Природа любви

От двери до двери было ровно пять шагов. В детстве казалось, что больше, но тогда Дон никогда не смела войти в комнату Дэйгуна. Даже остановиться перед ней. Он слышал, как в подполе ползают мокрицы, а в лесу олени чешут рога о стволы деревьев — во всяком случае, так говорили в Западной Гавани. В Западной Гавани вообще знали о Дэйгуне больше, чем она, живя под одной с ним крышей. Там знали, что он эльф, а поэтому лучший охотник и следопыт во всех Топях, — попробуй-ка посостязайся с тем, у кого уши и глаза, как у кошки! Что раньше он был искателем приключений — возможно, даже великим. И что эльфы, которые искатели приключений, конечно, странные сами по себе, но Дэйгун Фарлонг чуднее даже своих собратьев: после смерти своей жены, «сами знаете когда... ну, на Жатву...», он не в себе. Почему-то Дон особенно пугало, как это звучало, — «не в себе». Словно Дэйгун мог выскальзывать из своей хрупкой оболочки, точно змея, и бродить по Топям бесшумным призраком, пока сброшенная им шкура терпеливо дожидается его возвращения за прикрытой дверью. Но именно поэтому ей не приходило в голову задержаться возле его комнаты. Вдруг то, что сидит в комнате, услышит ее сбивчивое дыхание с другой стороны и… «Накинется на тебя?» — широко раскрыла бы глаза Эми, вздумай Дон поделиться с ней своими страхами. «Отругает?» — деловито предположил бы Бивил, не боявшийся призраков и сухих сброшенных шкурок. Не то и не другое. Дэйгун никогда не сердился и не кричал — в этом и была причина ее страха. Дон боялась, что за дверью так и останется звенящая тишина, потому что она спугнет всеслышащего духа, и он откажется возвращаться в тело. Белесая прозрачная шкурка со временем истлеет без хозяина, и Дон навсегда останется в доме совершенно одна. Однажды Дэйгун позабыл закрыть дверь, а может быть, та сама распахнулась от сквозняка, и Дон отважилась заглянуть в соседнюю комнату. Дэйгун сидел на кровати, поджав ноги, и смотрел прямо на нее, но зрачков не было видно, а глазные яблоки быстро-быстро двигались из стороны в сторону. Дон кричала так громко и так долго, что пришлось звать брата Мерринга. Он и рассказал наконец, что эльфам не нужно лежать с закрытыми глазами, чтобы увидеть сны, да и вообще требуется гораздо меньше времени для отдыха. Поэтому Дэйгун может среди ночи уходить из дома на охоту и возвращаться через несколько дней, не чувствуя усталости. «Почему вы сами не объяснили этого раньше? Да разговариваете ли вы вообще с этим несчастным ребенком?!» — гневно спросил брат Мерринг, думая, что Дон его не слышит. Ответа Дэйгуна до нее не донеслось, да и был ли он? Дэйгун ведь был не в себе. Да, после этого он начал разговаривать с ней. «Как ты спала?», «Уже собралась?», «Я потушу кролика на ужин?» Дон понимала, что ему неловко выдумывать эти вопросы точно так же, как ей — отвечать, и оба чувствовали облегчение, когда беседа умирала сама собой. Возможно, все было бы проще, будь они одной крови. Будь она действительно его дитя, дочь его жены. Раз все эльфы странные, они были бы странными одинаково, и обоим было бы хорошо молчать над стынущим кроликом, в пустой неуютной кухне. Но она была только взята в этот дом с облупившимися стенами, и само нынешнее имя — Дон Фарлонг — казалось таким же неудобным и жмущим под мышками, как одежда с чужого плеча. Несколько лет спустя, как-то в одночасье, Дон перестала его бояться. Дэйгун редко бывал дома и никогда не обращал на нее внимания. Она стала заходить в его комнату — сначала с вызовом, потом из любопытства, потом из-за того, что та казалась уютнее ее собственной. В комнате Дон не было ничего, кроме застеленной одеялом койки, стола и старого шкафа — этот кренился на сторону, несмотря на все попытки хозяйки его подпереть. Наверное, стоило попросить Дэйгуна заняться починкой, но Дон не могла себя заставить. Почему он не мог просто оглядеться по сторонам и заметить, что творится в его собственном доме? Может, эльфы всех обманывают, что не нуждаются в отдыхе, а сами сутки напролет спят с открытыми глазами? Спальня Дэйгуна выглядела действительно спальней: тут была настоящая широкая кровать, накрытая выцветшим атласным покрывалом, и пожелтевшие от времени занавески, и даже букетики сухих цветов под стеклом — наверное, последние воспоминания о таинственной жене. В сундучке под кроватью Дон нашла свернутый, порядком истрепавшийся на сгибах портрет молодой эльфийки на фоне зеленеющего леса и часто его разглядывала. От времени и небрежного хранения черт лица уже было не разобрать, но Дон не сомневалась, что эльфийка была очень красивая. «Я чувствовал, что его терзает давняя душевная рана, которая так и не зарубцевалась со временем, — сказал брат Мерринг, когда Дон рискнула рассказать ему о портрете (разумеется, ни словом не обмолвившись, где его нашла). — Но это не дает ему права пренебрегать тобой, дитя мое. Ребенок не должен расти в доме, где он лишь напоминание о старой боли, а не новая радость». Тогда-то Дон и начала валяться на кровати Дэйгуна. Поначалу — просто наслаждаясь мягкостью перины и приятным запахом от покрывала; тогда она только начала понимать, для чего неспящим эльфам требовалась человеческая кровать, и эта догадка скорее изумляла, чем волновала. Однажды Дэйгун даже застал ее на месте преступления, спящую, но только молча перенес в соседнюю комнату. Это был первый раз за многие годы, с самого раннего детства, когда он прикоснулся к ней. Дон уже была девушкой; она долго помнила, как потрясла ее удивительная сила этих тонких эльфийских рук и твердость чужой груди рядом с ее щекой, а больше всего — осознание, что запах, который так нравился ей, исходил от кожи и волос Дэйгуна. Всего лишь мох, болотная вода и что-то еще — не совсем благовонное, но неуловимо дурманящее. Дэйгун был не болотным призраком и не сухой змеиной оболочкой; он был созданием из крови и плоти — куда более привлекательной, чем у мужчин Западной Гавани. Ни один из тех, кого она видела в деревне, не занимал ее мыслей. Юноши были почти неотличимы от мужчин — широкоплечие и коренастые, с плохо выбритыми, рано загрубевшими лицами. Они пахли потом, луком и навозом, даже когда входили в дом — Дэйгун мылся всякий раз, возвратившись с охоты или разделав тушу. Стройный, с гладкими щеками и мягкими темными волосами, он был... красивым, и Дон повторяла про себя это слово, лаская себя на его кровати. Она не знала, так ли хорошо эльфийское обоняние, как и слух, но надеялась, что Дэйгун почувствует ее присутствие. Если и так, он никогда ничего не сказал об этом. Потом ей казалось необыкновенно смешным, что те самые пять шагов в темноте она сделала именно на праздник Жатвы; пожалуй, на него приходились все бедствия, случившиеся в Западной Гавани. Что ж, медовуха в этот вечер всегда лилась рекой; даже Дэйгун пил, опрокидывая в себя кружку за кружкой, пока глаза не начинали блестеть, а к щекам не возвращался румянец. Дон помнила, как любовалась им с другого конца стола; в свете факелов его лицо казалось необыкновенно оживленным. И все же Дэйгун никогда не изменял себе: как только барды брались за инструменты и все вставали из-за столов, он незаметно исчезал. Конечно, Дон не последовала за ним сразу, — она ничего не рассчитывала, ничего не замышляла, — но когда она вернулась с праздника домой, с туфлями в руках и головой, кружащейся от танцев и медовухи, дверь в спальню Дэйгуна была приоткрыта. Дон сделала пять шагов до своей двери. А потом — пять шагов обратно. Дэйгун лежал на постели вниз лицом, словно жалкая сброшенная шкурка, которую она так страшилась увидеть в детстве. Он не разделся, не снял сапог и даже не повернул головы, когда Дон села рядом, на край кровати. Она протянула руку, лаская его волосы, потом потянула за них чуть сильнее, вынуждая Дэйгуна повернуться. Почему-то она ожидала, что его щеки будут мокры от слез. Но он просто лежал, глядя перед собой, не спрашивая, что она делает в его комнате, не возмущаясь. Не в себе, как и всегда. Аромат мха исчез, от его лица пахло медовухой. Такими же на вкус были и губы, когда Дон наконец коснулась их своими. Может быть, в глубине она надеялась на другое: что он, точно спящая принцесса, придет наконец в себя. Но ничего не произошло. Он позволил себя целовать. Он позволил стянуть со своего тела одежду. Но жила, двигалась, чего-то желала в нем только та часть, которую пытались пробудить неумелыми ласками. И даже когда Дон, все еще самой себе не веря, скользнула к нему в постель, кожей к коже, и он оказался в ней — это по-прежнему было ненастоящим.