***
Соль, щедро высыпанная утром на занесенные снегом тротуары, к вечеру застыла ледяной корочкой. Стас перекатился с пятки на носок, с наслаждением прислушиваясь к треску под подошвами. Мелкий и колючий февральский снежок, будто россыпь блесток, сверкал под белым лучом единственного фонаря у остановки, на которой они уже больше получаса морозили задницы. Игорь, не ожидавший такой подставы от родной и любимой машины, которую холил и лелеял с самого момента покупки, первые десять минут без устали матерился. В самых витиеватых выражениях, которые только накопил за двадцать семь лет жизни. Стас прекрасно знал о его талантах расставлять слова великого и могучего в таком порядке, что у Шнурова бы уши завяли, но все равно невольно восхитился. В конце концов, холод и пронизывающий ветер, гуляющий по карманам их штанов и прилипающий через подкладку прямо к коже, немного утихомирил Лаврова. Теперь он просто наворачивал круги: от столба до урны, обогнуть ее, держась на расстоянии полуметра, и вернуться обратно. Спросить походя у Стаса: «Нос не отморозил еще?», дождаться неоднозначного кивка, то ли отрицательного, то ли положительного. И повторить, раз десять-двадцать. Однообразные коробки многоэтажек, раскиданные островками по спальному микрорайону, напитав в себя едва появившееся солнышко, после заката щедро делились теплом, прогревая воздух вокруг. Смутно и очень тонко тянуло весной, просто невероятно для середины февраля. Где-то глубоко внутри, за ребрами, начала зарождаться неясная тревога, с внезапными приятными мурашками вниз по спине. Как в школе, когда впереди еще столько всего прекрасного, и весна, и годовые контрольные, и кусты сирени, за которыми они курили втихую после уроков, вот-вот зацветут. На другой стороне улицы, резко, словно визг шин при торможении, раздался крик: — Маша-а-а, я тебя люблю! Стас моргнул. Вязкий и сладкий запах цветущей сирени, вынырнувший из воспоминаний, будто так и засел в ноздрях, хотя вокруг продолжал царствовать февраль, ветер все гудел в щелях картонных многоэтажек, тряс заледеневшие провода над широкой дорогой. Скулы занемели от холода, несмотря на то, что он замотался по самые ресницы шарфом и натянул капюшон. — Дурачок, — послышалось звонкое хихиканье в ответ, — где ж ты сирень-то взял? Игорь, остановившийся после очередного круга рядом с Конченковым, тоже уставился на парочку, будто бы не понимая, откуда они такие шумные, теплые и весенние выпали в их зимнее сонное ожидание автобуса. — Чего это они? — все же поинтересовался он. Даже не у Стаса, а просто так. У мира, в целом. — Сегодня четырнадцатое, — лаконично и ровно ответил «мир» губами Стаса. Лицо Лаврова одеревенело, с него будто разом схлынула вся озадаченность. Тихонько чертыхнувшись себе под нос, он поднял раскаивающиеся глаза на любовника: — Я забыл, — выглядел он действительно печально и виновато, — Черт возьми, Стас, я дебил. Конченков, удовольствия ради понаблюдав за его страданиями еще пару десятков секунд, сдавленно хохотнул в шарф. — Да забей, братишка, — хмыкнул он тепло, — День Всех Влюбленных для малолеток и влюбленных, а мы… Он пожал узкими плечами, чувствуя, как под курткой стало внезапно обжигающе-жарко. — А мы любим друг друга, — продолжил он, быстро прожевывая слова, чтобы поскорее выплюнуть, и отвернулся, — Совсем разные вещи, всекаешь? Соль, щедро высыпанная утром на заснеженные тротуары, захрустела под ботинками Игоря. Позволив развернуть себя за плечо, Конченков сам опустил шарф к подбородку и подставил тонкие губы под поцелуй.***