не за шкирку втащила в дом. — Я ещё на Масленицу ждала, — сказала она, косясь на Варю. — Я занят был. А Варька без меня не пойдёт, — ответил Федя. Варя не удержалась, сжала губы. — Глупости, — хмыкнула Тася. — Я в Алтыновку сама езжу, да и по надобности ещё куда. Твоя жена что, настолько бестолковая, что по слободе сама пешком пройтись не может? — Я не бестолковая, — возмутилась было Варя, но Фёдор резко сжал её руку: знак, чтоб она рот не смела открывать. Тася бросила на неё взгляд и ухмыльнулась. Открыв дверь, она пропустила их в обеденную. Там уже сидел её муж, и, завидев их, он встал. — Будь здрав, Федька, — сказал он. — И жена твоя пущай не хворает. Фёдор и Владимир обнялись, и Тася всех усадила за стол. Варя не прикасалась к хмелю: не пристало благородной жене вино пить. Разве что только мёд да квас. Да и пила она в первый и последний раз во время побега. Тогда ничего путнего из этого не вышло, и Варя боялась, как бы не вышло так же, поэтому, даже если бы можно было, не притронулась к вину. А Тася не стеснялась, налегала на брагу. Рта Варя так и не открыла. Жалась всё, не вслушивалась ни во что говоримое за столом, чувствуя себя рядом с ними так, будто голой на ветру стоит. Она видела, что Фёдор трезв. Даже щёки у него не покраснели, в отличие от разрумянившегося Владимира. Тот уже после второй чарки начал вещать про смету и продажу мёда черкесам. — У-у, Владюшко, надрался ты, — вздохнула Тася, гладя мужа по спине и отставляя подальше от него все чарки. — А этому хоть бы хны, а. Она ухмыльнулась Фёдору, и он, ответив ей тем же, уронил руку на колено Вари. За шиворот ей точно муравьёв насыпали, а в груди всё стянуло, будто кто-то невидимый и сильный сжал её в крепкий кулак. Варя, стараясь не показывать волнение, заглянула ему в глаза. — Что такое? — шёпотом спросил он, пряча улыбку. — Не надо. — Варя покосилась на его руку. — Не трогай. Ты же обещал. Улыбка с лица его стёрлась мигом. — Колючая ты, Варя. Ну, как хочешь. — Он отвернулся и снова опрокинул чарку. — Надирайтесь дальше, — сказала Тася, перебивая вещания Владимира о невыгодности торговли с татарами. — А я Варвару твою, пожалуй, заберу. А то она сидит, слова не молвит. Даже не притронулась ни к чему толком. Внутри себя Варя с ликованием благодарила Тасю за это. Варя взяла себя в руки и встала медленно и благородно. Она поклонилась мужу и Владимиру, который рассказывал уже про лихую торговлю с тверскими купцами, и пошла вслед за Тасей. — Ты чего забитая такая? — спросила та. — По зиме ты веселее была. С братом всё худо? Муж обижает? Варя прикусила язык, повторяя про себя, что надо быть благодарной и за такого мужа. — Нет, нет… Устала немного, вот и всё. И кусок в горло не лезет. — А ты не понесла часом? — спросила Тася, и у Вари оборвалось сердце. Поднялся в голове гул, кровь точно высосали из неё, а в грудь — ударили со всей силой. Что-то напоминающее червя завертелось в утробе Вари. — Может быть, — расплывчато отмахнулась она. От этой беседы её спасла холопка, стрелой метнувшаяся к Тасе и что-то быстро затараторившая. — Фроська, я ни слова не поняла, — строго сказала Тася. — Таисия Петровна, Серафим Петрович! В сенях! Побили опять! Тася громко простонала и поспешила за холопкой. Варя — следом. Сима едва держался на ногах. Местами рваная одежда вся перепачкалась в грязи и бурых пятнах крови. Да и лицо Симы изукрасили ссадины и кровоподтёки. С носа текла на подбородок юшка. — Сестрёнка, я тут немного, — Сима опёрся на стену, едва ли по ней не сползая, — немного… подрался… — Боже, опять! — Тася подхватила брата, чтоб тот не распластался по полу. — Ох, Господи Исусе… Фроська! Кликни лекаря, что ли! — Не надо, я могу подсобить, я этому делу наученная, — сказала Варя. В глазах её горела уверенность: уж когда-когда, а сейчас она точно поможет! Варя подхватила Симу с другого боку и помогла Тасе усадить его на лавку и стянуть с него оборванную рубаху. Вся грудь изукрасилась красно-багровыми пятнами. Видать, хорошенько его приложили. — Ты точно справишься? — Справится, — прохрипел Сима, чуть улыбаясь. Варя кивнула. — Такое мне по силам. Дайте мне в помощницы двух девок, с ними сподручнее. Тася кликнула двух холопок и велела им во всём слушать Варю. Одна из них бросала на Симу злые взгляды обиженной женщины, а вторая глядела едва ли не со слезами на очах, будто не господского брата побили, а её собственную кровинушку. Со второй Сима то и дело переглядывался. «Ладно, — подумала Варя. — Не моя забота, не моя работа». И, бросив взгляд на иконы и попросив у Всевышнего милости, она взялась за лечьбу. Как только она начала своё дело, все тревожащие её думы покинули её, унеслись далеко вместе с ветром, затекающим в горенку чрез растворенное окно. Варя перевязывала и промывала ссадины, и ничего уже вокруг не могло убедить её, что врачевание — не её работа. Варя чувствовала, что Создатель именно для этого и дал ей жизнь. Вот он, её крест. И Варя несёт его с радостью, с высоко поднятой головой. — Ты точно светишься, — голос Симы вырвал её из дум. — Я люблю помогать людям. Это мой долг. Сима широко ей улыбнулся. — Спасибо тебе, — сказал он. — Богу спасибо. — Варя сдерживала улыбку, так и норовящую расцвести на губах. Она знала, что Адонай доволен ей. Разве это не счастье: видеть, что людям легче после твоей помощи, и знать, что Тот Великий, кто создал Небо и землю, гордится тобой? — Что здесь происходит? — загремел Фёдор, и у Вари из рук выпали перевязи. — Н-ничего. — Она прошептала это так тихо, что сама себя не услышала. Она боялась повернуться к Фёдору и посмотреть ему в глаза. Бог вест, что его так разозлило, но Варя шкурой чуяла, что ничего хорошего ей не светит. — Варвара Васильевна любезно согласилась мне помочь, — невозмутимо сказал Сима. — Молчать! — крикнул Фёдор и со всего размаху ударил Симу в лицо. — Не всех ещё жён и девок переебал, до моей лапы тянешь, выблядок хуевёртый? — Фёдор! — Варя попыталась оторвать его от Симы, но Фёдор её только оттолкнул. — Не лезь! — крикнул он ей и повернулся к Симе. — А ты… я предупреждал тебя, что тебе не поздоровится, когда я увижу тебя с ней рядом? Говорил?! — Что за крики тут? — Тася появилась в дверях, и Федя, гневно вперив в неё взгляд, отпустил Симу. — Пошли, — прорычал он Варе. Крепкие, словно вылитые из стали, пальцы Фёдора вцепились в Варину руку. Она и пикнуть не успела, как он потащил её за собой, изрыгая тьму тем ругательств и проклятий. — Фёдор, остановись! Стой! — Варе нещадно хотелось разрыдаться, но она лишь дрожащим голосом умоляла его. Однако её мольбы разбивались о сгорбленную спину Фёдора. он волоком дотащил её до дома, едва ли не с ноги открыл дверь и швырнул Варю на лавку. Боль пронзила тело, точно молния, блеснувшая на грозовом небе. Варя застонала. — Путята! — как громовой раскат, разлетелся по сеням голос Фёдора. Путята тут же шагнул вперёд. — Выпороть её! — Да за что?! — крикнула Варя, не сдерживая слёз. Они плавленым воском текли по щекам, застилая взор. Путята стоял на месте, не двигаясь. Мгновения тянулись, Варин бок, которым она ударилась о скамью, ныл и горел, и Варя с трудом могла шевельнуться от страха и боли. — Оглох?! — пуще прежнего разразился Фёдор. Он со всей дури треснул Путяту по лицу, да так сильно, что тот пошатнулся, затем схватил связку ивовых прутьев, задрал Варин подол и, что было силы, хлестнул её. И точно языки огня облизали её кожу и тело, прошлись по всей внутренности и переродились в громкий вскрик, терзающий глотку. — Да за что ты меня?! — Слёзы размывали изуродованное злобой лицо Фёдора, но Варя всё равно силилась посмотреть ему в глаза. — За всё! — прорычал он, и на её спину вновь обрушились ивовые прутья. Они вгрызались в её тело, обжигали, малиновыми следами оставляя на её коже Фёдорову ярость. И с каждым ударом внутри разрывалась душа, будто Фёдор не плоть карал, а разламывал, растаптывал в прах и пепел ободранную Варину суть. Будто сердце из неё вынул, а в зияющую дыру с презрением плюнул. А в голове, не смолкая, гремел вопрос: «За что?» Неужели теперь ей нельзя даже свою работу делать? Она не совершила ничего, за что можно было бы её выпороть: она не блудила, не пьянствовала и не развратничала. Она делала то, к чему тянулась её душа. Она делала то, что считала своим долгом. Она помогала людям во славу Создателя. Неужели и это нынче под запретом? Неужели и это тоже нельзя? Нельзя, нельзя, нельзя, нельзя! А что тогда можно? Сидеть в четырёх стенах и ублажать мужнин взор, вот что. Только на это и годятся жёны в бренном мире сем. На другое более не надобны, сиднем сидите, молчком молчите, исчезните до той поры, покуда не понадобитесь мужу. Уж он-то знает, что вам нужно и можно. «Уж он-то точно полезнее тебя, Варя», — сказала ей та другая, которая всегда шептала злые слова. Она не сразу заметила, что Фёдор перестал её пороть. Ноги, спина, бёдра — всё её тело сгорало от боли, но сильнее болело в груди. Слёзы катились по щекам, горячие, горючие, из-за них Варя ничего не видела, да и сил не осталось у неё, чтобы даже взглянуть на Фёдора. Краем слуха она услышала, как он приказал холопкам позаботиться о ней, утереть её от крови. «Кровь?» — Варя все силы положила, чтобы провести рукой по спине. На пальцах, смазанные, остались красные следы. Варя обессиленно закрыла глаза, но пожирающий её огонь не отступал. Казалось, он сжирал её полностью, плясал рыжим, белым и красным у неё пред очами. Варя не помнила, как холопки перетащили её на постель и, словно шкуру, содрали с неё рубаху. Она очнулась, когда вода охолодила её спину, кусая за побитые места. Варя застонала и сцепила зубы. Слёзы распирали глотку, давили. А нутро её полнилось безмолвным гневом. Варя сжимала кулаки с такой силой, что ногти впивались в кожу, оставляя бело-розовые следы на ладонях. Она кусала губы до того, что чувствовала на языке медь. Втягивала воздух так, что грудь ныла. Сердце стучало, и каждый его удар молил о мести, молил выпустить из груди пламень боли, обратившейся яростью. Холопки вертелись вокруг неё, что-то спрашивали, но Варя молчала. Её губы не родили ни слова, ни вздоха, ни звука. Варя лишь сцепила зубы, морщась, когда их руки втирали мази в кровящие ссадины. Варя зацепилась взглядом за иконы. Свеча бросала золотые отсветы на лики святых, таких далёких в этот миг. В голове точно что‐то щёлкнуло, треснуло, хрустнуло, и Варя наконец поняла: лучше её жизнь никогда не станет. Не знамо, за что Фёдор решит выпороть в следующий раз. Может, она глянет на него не так. И так будет всегда. Каждый день — в страхе. Каждый вдох — с болью. Всегда‐всегда‐всегда. Это навсегда. И за такую паршивую жизнь Варя ещё благодарить должна, ведь у других мужья ещё хуже. Но если эта собачья волокита — хорошая жизнь, то какая же тогда плохая? С Максимом было не так. Максим никогда бы не тронул её, не поднял бы руку, не ранил бы словом бранным. «Почему, почему, Всемогущий? За какой из моих грехов дано мне это бремя? За какой из моих грехов мне достался такой муж? Почему Ты забрал у меня Максима?» — Варя зажмурилась, глотая слёзы. Холопки надели на неё рубаху, ушли, оставили отдыхать. Ночь сгустилась на небе, поглотив слободу. И у Вари в голове осознанием вспыхнула мысль: «Это не Всемогущий забрал Максима. Это всё Фёдор. Он сам пришёл, сам отнял, сам сломал, сам, сам, всё сам. Бесы не по божьей указке по земле ходят-бродят, нет, они сами… И люди сами… У всех воля своя. Бог Свободы и Любви не приказывает. Он отпускает. И Фёдор сам забрал у меня Максима!» Кольцо на безымяннике точно раскалилось, уменьшилось и сжало её палец. Варя сдёрнула его с руки. Мука пронзила тело, и Варя дрогнула, застонала. Кольцо выпало из руки, упало, покатилось. Перед глазами стоял зимний лес, снег, напитанный кровью, почерневший, истоптанный. И Максим. Холодные, полураскрытые губы посинели, серые, наполненные добротой глаза закрылись, чтобы никогда больше не видеть света. Кровь напоила клинок Фёдора. «Варя, Варя, Варя, — взвыло израненное нутро, — как ты жила столько времени с тем, кто убил Максима? Душа у тебя не дрогнула? Не отсох язык, когда ты поклялась ему перед Богом быть верной женой?» С трудом превозмогая себя, Варя поднялась. Её трясло, она судорожно вбирала ртом воздух. Отросшие до плеч волосы липли ко взмокшему лицу. Кольцо лежало на полу, ловило слабые отблески свечи. Варя, хрипя, подняла его. Оно блестело на её дрожащей ладони, и Варя что было сил швырнула его в стену. И тут же спину и ноги обожгло волной боли. — Господи Исусе Христе, скорбь моя всегда предо мною… — зашипела Варя, глядя на икону. — Воздающие мне злом за добро враждуют против меня за то, что я следую добру. Не оставь меня, Господи, Боже мой… Варя шептала слова молитвы, через силу шевеля губами. Язык едва слушался, но воспалённая гневом душа терзалась в неистовстве. Варю объяла яростная дрожь. Сколько ещё всего сломает и разрушит Фёдор? Сколько боли и зла он причинит? Ей, её близким, друзьям, тем, кого она любит? Сколько? Доколе она будет терпеть? Сил нет в руках её и никогда не было. Беспомощная, влекомая, едва держащаяся, чтобы не упасть, едва стоящая на ногах. С самого детства, из самой матерней утробы и доныне. Всё едино, всё одно. Боль, смерть, слёзы и кровь. Каждый день они с ней. Она всегда пыталась вырвать жизнь из холодных рук Смерти. И каждый раз обжигалась, каждый раз терпела поражение. И ныне всё, что она получила за попытку помочь, — порка. Так почему бы не протянуть Смерти руку? Почему бы не шагнуть с ней в ногу? Саул убил тысячи, а Давид десятки тысяч. Самсон похоронил тьмы филистимлян. Илия-пророк вырезал жрецов Ваала. Иаиль отрубила голову Сисаре. Во имя Великого. Если Фёдор решил, что Варя не может служить Богу лекарством, то она послужит Ему тем, чем служили святые. Ради Максима, ради тех безвинных, кого поразил Фёдоров меч. Ради неё самой. Варя открыла дверь и, стараясь забыть о боли и страхе, шагнула вперёд. Темень охватила её, холодом облобызала ноги, заползла под рубаху и свернулась на груди. Варя, шатаясь из стороны в сторону, шагала по доскам, а где-то в глотке стучало надрывающееся сердце. Вот его дверь. Варя толкнула её, перекрестилась. Вот он лежит, чуть посапывая, путается в дрёме. Дыхание мерно вздымало его грудь. Варя села, сцепив зубы от боли. Перекрестилась ещё раз. Легла. — Боже, помилуй, — вздохнула она. Нутро выворачивало от того, что она хотела сделать. Она слышала, как он шевельнулся. Ей захотелось бросить всё, кинуться прочь, выбежать вон. Но вместо этого она обняла его руками и ногами. Фёдор дрогнул, открыл глаза, дёрнулся с перепугу, но не оттолкнул. Варя взобралась на него, придавила ногами его руки. Быстро оглядев её, Фёдор лишь улыбнулся. Варя выдохнула, выворачиваясь от отвращения и к себе, и к нему, и дико, по-звериному припала к его губам, ненароком стукнувшись с ним зубами. Его губы были горячими, и Варе казалось, она целует калёное железо. Она приподняла его за подбородок, провела пальцами по скулам, перетекла к шее и сцепила на ней руки. Фёдор поперхнулся, а Варя всё сильнее и сильнее давила ему на глотку. Звенело сердце, ломая рёбра. Пальцы крепче сдавливали шею. Варя чувствовала, как дёрнулся Федин кадык под её вспотевшей ладонью. Она сама задыхалась, будто душила не его, а себя. Голова кружилась, и воздух кругом звенел, давил, и в груди её клубился крик, а Фёдор всё не умирал. Господи! Господи, ну когда же он уже помрёт… Варя заметила, что он не сопротивляется. Смотрит на неё, кашляет, хрипит, но не двигается, не пытается её скинуть. Руки у неё ослабели, стали, как вымоченная шерсть, тяжёлыми. Она отскочила от него, забыв о пронизывающей тело боли, отползла, по-щенячьи зажалась в угол. Резко сев, Фёдор закашлялся, и кашель его незаметно для Вари перевалился в дрожащий, царапающий уши смех. И его безудержный хохот рвал душу хлеще предсмертных хрипов, хлеще ищущих воздух губ, хлеще горячечного целования. Смех раздирал Варю на куски, разбивал её на тьму тем частей. Фёдор смеялся так искренне, легко и непринуждённо — и это сейчас, когда Варя пыталась удушить его в собственной постели. Почему даже сейчас ему хорошо, он смеётся, даже и капли печали нет в нём, а Варе так паршиво, что самой хочется помереть? — Ну ты дала маху, мать! — Чуть отдышавшись, Фёдор вытер скатавшиеся на ресницах слезинки. — Да кто ж так душит? Грязной пьяный и то однажды чуть не удушил, а ты совсем бестолковая! Нелепая дурища. Стыдно такой быть. Тьфу! Внутри Вари что-то хрустнуло и обломилось, и стало пусто, будто из неё наголо выскребли все внутренности. Кровь прилила к щекам, и на глазах выдавились слёзы. — Ну и куда ты на меня полезла-то, а? На ногах едва стоишь, а убивать пошла. Меня, воина! Истинно дура! Да даже если бы я до того тебя не выпорол — всё равно. Ты никогда меня не убьёшь. Ни ядом, ни сталью, ни тем паче твоими хилыми, слабыми ручонками. Никогда. Ей казалось, она тут же умрёт. От стыда, от боли, от ненависти, от Фёдоровой обыденной болтовни, от тепла его шеи, которое до сих пор не сошло с её влажных пальцев. Ей казалось, она тут же умрёт, до того сильно рубило по рёбрам сердце, но она, как назло, не умирала. У Вари тряслись руки. Тёкшие по щекам слёзы обжигали кожу, ползли под ворот съехавшей с плеч рубахи. «До чего я опустилась? — кричала внутри себя она. — До такой низости! До такого греха!» — Плачешь? — спросил вдруг Фёдор и подошёл к ней. Варя дёрнулась, но он ухватил её за руки. — Дура. Перепугалась, толоконная твоя башка, — он постучал указательным пальцем Варе по лбу. — Ну-ну, что ещё от такой хилячки ждать? Он грубо поправил ей рубаху, прикрывая плечи и ключицы, отвернулся, крикнул: — Сенька! Отведи Варвару Васильну в её опочивальню. Сенька, ещё толком не проснувшийся, приковылял в господскую горенку и уставился на них сонными глазами. — Отвести? А что сталося?.. — Не твоё дело, исполняй, что велено. И запри ещё. Ключ мне отдашь. Варю сволокли, подобно мешку с прогнившим зерном, и заперли. Она стояла посередь горницы, неприкаянно таращась на свои руки. Пальцы, похожие на переломанные ветки, не выпускала мелкая дрожь. — Господь покарает меня за это, — шептала Варя в полудымчатый мрак. — Я уподобилась Фёдору. Ему, убивцу! Господи, какая я дура! И сильнее жались вокруг неё стены, и туже сплеталась вкруг Вариной глотки темень. А как же Иаиль? А Самсон? А Давид? Отчего они святы, ежели убивали? Саул убил тысячи, а Давид десятки тысяч! Десятки тысяч. Десятки тысяч… Всё это Бог карал неугодных руками верных людей. «Бог карал?» Тогда она мотнула головой. Поняла ужасливо, с холодной оторопью: «Нет, Бог никого не карает. Сами люди себе в наказание. И искупаются своими же руками». Она возненавидела себя до последней капли. Слабое, ничтожное создание. Непонятно для чего явленное на свет. Незнамо зачем глотнувшее жизнь. Ничего, ничего она не может. Какая глупая, какая дикая, порочная, ничтожная! До чего же всё глупо! И все эти дурацкие, криволапые потуги быть счастливой, полезной и богоугодной — и просто быть хоть кем-нибудь — они все до единой, до самой последней крохи безмозглы. Варя не сомкнула глаз до утра. Так и просидела в середине опочивальни, под глядящими и судящими иконами, ногтями раздирая холодные руки. А через ставни уже просачивались золотые лучи, падали на доски, полосой отделяя Варю от начертанных на досках ликов святых. Процарапался в замке ключ. Отворили дверь, но Варя не повернулась. «Пущай делают, что пожелают. Пусть хоть убьют, хоть изобьют», — оледенело решила она. Воздух подёрнулся слабым запахом ладана. «Фёдор, — щёлкнуло понимание. — Со службы. Из храма». — Собирайся, любезная, — сказал он тихо. — Пройдёмся. А то тут ушей полна слобода, не поговоришь толком. Варя покорно встала, холопки помогли надеть одежду — Варя хотела было прогнать их и одеться самой, но всё тело болело, и каждое движение давалось с трудом, — и вышла вслед за Фёдором, как выходит осуждённый вслед за палачом. Улица всё ещё пахла кровью. Сегодня даже сильнее, чем обычно. Будто Варя сама ею всё залила. И, несмотря на предмайское тепло, Варя дрожала. Фёдор подвёл к ней свою кобылу. Непонимающе Варя оглядела животное, будто бы впервые в жизни его видела. — Со мной поедешь. А то ещё свалишься, — пояснил он. На Фёдора она не смотрела. Боязнь и стыд ярмом легли на плечи, не позволяя поднять головы. — Садись, — приказал он, и Варя негнущимися пальцами схватилась за узду. — Хотя, знаешь… Давай помогу, что ли, — в его голосе прозвучала издёвка. Варя хмыкнула и с его помощью вскарабкалась на лошадь. Сидеть и правда было больно. Он вскочил на кобылку и ударил её в боки. Варя старалась не касаться его ни спиной, ни плечом. Поехали они рысцой, и во время дороги Варя лишь украдкой пробежалась взглядом по груди Фёдора. Прямой, как палка, он смотрел перед собой и не глядел на неё. Варя гадала, что он с ней будет делать. Убить-то точно не убьёт. Выпороть уже выпорол. Так что же? Они выехали из слободы. Дорожка виляла под копытами коней, ещё не пожжённый солнцем песок поднимался в воздух, и Варя узнала место. Здесь прошлым летом она пускала венок на Купалу. Она помнила этот пологий склон, помнила, что, если пройти чуть дальше, берег будет всё подниматься и подниматься. Даже отсюда уже виднелся крутой утёс, нависший над водой. С него так легко можно упасть в воду. — Хорошее место, — сказал Фёдор. — Остановимся. Спешившись, он подал Варе руку. Но она не приняла, перекинула ногу и спустилась сама, хоть боль и пронзала всё тело. — Нам надо поговорить, — сказал он. Надо. Варя и сама знала, что надо, но внутри переломанная и перегнутая душа не хотела ничего, кроме одного простого желания — исчезнуть. Раствориться. Прекратить все муки и тяжбы. — Фёдор, — едва слышно позвала она, пряча взгляд. Смотреть на него было невыносимо. — Я выпила слишком много квасу перед дорогой. Мне нужно… ну… — она старалась, чтобы её голос звучал смущённо и мягко. Однако получалось просто зажато и сдавленно. Фёдор посмотрел на неё с подозрением. — Снова сбежать у тебя не получится, даже не надейся. Я тебя найду мигом, — его слова звучали обжигающим, раскалённым железом, и Варя прикусила язык до того, что почувствовала привкус крови. — У тебя четверть часа. Не больше. Иди. И не смей мне лгать. Варя кивнула ему в знак благодарности и нырнула в гущу кустов и деревьев. Ветки то и дело хлестали её по лицу, но Варя не прикрывалась от них и не берегла глаза. Она с трудом бежала к тому крутому утёсу, который виднелся по пути сюда. Ноги и спина невыносимо болели после вчерашней порки, но Варя не останавливалась, сцепив зубы, как могла, бежала. Четверть часа — это не так уж и много, но она успеет сделать то, что намеревалась. Лишь бы только Фёдор не нашёл её раньше. Вскоре берег сгорбатился, вырос и поднялся над рекой. Обрыв вырос у Вари перед ногами, и она поглядела вниз. Волны клубились, разбиваясь о буро-зелёный бок утёса. Она сняла обувь. Трава колола босые стопы, а земля, будто ещё не до конца воскресшая после зимы, холодила их. Варя села спиной к обрыву. Шёпот волн отдавался криком в Вариных ушах, расцарапывал в ней тревогу. «Будет больно, — подумала она. — Зато недолго». А после всё закончится, всё пройдёт, чернильно-гнойное пятно в груди исчезнет, да и всё остальное тоже предастся забвению, тогда она упокоится хотя бы до Страшного суда. Спокойно будет, темно и тихо, никто попрекнёт, мёртвые ведь сраму не имут. Может, там, в преисподней, она хотя бы на миг увидится с Максимом. Что тогда она ему скажет? Как она посмотрит ему в глаза? Он за неё, за неё, за тварь, душу положил, а она… Сил у неё не хватало уже влачить то, что она звала своей жизнью. Несчастный кровавый плевок, а не жизнь, вот что это. Она подумала про Юру. Как же он будет тут без неё? Без ног? А потом рассмеялась сама себе. «Вот ведь глупая, да Юра тебя видеть не может! Ты и ему уже досадила так, что он от тебя шарахается! И ноги ему ты не сделаешь, бестолковая, куда тебе?» Варя закрыла глаза и вдохнула влажный воздух. «Себяубойцы в рай не попадут, — нахмурилась Варя и тут же ответила сама себе: — Какая разница? Даже если я и своей смертью умру, то рай мне не светит, попрут меня к чертям в пекло, прочь из райских чертогов». Другая, та, которая всегда говорила злое, казалось, стала только громче. «Посмотри на себя, Варя, посмотри, какая ты жалкая, сопливая, никчёмная шлёнда! Настолько безрукая, что даже убить убийцу не смогла! — смеялась над ней другая часть. — Что, думала, ты на что‐то пригодна? Да ты просто позор отца и матери, позор Всевышнего. Думала, Он тобой гордится? За то, что ты кого‐то мазью помазала? Ха‐ха, да это же смешно!» Варя не знала, что ответить. Она соглашалась со всем, с каждым словом. Ведь её жизнь действительно жалкая, бесполезная. Варя вечно взаперти, вечно на привязи, вечно под неумолимым взглядом Фёдора, вечно… «Это никогда не закончится. До той поры, пока смерть не разлучит вас. Так что же ты сидишь, Варя? Положи конец сама!» Ветер подул в лицо, толкая её к обрыву. Сердце взбешённо затрещало, распирая грудь. «Давай же, Варя. Сделай это. Избавь мир от себя и себя от мира». Она поднялась на ноги. Камни впивались в босые ступни, будто стараясь то ли удержать её, то ли столкнуть вниз, в объятия бездны морской и бесовской. Варя старалась не думать ни о смертной боли, ни о том, что больше не сможет сделать ни единого вдоха. В голове она прокручивала лишь то, что всё хорошее, что с ней случалось, она не ценила. И теперь не увидит, не добьётся она ничего, она — лишь жалкий прах земной, лишь гной и язва на теле. Для неё — только тьма, ад при жизни, ад по смерти. Покой будет в преисподней. «Избавь мир от себя, избавь мир от себя, избавь-избавь-избавь! — эти слова сжимали её глотку точно так же, как этой ночью она сжимала глотку Фёдора. — Слабое, ничтожное создание! Сколько раз Всевышний спасал и хранил тебя, убогую? Сколько раз давал тебе время подумать? И ты не послушала, возомнила себя разумной, хотя ты всего лишь безголовое животное! И где ты теперь? Бежишь от мужа, бежишь от всего. Ведь ты боишься жизни больше, чем смерти». По щекам побежали слёзы, и Варя задрожала. Отвратительным ей казалось одно лишь существование, одно лишь нахождение в своём теле. Она сама, сама настолько мерзкая, что тошнота подкатывает ко глотке. — Будь проклят тот день, когда мать родила меня на свет, — прошептала Варя и не узнала свой голос, до того он сделался хриплым, чужим и мёртвым. Ветер швырнул ей в лицо испуганный крик Фёдора, и Варя сделала шаг назад. Земля ушла из-под ног, а в голове тысяча голосов взвыли одним громким воем. Последняя мысль пронзила её тело: «Я не справилась, прости, Отче», — и холодная вода поглотила её, как дикий зверь, как хищный змей, пожирающий солнце. Варя захлебнулась пеной, вода хлынула ей в нос, рот и уши. Это был конец.