***
Стас, аккуратно перетаптываясь с одной босой ступни на другую, выхватил тонкую сигаретку из пачки. Чиркнул зажигалкой законные три раза, пока не появился огонек. Белоснежная папиросная бумага едва заметно вспыхнула, освещаясь рыжим, задымился табак. За широкими окнами застекленного балкона Самара обернулась в туман, как в пушистую белую шаль. Окутала бережно видневшиеся в конце проспекта высотки, прикрыла голые ветки-скелеты облысевших берез. Осень, как и всегда, наступила слишком быстро. Хотя в этом-то году, если можно судить по многочисленным восторженным постам в соцсетях, бабье лето подзатянулось, радуя жителей России-матушки аномально-теплым октябрем. Но октябрь закончился и, подпирая его в спину холодными ладонями, в свои права вступил ноябрь. И с первых же дней зарядил шквальным ветром и противным мокрым снегом. А потом бухнулся резко на живот, как заигравшийся пес, притих, поджимая крупные мохнатые лапы. Успокоился и решил брать расслабившийся было народ постепенно. Поэтому виджет погоды на экране его смартфона показывал «-8, облачно», и грязно-белое небо хмуро нависало над городом, давя безысходностью и апатией. Холодный пол под пятками едва согрелся, но Стас все равно не решился снова переступать и двигаться. На полсантиметра в сторону — и опять обжигающе-ледяная доска под ступнями. — Ты чего босиком? — раздалось сзади, хрипло и сонно. Поперек плоского живота легла тяжелая рука. Темно-бронзовая кожа Игорева предплечья, будто яркий летний флэшбек, выпадающий из осенне-серой действительности, отпечаталась на сетчатке глаз. Осталась на внутренней стороне век, даже после того, как Конченков опустил ресницы, не собираясь даже отвечать на вопрос. А толку-то? Кожа у Лаврова всегда была грубее, темнее. Поэтому и загар прилеплялся быстро и равномерно, месяцами еще не сходил. Стасу так не везло, нет. Ему-то приходилось завистливо оглядывать широкие квадратные ладони, окрасившиеся в светло-шоколадные оттенки. Морщить сгоревший нос, на котором кожа от сухости и ожогов лопалась, трескалась и облезала кусками. Как и на плечах, спине, ляжках, прямо над худыми острыми коленками. Приходилось на Игоря шипеть, когда тот выдавливал облепихово-желтый пантенол на ладонь и неаккуратно втирал в малиново-красную горячую кожу. И лежать потом в раскаленной и душной, чисто южной темноте. На соседних кроватях-полуторках, в какой-то съемной комнатушке в частном секторе полу-курортного городка с одним пляжем. Без возможности, — да и желания, что уж, — дотронуться друг до друга. Слишком жарко, а Стасу еще и больно. И все это, чтобы на следующий день снова встать и шлепать добрых двадцать минут под полуденным пеклом до моря, матерясь и ругаясь. Выжимать из положенных трех дней отпуска наедине гребанный максимум. С привкусом морской соли на губах, острой гальки под тонкими подошвами тапок и традиционным пищевым отравлением. Если есть на свете рай… Лавров нагло вытянул из ослабевших татуированных пальцев его недокуренную сигарету. Жадно приложился губами к фильтру, выдохнул дым куда-то поверх Стасовой макушки. И вернул почти истлевший окурок хозяину, притираясь небритой колючей щекой к нежной коже на загривке. Если прикрыть глаза, то шум машин, ползущих вереницей внизу по темным асфальтированным жилам города, можно принять за волны, бьющиеся о пляжную гальку. Если потом не поднимать взгляда от обхватившей его бронзовой руки на тусклый унылый пейзаж за окнами, то и о подступающей зиме думать не придется. Пожалуй, именно так он и сделает. Конченков, не глядя, наощупь затушил сигарету в стеклянной мисочке, которую использовал вместо пепельницы, и развернулся к Игорю лицом. Стукнулся лбом о его ключицу, подставил макушку под ладонь. А на утренний ноябрьский туман так и не бросил даже прощального взгляда.***