Наружу изнутри

Беспокойные тени скребутся в подъезде. Они странствуют по этажам, одиноко завывая в поисках своей цели. Холодный мрак впускает их гостеприимно в свои сети. Они безлики, пока не начнешь всматриваться в их бесформенную материю. И только тогда прорезаются знакомые черты собственных страхов: они обретают узнаваемость, они подстраиваются, они говорят чужими голосами. Хазин бежит по скользким ступенькам, пропуская по несколько ступенек за раз. Ноги путаются, спотыкаются, гнутся, будто безвольная кукла пролетает по этажам. Кукловод явно не желает брать контроль над тряпичной марионеткой. Пусть управляет собой сам. Страшно. Надо успеть. Быстрее. Он идет. Его шаги позади. Страшно. Я не успею. Он уже там. Петр цепляется за деревянные перила, как за последнюю шлюпку в открытом океане. Тело не слушается. Пальцы соскальзывают. Осталось пару лестничных клеток, и он будет спасен. Голова налитая свинцом: тяжелая и горячая. Перед глазами все плывет. Хазин чувствует спиной липкий страх. Страшно. Не оборачивайся. Иди вперед. Паника проглатывает его полностью. Дыхание учащается. Вдох-выдох. Выдох-вдох. На голову выливают кипяток. Что-то черное нависло над ним. Оно смотрит большими глазами. Оно говорит его устами. Оно наседает своими кошмарами. Страшно. Мне страшно. Страшно. *** Фима внимательно следит за дрожащими ресницами Пети. Никогда прежде ее так сильно не пугал жар. Она аккуратно гладит его по влажным волосам. Лишь бы пронесло. Девушка мягко дотрагивается губами до горячего лба, шепча молитву про себя, как мама учила. Надо позвонить маме, она точно знает, что в такой ситуации делать. Серафима сама болела не раз, но почему-то стало боязно, когда на пороге появился бледный Петя. Всевозможные страхи стоят за железной дверью. Их не приглашают, и им не рады. Они липнут к холодной поверхности, шепча его имя в тонкие щели. Зазывают обратно. Укрыться от них навсегда невозможно, и ему от этого беспокойно. Он бы пролежал в этой крепости вечность и даже больше, он устал от тревоги. Хазин открывает глаза. Его голова теперь не такая тяжелая и находится на удобной подушке, обернутой в цветочную наволочку. Перед ним большой телевизор, мотающий по кругу какой-то детский мультик без звука. Яркие картинки, карикатурные персонажи. Мысли блуждают в тумане: его затягивает бессмыслица на экране. Петя чувствует себя лучше, когда не подвергается суровой деятельности своего мозга.        — Мам, я боюсь за него, — доносится обеспокоенный голос из кухни. Там же гремит посуда, свистит чайник, кипит вода. Оттуда тянется вкусный запах сладкого пирога. Теплые воспоминания щекочут нос. Прям как в детстве. Тихие шаги отвлекают от поглощающего экрана. Внимание переключается на фигуру, вошедшую в гостиную. Фима улыбается, замечая, что он не спит. На душе становится легче, когда Петя в сознание. Серафима ладошкой касается его лба, не ощущая прежнего жара. Петя льнет к приятно-холодной руке. Ему не хочется ее отпускать, ведь она разгоняет своим светом все тени в углах.        — Я шарлотку приготовила, будешь? — шепотом интересуется Фима, запутываясь длинными пальцами в Петиных волосах. — Я еще чай заварила. Ягодный. Как ты любишь, —льется ласковый голос, в который хочется закутаться с каждым разом сильнее, будто в мягкий плед.        — Буду, — кивает Петя. Серафима не сдерживается, награждая его доброй улыбкой. Он напоминает ей сейчас беззащитного ребенка. Треснула его хрупкая маска напыщенного майора. Перед ней он больше никогда не облачится в волчью шкуру недосягаемого эгоиста.        — Не вставай, я сейчас принесу, — Петя провожает Фиму долгим взглядом, натянув одеяло до подбородка. Становится вновь холодно. Какое-то неведомое чувство защищенности вспыхивает в грудной клетки ярким пламенем. Неосязаемая безопасность приятной тяжестью ложится на плечи. Ему комфортно, словно он дома. Петя никогда прежде не был в этой квартире: забегал мельком в коридор, когда ждал Серафиму. Но сейчас все до боли знакомое, будто он тут был тысячу раз: сам клеил серые обои, сам вешал шоколадные шторы.        — Выпей это. Не бойся, я тебя не отравлю. А Петя не боится. Он доверяет. Губами берет белую капсулу с нежной ладони. Пусть даже, если там сам сильнейший яд. Уж лучше умереть от ее рук, чем продолжать свою жизнь в вечной тревоге. Плохие воспоминания стучатся в сознание. Только не сейчас. Он не хочет об этом думать. Сейчас все хорошо. Зачем все портить?        — Я испугалась, — шепот отгоняет навязчивые мысли о работе. — Не пугай меня больше так, я ведь и инфаркт словить могу! — шутливый щебет под ухом.        — Не словишь, — Петя улыбается, делая глоток горячего чая.        — Банально прозвучит, но я не хочу тебя потерять...        — Фима, не надо, — обрывает Петя, смотря забитым взглядом. Он напоминает бездомного пса, не познавшего человеческой ласки. Ему чужда безусловная искренность. Он привык к материнской любви, которая воспринимается как данность. Любят, потому что должны. А Серафима не должна и не обязана. Тогда почему она кружится вокруг него со сладкой заботой, от которой распирает волнующий трепет?        — Петь, — Серафима ладонями обхватывает его лицо. Внимательно осматривает его: растрепанные волосы, синяки под глазами, сахарная пудра от пирога на губах. Все такое родное. Сердце пропускает ощутимый удар. — Если будешь мне перечить, то я тебя съем. Кроткие девичьи поцелуи покрывают каждый участок на лице: нос, губы, глаза, подбородок. Фима выражает свою любовь прикосновениями, наделяя их самыми светлыми чувствами из недр своей души. Вся нежность, которая прежде не знала выхода, была запечатлена на розовых щеках под хохот эпатажного майора.        — Ну что, Петр Юрьевич, будете впредь прерывать меня? — останавливается Серафима, серьезно смотря на поверженного. Парень зарывается пальцами в длинные волосы, притягивая девушку ближе. Он внимательно смотрит в ее глаза, свободной рукой заправляя небольшую прядь за ухо.        — Ради такого? Определенно буду, — подтверждая свои слова аккуратным поцелуем.