***
Дон запрокинула голову, упираясь затылком в доски, и еще теснее притянула к себе мужчину, по-прежнему не открывая глаз. Заниматься любовью у стены было неловко, неудобно, чуточку даже смешно, но это и нравилось Дон. Неуклюжесть делала соитие не таким обезличенным, как обычно. Сбившаяся одежда, нелепо задранная нога, подрагивающие от напряжения тела, — как будто их бросило в объятия друг к другу порывом неудержимой страсти, а не только ее прихотью. Брат Мерринг не сомневался, что это Дэйгун цепляется за кроткую юную Дон, принуждая к непристойностям, — почему ему даже не приходило в голову, что все могло быть наоборот? Как обычно, застонала, комкая в горсти мягкие волосы, только она. Дэйгун еле слышно вздохнул. На мгновение их влажные лбы соприкоснулись — единственная уступка слабости утомленной плоти, и тут же он отстранился, застегивая штаны. В этом жесте не было ничего оскорбительного — просто привычка к аккуратности, и все же Дон почувствовала себя так, словно ее ударили по лицу. Она по-прежнему опиралась на стену, тяжело дыша, со вздымающейся, непристойно торчащей из сорочки грудью, и семя Дэйгуна пятнало ее бедра, но он как будто не видел ничего этого. В глазах ни удовлетворенного самолюбия, ни запоздалого отвращения — взгляд просто скользил мимо. Должно быть, Дэйгун уже думал о повседневных делах. Или о том, как ему повезло удовлетворить ее похоть с утра — больше в течение дня его не потревожат. С губ Дон сорвался резкий, какой-то колючий смешок. Дэйгун вернулся в реальность, удивленно моргнул. Нахмурился. — Я сделал тебе больно? Он никогда не оставлял на теле Дон ни синяков, ни засосов — даже когда ей по-настоящему хотелось этого. — Нет, — она кое-как обтерлась подолом сорочки. — Все как обычно. Дэйгун стоял и смотрел на нее, по-прежнему сведя брови, словно готовый расплакаться ребенок. Странно — ведь на самом деле плакать хотелось именно ей. Дон отвернулась, стараясь удержать на лице какое-то приятное, любезное выражение, и вдруг почувствовала прикосновение к щеке. Легкое, мимолетное и до того отеческое, что она все-таки всхлипнула. Дэйгун терпеливо ждал, не отнимая руку, и, наверное, можно было бы просто прижаться к ней лицом, выплакаться, что-то сказать... но она не могла. Да и что ей сказать? Что она хочет другого любовника? Более нежного, понимающего, щедрого на слова? Но ведь это ложь. Что она хочет, чтобы таким любовником стал Дэйгун? Но ведь это невозможно. Он не сможет на нее смотреть; уйдет, как всегда, в Топи (охотиться? или наказывать себя?), надолго, может быть, до зимы, а она будет сходить с ума в одиночестве. Слезы жгли глаза, не проливаясь. — Извини. Скоро мои лунные дни, и я немного не в себе. У женщин бывает, — не выдержав, она все же потерлась щекой о руку, еще хранившую ее собственный запах. Хотя бы так можно было оставить на Дэйгуне свой след. — Тебе надо повеселиться на празднике, — неожиданно сказал он. — Что? — она даже растерялась. Возможно, брат Мерринг снова поймал Дэйгуна где-то в деревне, чтобы изложить свои соображения насчет отцов и дочерей. — Я не очень понимаю привычку людей превращать в праздники горькие годовщины, но ты почти не отдыхала в последнее время. Не стоит чуждаться своих сородичей, особенно в праздничные дни. Ты все-таки молода, — он как будто приглядывался к ней. — Очень. Если бы он нарочно хотел вызвать у нее улыбку, то не преуспел бы лучше. — А ты там будешь? Складка между бровей Дэйгуна стала еще глубже. — Меня попросили судить состязания лучников. Думаю, я буду на стрельбище весь день. Ты можешь прекрасно повеселиться на ярмарке с друзьями. Он повторял это слово — «повеселиться» — со странным упорством, словно выучил только что. И, даже зная, что будет проклинать себя, Дон не удержалась от вопроса: — А ты когда-нибудь веселился на ярмарке со своей женой? На лице Дэйгуна читалось куда меньше недовольства, чем когда он сообщил о своем участии в празднествах. — Зачем тебе это знать? — Так да или нет? — Мы бывали на ярмарке раз или два, когда только поселились в Западной Гавани, и здешние увеселения были нам внове. По крайней мере, это происходило по собственному желанию, а не как долг, который я должен исполнять перед общиной, — совершенно утратив к теме разговора интерес, он отвернулся. — Сегодня приедет торговец Гален. Он должен привезти для меня лук из сумеречного дерева. Если я не смогу отлучиться, пойди к нему сама; мы условились обменять лук на рысью шкуру. Не дай Галену обмануть тебя, если он будет утверждать, что я обещал ему что-то еще. Так было всегда. Дэйгун никогда не отказывался отвечать на прямой вопрос, но ничего нельзя было понять из его ответов, сухих и расплывчатых одновременно. Любил ли он свою жену? Кем была для него мать Дон? А она сама?.. «Так получилось. Моя жена погибла. Твоя мать умерла. После войны было слишком много хаоса. Кому-то надо было позаботиться о тебе. Я был единственным, кто оказался рядом». Делая вид, что слушает объяснения Дэйгуна про коварство Галена и настоящую стоимость лука, Дон украдкой вздохнула. Что ж, возможно, ей в самом деле стоило «повеселиться». Хорошенько вымывшись перед этим для начала.***
Общий совет брата Мерринга и Дэйгуна оказался не так уж плох. Дон не чувствовала себя такой оживленной, да что там — живой, казалось, многие-многие месяцы. Ни чувства вины, ни страхов, ни бесплодных размышлений. Медовуха приятно кружила голову, а вода — холодила гудящие от танцев ноги, когда маленькая компания — она, Эми и Бивил — уселась в любимом местечке под мостом. «Как три тролля», — заявила Эми, и сейчас эта шутка казалась удивительно смешной. Они сидели плечом к плечу, болтая ногами в воде, где отражались зеленые пятнышки наколдованных Эми светляков, а музыка из общинного дома далеко разносилась в ночи, заставляя нестройно ей подпевать. Закрыв глаза, Дон пожелала, чтобы праздник не заканчивался никогда-никогда, и она навсегда осталась в этой осенней прохладе самой обычной девушкой из Западной Гавани. Ее бесцеремонно толкнули локтем в бок. — Эй, соня, еще рано спать! Мы еще ни во что не играли! К раскрасневшемуся лицу Эми липли выбившиеся из прически волосы, и она то и дело поправляла их резким взмахом руки. Обычно тихая и погруженная в книги, от медовухи она превращалась в огненный шар энергии; рвалась что-то делать, куда-то бежать, болтать, не закрывая рот. — «Истина в Тире или рабство у Ллос», да? Как будто ты знаешь какую-то другую игру, — тоскливо протянул Бивил; он тоже выпил, но не так много. Эми захлопала в ладоши. — Потому что она лучшая! — Она для совсем маленьких детишек… — Это если играть в нее не по-взрослому, — подруга шаловливо приложила палец к губе. — А мы сегодня будем задавать друг другу такие вопросы и вытворять та-а-а-кое, на что не решились бы в другое время никогда-никогда! Ощущение уюта и спокойствия пропало бесследно. Дон подтянула к груди разом озябшие ноги. Конечно, Эми не могла предложить такое нарочно, чтобы помучить ее; в отличие от брата Мерринга, им в голову не приходило подозревать Дэйгуна, которого они знали всю жизнь, в каких-то непристойностях. Они были такими же лишними в Западной Гавани, как сама Дон: девушки дразнили Эми «ученой гусыней», а Бивилу доставалось за дружбу с девчонками. Но что будет, если вопрос случайно попадет в цель, она смутится, начнет врать, и друзья — ее единственные друзья — это почувствуют? — И правда, давайте в кои-то веки попробуем что-нибудь другое, — сказала она в надежде, что Бивил ее поддержит. — Придумаем новую игру, на худой конец! — Нет! «Тир или Ллос», «Тир или Ллос»! Дон беспомощно взглянула на Бивила, но он с видом покорности судьбе пожал плечами. Бивил, старший сын суровой матери и брат шестерых сорванцов, не любил пререкаться. — Я не вылезу из рабства, — вздохнул он. — Ооо! Нет, мы узнаем все твои секреты! — Эми даже немного наклонилась к нему, чтобы видеть в темноте лицо. — С тебя и начнем! Итак, Бивил: что ты думаешь о Дон такого, чего никогда бы не произнес вслух даже под страхом смертной казни? — А что предлагает Ллос? — Ты медленно снимешь рубашку и… — Нет-нет, я лучше отвечу! — Только помни: это должен быть взрослый ответ! Никакого: «Ой, я вижу грязь у нее на носу!» или «Каждый раз, когда я вижу ее, то вспоминаю, что мне надо покормить собак!» — У меня правда грязь на носу? — Дон принялась усердно тереть лицо в надежде отвлечь Эми, но ту было не удержать. Подруга захлопала руками по коленям. — Ответ! Ответ! — Ну хорошо, я... — Бивил набрал побольше воздуха в грудь. — Я думаю, какая она... миленькая в этом платье, и что ей вообще лучше бы почаще носить всякие платья с корсетами, и... вот. Достаточно взросло? Даже в темноте было заметно, как он покраснел. Кажется, это был не тот ответ, которого ждала Эми, да и сама Дон. Повисло неловкое молчание. С принужденным весельем Дон хлопнула в ладоши. — Значит, сейчас моя очередь! Вопрос тебе, Эми! Что происходит, когда ты думаешь ночью о прекрасных незнакомцах? Это было первое, что пришло ей в голову, и вопрос показался еще более ужасным, чем предыдущий. Эми сделалась красной, как спелая земляника, Бивил и вовсе боялся моргнуть. Нужно было как можно быстрее свести это к шутке, и Дон молилась про себя, чтобы Эми попросила вместо ответа «рабство», но та заговорила: — Я представляю, что они целуют меня и говорят разные приятные слова. А потом берут на руки и... относят на кровать, белую и кружевную, как морская пена. И мы, сбросив одежду, резвимся на белоснежных простынях, как дельфины в волнах. И еще играет музыка… Эми не поднимала глаз, произнося это, но голос почти не дрожал. Она даже улыбнулась — мимолетной лукавой улыбкой. Дон думала, что невозможно почувствовать себя ужасней, и вот это случилось. Резвятся как дельфины? Они были нарисованы в какой-то книжке. Дон понятия не имела, какие звуки издают они, а Эми едва ли подозревала, какие звуки издают мужчина и женщина — сами их тела — во время совокупления. Едва ли она вообще думала об этом как о совокуплении. — Значит, теперь очередь Бивила спрашивать! — заявила Дон вслух. — И лучше придумай какое-нибудь интересное рабство, а то ведь мы так сотрем языки, и у нас вообще не останется друг от друга тайн. — Мне надо... отлучиться, — Эми с беспомощным видом оглянулась на темнеющие вдалеке кусты. — Не надо было так много пить, правда! Она убежала, оставив Дон и Бивила в неловком молчании. — Это была не самая блестящая идея Эми, — проговорили они одновременно и хихикнули; на душе от этого стало чуть полегче. — Ей пить вообще нельзя, — добавил Бивил. — По крайней мере, в этом году ее не пришлось снимать с крыши. — Да, весь позор останется между нами... То есть я не хочу сказать, что мы говорили или делали что-то плохое! — А, просто выкинь это все из головы, — Бивил поболтал бутылкой. — Тут еще немного медовухи осталось. Хочешь? — С меня точно хватит. Бивил настаивать не стал. Запрокинув голову, он влил в себя остатки медовухи, и Дон поймала себя на мысли, что сейчас его подсвеченный магическими светляками профиль выглядит изящным, каким-то не по-бивиловски чеканным. Он ведь вообще был видный парень — высоченный, широкоплечий, с красиво очерченными губами, от которых Дон сейчас не могла отвести взгляд. Будь Бивил понаглее, не таким увальнем, наверняка деревенские девчонки сходили бы от него с ума. — Я что, облился? — поймав ее взгляд, Бивил суетливо облизал губы. От этого стало только хуже. Теплый ком поднялся откуда-то из низа живота Дон вместе со странными пьяными мыслями. Слова брата Мерринга все-таки разбередили ей душу. Конечно, она не искала какой-то глупой настоящей любви... но, может, стоило попробовать... просто сравнить... узнать… — Я правда нравлюсь тебе в платье? Бивил так и застыл с приоткрытым ртом. — Что? Нет... В смысле, без платья ты мне тоже нравишься... То есть я вообще не это имел в виду! — он отчаянно затряс головой. — Я хотел сказать... что и сказал. Ты миленькая и в штанах тоже, но когда на тебе вот такое платье с кружевами и... и... вырезом... На тебя приятно смотреть. Очень. Он смотрел на нее, чуть наклонив к плечу голову, чуть виновато и почти испуганно. Не давая себе времени на раздумья, Дон быстро прижалась губами к губам. Это было совсем не похоже на то, как происходило с Дэйгуном. Его тонкие сухие губы будто нехотя раскрывались под ее напором, но обычно он начинал целовать ее в ответ. Бивил не отпрянул, но плечо рядом с ее плечом закаменело. Его пухлый, мокрый от медовухи рот так и остался закрытым. Наконец Бивил неуверенно пошлепал губами навстречу ей, и Дон поняла, что он никогда не делал этого раньше, даже не представляет, как целоваться, и сама смутилась так, словно это был ее первый поцелуй. Она вдруг почувствовала себя какой-то грязной старухой. Захотелось отпрянуть от Бивила, вытереть губы, попросить прощения... но он неуверенно положил руку ей на затылок, и Дон покорно коснулась его щеки, повторяя утренний жест Дэйгуна. Отпрянуть друг от друга их заставил короткий удивленный вскрик. Эми стояла за их спинами, сжимая кулаки. — Ну, это уже чересчур! — выкрикнула она со слезами в голосе. Эми вновь исчезла в мгновение ока. Бивил приподнялся, сел, снова приподнялся. Дон казалась, что она чувствует нестерпимый жар, исходящий от его лица, даже кончиков ушей. Бивил пытался поймать ее взгляд, но Дон малодушно отвернулась. Вот, значит, как. Эми нравился Бивил, и ради него она затеяла глупую «взрослую» игру. А она, Дон, испортила — нет, сломала — вообще все. Ужасный поцелуй с Бивилом, растерянность и возмущение в глазах Эми — из-за глупой прихоти! — Пойдем. Надо найти ее до того, как она сгоряча сожжет деревню, — пробормотала Дон.***
За ночь она успела много раз вспомнить и проклясть свои необдуманные слова. Эми, Вера, Пирсон, Йен... все они превратились в пепел, и вовсе не пожар ревности был тому виной. Деревня сгорела, как и вся их прежняя жизнь — и Дон никак не могла поверить в это, как ни силилась. Может быть, Лорд Утра хотел покарать ее за лживость и распущенность? Но тогда бы он отвернул свое лицо от нее одной, не допустив смертей невинных. Она брела по хрустким, еще горячим угольям среди того, что когда-то было главной улицей Западной Гавани, а на пожарищах копошились люди, похожие на теней. Слышался шорох кирпичей, треск обгоревших досок, изредка загоравшихся красным глазком в глубине, когда их отшвыривали в сторону, пытаясь отыскать уцелевшую утварь, — и больше ничего. Даже насмерть перепуганные дети не хныкали. Это был не первый раз, когда Западная Гавань обращалась в развалины, но Дон все больше понимала Дэйгуна — такого, каким он, по общему мнению, стал. Затворник, глубоко погруженный в неизбывное горе, полный мрачных секретов... Раньше она думала, что это глупые предрассудки, инстинктивная неприязнь к эльфу, чужаку, не способному подстроить свою жизнь под быстротечное людское существование. Но сейчас Дон просто не могла представить, как это — вновь начать улыбаться и шутить, вновь отплясывать на Празднике Жатвы? Пусть не сейчас, а через год, через несколько лет... Неужели можно смотреть на свои дома и не видеть за ними торчащие на пепелище трубы? Хохотать во все горло, когда на кладбище зарастают травой могилы твоих любимых? И все же подлое, предательское облегчение нахлынуло на нее, стоило только увидеть стройную фигуру Дэйгуна. Он помогал брату Меррингу с ранеными, как и было обещано; слабое сияние целительской магии исходило от его ладоней, когда он склонялся над носилками, а потом что-то говорил жрецу. И тот, его старый неприятель, кивал и даже хлопал Дэйгуна по плечу. Дон остановилась, жадно наблюдая за ними, пытаясь продлить подольше этот момент. Она не будет больше гневить богов, ложась к нему в постель, ведь плотские удовольствия — такая малость в сравнении с радостью видеть Дэйгуна живым. Пусть он живет, как жил до нее: бродит по Топям, уходя и возвращаясь, когда ему заблагорассудится, сутками молчит и или по-эльфийски засыпает с открытыми глазами. Но главное — дышит, ест, ходит в том же доме, что и она, заполняет его своим присутствием. Этой радости ей хватит на долгие годы. Дэйгун заметил ее первой. Не улыбнулся, но по тому, как он вскинул голову, Дон поняла — он ждал, и поспешила навстречу, будто на крыльях. — Я принесла то, что ты... — она запустила руку в поясную сумку, но Дэйгун остановил ее. — О таких вещах не стоит говорить прилюдно. Он завел ее за угол почерневшего, но устоявшего общинного дома. Дон наконец вытащила серебряный осколок. — Вот. Теперь ты… Она проглотила слово «доволен». Дэйгун вовсе не казался довольным. Скорее, он выглядел так, словно она принесла труп; трудно было понять — кого-то дорогого ему или отвратительного. — Да, это оно. А теперь спрячь и больше не показывай никому до самого Невервинтера. — До какого еще Невервинтера? Дон смотрела на шевелящиеся губы Дэйгуна и чувствовала себя оглохшей. О чем же он толковал с таким непривычным многословием? Какая опасность скрывается в крошечном кусочке серебра, для чего надо забрать второй у его (какого еще?) единокровного брата, зачем искать после этого магов? Почему ей надо уходить из Западной Гавани прямо сейчас, взяв лишь самое необходимое? — Но ведь мы можем отправиться в Невервинтер вместе, — перебила она, не в силах выносить поток слов. — Это ведь твой кровный брат, а я его даже не знаю. Неужели ты не хочешь сам встретиться с ним? И здесь тебя ничего больше не держит… Если бы Дэйгун заявил, что остается здесь ради жителей Западной Гавани, она бы расхохоталась ему прямо в лицо. Нет, он не отказывал в помощи, но Дон сомневалась, что Дэйгун даже запоминал лица и имена тех, кто его просил. На мгновение он задумался, и в ее сердце успела затеплиться безумная надежда, но с мягким сожалением Дэйгун покачал головой. — Меня вырастили дикие эльфы. Я много лет пытался приспособиться к жизни рядом с твоими соплеменниками, но больших городов так и не выношу. Тебе гораздо легче будет привыкнуть к людским городам, если меня не будет рядом. Как он представлял себе это? Она не почувствует себя жалким червяком в огромном яблоке просто потому, что город населяют ее сородичи? А долгая дорога до Невервинтера — неужели со всеми опасностями будет легче справиться в одиночку? Нет, он просто хотел наконец освободиться от нее. Вдохнуть полной грудью. — Ты будешь по мне скучать? — прошептала Дон упрямо. — Я буду желать тебе удачи и молиться Сильванусу за твое благополучие. Было невыносимо видеть этот отрешенный взгляд. Не помня себя, Дон вцепилась в рубашку Дэйгуна, рванула его к себе. Он едва успел опереться рукой о стену. — Хотя бы поцелуй... — она захлебывалась слезами, — ...на прощание! Сейчас от него пахло потом и гарью, и свежей чужой кровью, но ей было все равно. Нетерпеливо Дон потянулась навстречу, и Дэйгун, как всегда, уступил. Она скользила языком в глубину его рта, словно в жалкой пародии на обладание, покусывала и сосала губы, наконец, укусила его до крови, — метка, единственная память, которую Дон могла по себе оставить. Дэйгун охнул, однако она не позволила ему отстраниться, уже обеими руками потянув на себя. Ткань затрещала в ее хватке, но теперь они с Дэйгуном были по-настоящему рядом, грудь к груди. Казалось, стук его сердца отдается в ее ушах. — Да как ты смеешь! — Чья-то рука, ухватив Дэйгуна за шиворот, оторвала его от Дон и бросила на землю. — В такой день! Какая низость… Добродушное лицо брата Мерринга пылало от гнева. Стиснув кулаки, он брезгливо смотрел сверху вниз на поверженного Дэйгуна. Тот даже не пытался встать. — Люди умирают, а ты по-прежнему думаешь лишь о том, как удовлетворить свою похоть с несчастной девочкой! Он не упрекнул Дон ни словом, ни даже взглядом. Конечно, кем еще она могла быть, как не сопротивляющейся жертвой, в животном ужасе прокусившей губу своему насильнику? Дон засмеялась, и жрец с изумлением оглянулся на звук. Шагнул к ней — наверное, собираясь обнять, успокоить, — но Дон взмахнула руками, готовая защищаться. — Почему вам так нравится верить в свои собственные сказки, брат Мерринг? — выкрикнула она прямо в обеспокоенное лицо. — Это Дэйгуну надо было искать у вас защиты, а не мне! Дэйгун вздрогнул, попытался что-то сказать, но она не дала ему вставить ни слова. — Я делаю то, что хочу, даже если вам это не нравится! — Ты несчастлива, дитя мое, и сердце твое неспокойно... — Брат Мерринг по-прежнему смотрел на нее, как на больного ребенка. — Может быть, — Дон наконец поняла, почему так болят ладони: она впивалась в них ногтями до алых полумесяцев. — Но это тоже мой выбор. В отличие от Невервинтера. Но, возможно, это путешествие было лучшим, что Дэйгун или сама жизнь могли ей предложить.