О сестрах и котах

Университетский туалет (покоцанная плитка, похоронный скрип дверок и подтекающий с мерзким хлюпаньем кран) — в целом зрелище не из приятных. Зеркало в нем (паутинка трещинок в левом верхнем углу, разводы ржавчины вместо рамки и розовое "я люблю XXX" сразу под накорябанной формулой остаточного члена Лагранжа вдоль нижнего края) — более чем удручающее. Ее отражение отлично вписывается. Тусклое, больное, изломанное, усталое. Пустое. Синяки под глазами, опухшие веки, кровящие трещинки на губах, растрепавшиеся темные пряди, слепой взгляд под коматозной пленкой тоски. Хотя в последние месяцы она вряд ли выглядела лучше, держась только ради сестры. С тех пор, как Рейст... Стоп. Не вспоминать. Не помнить, не думать, не позволять себе им болеть (даже если теперь болеть уже нечему, даже если кроме пепла и нет под ребрами ничего). Слишком многое она отдала, слишком многое в себе перекроила ради него. Чтобы после остались одни обломки, в пыль крошащиеся под звуки дождя. Крисания горько усмехается, склоняясь над умывальником и брызгая в лицо холодной водой. Хуже уже точно не будет, а так хоть усталую сонливость может быть удастся согнать. Она распрямляется, в последний раз бросая взгляд в пустоту отражения, пальцами края раковины сжимая до боли, до хруста (ломаемого хребта), упорно собирает все, что осталось внутри невыжженным, не разрушенным до основания. И запинается о: — Прости, но на роль лучшей ученицы потока как-то не тянешь, — Крисания давит желание передернуть плечами. Выгибает лопатки, вздергивает подбородок, кусая щеку изнутри. — Шпору, кофе, тоналку? Руку помощи или жилетку? У Такхизис красная кожанка через плечо, слишком узкие джинсы, россыпь алых всполохов в волосах, вязь талисманов (или проклятий) на запястье и идеально ровный изгиб черных губ без капли насмешки. В ней почему-то ни капли от слухов про ведьму, сжигающую и во мраке топящую каждого на своем пути. У нее что-то очень серьезное, темное, горькое и понимающее на дне зрачков, но... Крисания слишком устала. Искать, верить, доверять. Она прядь заправляет за ухо и мотает слегка головой, чувствуя металлический привкус пластиковой улыбки во рту. /чувствуя себя ослепленной, оглушенной, выпотрошенной и пустой/ Хватит с нее людей, хватит эмоций, боли хватит. — Спасибо, но я в полном порядке. Просто немного не выспалась, — улыбаться, держать спину и быть правильной девочкой. Так легче, так вывернутые ребра и изодранное в ошмётки сердце можно спрятать под маской, вдруг получится обхитрить и себя? — Если это "немного", то я не сплю никогда, — Такхизис только бровь приподнимает идеальной дугой. Дёргает слегка уголком губ (Крисании почти слышится: "Ты скорее сломалась, девочка"). А потом снимает с запястья ремешок браслета. — Позволишь? И, не дожидаясь ответа, шагает ближе. Крисании бы отшатнуться, отстраниться, отвернуться — ей бы сразу с десяток "от-", начиная с отказа, продолжая отпором, но сил хватает только на жалкий кивок. Усталая обреченность давит на плечи, тяжёлым ободом стискивает виски, тянет голову ниже. Склонись, согнись, сломайся уже наконец. Давай, стойкая девочка, война проиграна, тебе любовь его стала пирровой победой, признавай поражение, рушась на колени. Крисания глаза прикрывает, подсознательно удара, крошащего ребра ждёт, если не ножа спину, то стилета в лёгкое. Чтобы последней точкой, последним баллом в зачетке — "молодец, ложись в гроб, пять". И вздрагивает от прикосновения горячих пальцев к вискам. Такхизис аккуратно и быстро пряди собирает в небрежный хвост, закрепляя своим шнурком. Такхизис за спиной почему-то ощущается не кошмаром ночным и не тьмой клубящей, не злостью и смрадом, не паникой и не страхом, а почти что... Покоем. Поддержкой. Как будто вокруг — не пустота, как будто есть кто-то, кто удержит, если оступишься, поймает над краем бездны, оставляя на запястье горящий ожогом след, не позволяя бессмысленно кануть в ничто. Как будто бы ты не один против усталости-боли-измотанного-отупления. Крисания глотает удивление (до боли живое) и оборачивается. Готовится через горло гнать искусственную благодарность, потому что учили, потому что так нужно, и зацепляется за чужой взгляд. Ей бы отвернуться, не видеть, не думать, но это горькое, темное и серьезное у края радужки вдруг становится... Очень понятным и очень простым. И "спасибо" с губ срывается искренним смыслом. — Не благодари, светлая девочка. Просто продолжай светить. А если устанешь или колени подогнуться, роняя в пыль... Я буду за левым плечом твоим. Может, мы и поможем друг другу, — Такхизис улыбается рвано-ломано и болезненно по-настоящему, перебирая пальцами темную прядь. И в этой искусственной литературности, поделенной на одно на двоих дыхание, почему-то отчётливо слышится шепот живой надежды. * Крисания привычно перехватывает отчаянно бьющиеся на ветру волосы темным с красной нитью шнурком и голову запрокидывает. Кивает самой себе: Муза права была, звёзды крыш отчего-то кажутся в сотни раз ближе. Кажется, до них дотянуться можно, если очень об этом мечтать. Только вот ладонь колючей изморозью покроется, а на губах вдох застынет звенящей коркой прежде, чем холодных искр коснуться удастся. Она плечами неуютно передёргивает, жалея о забытой где-то кофте, когда лопатки накрывают горячие ладони. — Хорошим решением было отдать браслет тебе, он тебе точно больше идёт, — Такхизис тепло усмехается в щеку, укрывая ее от ветра собой. Укрывая ее от боли, давая время сил набраться на новый вдох, на новый бой, на новое "справлюсь", уверенностью выбитое на костях. Пряча от взглядов чужих и стрел в позвоночник ссутуленные на секунды плечи, давая возможность-надежду-шанс снова собою стать. — Встретим здесь рассвет? Крисания кивает, в ответ обнимая, утыкается на секунду в чужое плечо. Ей наконец-то... Тепло. Ей бы благодарить, но она обещала, они обещали, когда только пытались нерешительно, (не)разрушенно и (не)поломанно, вслепую, что-то построить, кого-то спасти. Быть рядом без благодарностей, оставаться якорем, тихой гаванью, страховочным тросом и протянутой в бездну рукой. Без объяснений и без причин, только следствием и решением, вычеркивая застарелую ржавчину боли из уравнения на две переменные. Крисания улыбается только. Так, как не умела до. Так, как научилась только сейчас. И видит в чужих глазах свой ответ вместо горечи и темноты. Крисания ощущает себя живой. Над домами небо в темноте разгорается цветом нового дня. Мы обещали, но ты ведь знаешь, за что, да? За то, что не сожгла огнем своим и во тьме не бросила, вывела, у бездны выгрызла, напугав ее своим криком, рыком, задушенным плачем, вытащила, вылечила. Напомнила, что улыбка существует не для масок, а для лёгкого, светлого, яркого счастья, клубочком греющего ребра не хуже мурчащего Даламара. За спасение. Тепло. И тебя.