Природа любви

Дон возвращалась в Западную Гавань в разгар весны. Так получилось случайно, и все же ей нравилось это совпадение. Чужаку могло показаться, что Топи одинаковы в своей безжизненной угрюмости в любое время года, но тот, кто прожил в них всю жизнь, замечал и радовался маленьким признакам обновления. Весна торжествовала даже здесь. Дон сорвала белый цветочек, слишком маленький для того, чтобы заткнуть его за ухо, и уложила его между страниц своей книги заклинаний. Может быть, однажды он выскользнет и отсюда, но страницы будут помнить его прикосновение и аромат. Со стороны тропы Западная Гавань по-прежнему казалась скоплением развалин, но густые заросли кипрея скрыли пожарища и скверну Короля Теней; Дон казалось, что она идет по прекрасному саду. Белки взволнованно переговаривались над ее головою, гремел птичий хор. Пока разрушенная деревня казалась безлюдной, но Дон не сомневалась: вот-вот уцелевшие жители Западной Гавани начнут возвращаться и отстроят свои дома в очередной раз. Их можно упрекнуть в недостатке чего угодно, только не упрямства. Домик Ретты уже выглядел обжитым, хоть и не таким опрятным, как при прежней хозяйке. Но кто-то настелил новую торфяную крышу, выкрасил ставни в яркий зеленый цвет. На лужайке рядом с домом виднелось одиннадцать белых камней. Дон в недоумении приподняла брови, еще раз пересчитала — и чуть не рассмеялась сквозь слезы. Бивил похоронил не только семью, но и материнских собак — все они упокоились на достойных местах рядом с Реттой. Заслышав шаги, и сам хозяин выглянул из дома. Выглядел он воинственно — насупленный, бородатый, с топором в руке, — но топор полетел на землю, стоило Бивилу узнать неожиданного гостя. — Дон! — он бросился к ней, топоча, как медведь, — Дон, ты вернулась! Такими же медвежьими оказались объятия. Она невольно взвизгнула — распоротая и неаккуратно зашитая грудь еще давала о себе знать — и Бивил тут же отстранился, растерянно и счастливо улыбаясь. — Поверить не могу! Мы все тебя уже похоронили… Это звучало удивительно правильно сейчас, среди могил тех, кто оказался не столь везучим. Дон кивнула. — К счастью, из некоторых могил еще можно выбраться живьем. Даже если это случится не там, где тебя похоронили, а где-нибудь в Рашемене. Бивил хмыкнул. — А мамка еще ставила тебя мне в пример как девочку, которая никогда не угодит в неприятности. Сильно же она ошибалась! Они оба невольно оглянулись на белое надгробие. Бивил ласково пожал ее руку. — Пойдем в дом, что ли. Чувствую, это будет долгая история — не обойтись без чая. — Лучше расскажи мне сначала свою. — А я что? После твоей смер... пропажи послужил еще в Крепости-на-Перекрестке, но, знаешь, быстро понял, что просто лямку тяну. Никогда мне этого не хотелось — стать сияющим солдатиком Невервинтера. Да и зачем их столько после войны? Вот и сбежал, — он наклонил голову набок. — Осуждаешь? — Понимаю, — Дон с благодарностью приняла из его рук кружку с пахучим липовым отваром. — Сама так поступила и тоже, знаешь, совсем не жаль. Я ведь заглянула в крепость для начала. Там и без меня хорошо. Келгар пусть кричит сколько хочет, что его принудили занять должность рыцаря-капитана, но он для нее родился. Настоящий командир: строгий, справедливый и с луженой глоткой. Не то что я. «Крошка-жрица». Она представила себе интонацию Бишопа — не предсмертный шепот погребенной и уже обглоданной Стеной Неверующих души, а нахального завсегдатая дядиной таверны. В очередной раз прислушалась к себе: а могла бы сказать, что чуть в него не втюрилась? И снова ничего не услышала. — А вдруг пожалеешь? — отхлебнув чая, спросил Бивил. — Захочешь когда-нибудь вернуться? — Опять вляпаюсь в заварушку с каким-нибудь великим древним злом, прикончу его и снова выслужусь перед лордом Нашером, — она отсалютовала Бивилу кружкой. — Долго ли умеючи. Он хмыкнул. — Да уж точно. Тебе не привыкать. Оба помолчали. Наконец Бивил неуверенно начал: — Это значит, что… Она покачала головой. — Нет, Бивил, нет. Здесь мне тоже больше нет места. — Твой отец вернулся в Западную Гавань, знаешь? Конечно, она знала. — Да, Келгар мне сказал. — Он повсюду тебя искал... Дэйгун, в смысле. Топи исходил, те жуткие развалины чуть ли не по камешку разобрал. Потом, говорят, в Невервинтер метнулся, в Лускан... много где его видели. И вот сюда вернулся. Я так думаю... ждать. Проводить тебя? — Что? Только встретились, а ты меня выгоняешь? — Ну, ты же не ради меня сюда вернулась. И я не в обиде, не думай. Если б мамка живая была или кто из мелких… Еще одна ложь, которую ей придется волочить на себе до конца дней, как домик рака-отшельника. Но чего она добьется, излив Бивилу душу? Шокирует его, расстроит? — Тебе не страшно тут одному? — спросила Дон вместо этого. — А чего бояться? Я среди своих. Да и недолго тут будет так тихо. Лэнноны собирались вернуться, Тармас... Глядишь, кто и новый прикатит. Желающие поселиться в Западной Гавани всегда находились почему-то. Они вышли из дома, неспешно двинулись на другой край деревни остатками главной улицы. Возле моста оба невольно остановились, поглядели друг на друга — и отвернулись, пряча сконфуженные улыбки. — Обязательно загляну к тебе снова на обратном пути, надо же тебе будет попотчевать Лэннонов моими удивительными приключениями в Рашемене. В «Истину в Тире или рабство у Ллос» тоже можем сыграть. — Да ладно тебе, Дон, в нашем возрасте уже не обязательно выдумывать причины, чтобы поцеловаться. Вот чего она совершенно не ожидала — что у Бивила получится ее смутить. Он добродушно рассмеялся, глядя, как она краснеет, и потрепал ее по волосам. — А в чем-то ты ничуть не изменилась. Такая же... девчушка. Знал бы он. Дон положила локти на перила моста, всмотрелась в лениво текущую черную воду. — Наверное, это было самое ужасное воспоминание о первом поцелуе, какое девушка могла тебе оставить, — не глядя Бивилу в глаза, было куда легче произнести это шутливо. — Только по моей вине, — тяжело вздохнув, он встал рядом. — Знаешь, ты мне и правда нравилась. Но Эми... Не такой уж дурак я был, видел. Надо было поговорить с ней как-то, объяснить, что ли... А вот побоялся. Смалодушничал. Думал: вот так скажу, и вас обеих потеряю. Ни подруг, ни подружки... и как же я один останусь? Вот и помалкивал, будто дуб дубом. А тут эта медовуха язык развязала... И смотри-ка, получил ровно то, чего боялся. Наверное, стоило возразить: осталась дружба, осталась! Но если и осталась она, то именно в тех уже далеких странных днях детства, когда их не разделяли страхи, сомнения или желание обладать. — А я думала, ты меня так и не простил. За поцелуй, за Эми... Когда я вернулась из Невервинтера и не увидела тебя в деревне. Брат Мерринг мне говорил, что тебя сильно избили и ты перестал выходить из дома, но... Кто это сделал, Бивил? Он со вздохом отодвинулся от перил. — Те же твари, которые Западную Гавань сожгли. Поймали меня как-то на дороге от Лэннонов и били до тех пор, пока я им не сказал, куда ты с осколком ушла. Поэтому я к тебе и не вышел. Не знал, как в глаза буду смотреть. Если они такое с деревней сотворили ради этого осколка, что они могли сотворить с тобой? Дон сумела ответить не сразу. — Как же много мы себе выдумываем, — наконец выдавила она. — О том, что подумают, почувствуют, скажут другие… — Поэтому я тут и поселился. Предпочитаю иметь дело только с тем, — он постучал ногтем по темечку, — что в одной этой башке. Ну, бывай. Правда буду рад, если ты еще заглянешь. Бивил поцеловал ее в щеку — легкое братское прикосновение, не более, — и, сунув руки в карманы, неторопливо зашагал обратно. Кажется, он даже насвистывал, и Дон торопливо смахнула непрошенные слезы. Разве так должен жить Бивил — большой, уютный, насквозь домашний Бивил? В одиночку сидеть за длинным столом, где больше не командует Ретта, то отвешивая ему подзатыльник, то подкладывая на тарелку пирог, а рядом обязательно вертится кто-то из младших братьев и сестер, выпрашивая кусочек? Может быть, все изменится, когда в Западную Гавань вернется жизнь... Появится милая девушка с таким же, как у Ретты, звонким командирским голосом и мечтами о большой — очень большой — семье, и Бивил снова будет садиться за стол в кухне, полной голосов, уставший и довольный одновременно. А может быть, пути назад нет, и даже Западная Гавань станет для него слишком многолюдна. Какое-то время он будет тянуть лямку, как в Крепости-на-Перекрестке, а потом уйдет еще глубже в Топи… «Ты слишком много думаешь, Дон, — наверняка сказала бы на это Эми. — И думаешь о плохом». Если не приглядываться к отражению, могло показаться, что это подруга смотрит на нее из воды. У них обеих были светлые волосы, они всю жизнь менялись платьями. Когда они были совсем маленькими, то притворялись сестрами. После этого Дон горько плакала всякий раз, когда приходилось идти домой. Отец по названию, сестра по названию — могла ли она хоть что-то взять с собой, чтобы развеять дурные мысли? — И делаю плохие вещи тоже, Эми, — ответила она отражению. Ради любви. Было так соблазнительно переложить часть вины — а может быть, и всю ее — на Акачи. Сказать, что это он незаметно прорастал в ней с детства, наполняя своей страстью и своим безумием. Дон легко могла представить сначала мальчика, потом юношу, томящегося духом и плотью в мрачных стенах храма Миркула. Почувствовать его ярость, которая могла выплескиваться только на еретиков. Услышать молитвы, страстные, как проклятия, обращенные к его единственному господину. Представить, как жаждало любви его сердце. И задать себе очередной вопрос: или его плоть жаждала удовлетворения, а ум — разнообразия? Знал ли Акачи, какой была женщина, которую он полюбил? Или главным был образ, соблазнительное видение: грудь и бедра под струящимся шелком мантии, нежный аромат кожи, высокомерная уверенность закаленной интригами тэйской волшебницы? Почему помнить ее тело было важнее, чем помнить ее имя? «Хотел ли ты вытащить ее из Стены Неверующих ради прекращения страданий, Акачи-Предатель? Или тебе была невыносима мысль, что у тебя отбирают прекрасную необычную игрушку, после стольких лет одиночества потешившую твои тело и душу?» Одержимость, как и любовь, имеет тысячи лиц. И все-таки она сама никогда не была Акачи. Она была Дон, названной так по желанию матери-латандеритки, и ее собственная жизнь не была такой одинокой и подчиненной служению Лорду Утра, как мог бы потребовать Миркул. Всегда можно было толкнуть дверь и перебежать через мост, к Бивилу и Эми, брату Меррингу и его алтарю. Она купалась в благотворном свете Латандера, а не вдыхала смрадный дух кипящего человеческого жира у печей, в которых кричали обреченные души. Она была Дон — очаровательной, рано созревшей белокурой девушкой с огромными серыми глазами. Ее тело требовало мужской ласки, и она могла выбрать, от кого ее получить. Возможно, за нежностью и страхами брата Мерринга скрывалось что-то, в чем он стыдился признаться даже самому себе. Возможно, улыбайся она Бивилу почаще, он бы набрался духу сказать, как идет ей кружевное платье, за много лет до ужасного веселья на Жатву. Возможно, она могла просто выйти из Топей — и мир открылся бы ей. Но она выбрала отправиться в свой собственный крестовый поход, чтобы выломать Дэйгуна из стены одиночества, в которую тот сам себя заключил, — только его душа была ей совершенно безразлична. Это ее собственная душа, уязвленная пренебрежением, изнывающая от неутолимого желания принадлежать и владеть, требовала возмездия. Не поэтому ли она выбрала Бишопа, увидев в нем самое себя? Дон двинулась вперед, вдыхая густые запахи цветущих трав. За ивняком по-прежнему виднелись только закопченные, наполовину обрушившиеся стены, но звонкий стук топора далеко разносился по округе. Дон улыбнулась про себя: возможно, и Дэйгуну наконец захотелось попробовать что-то новое. Пусть даже это будет дом чуть в стороне от пепелища. — Вижу, теперь в Западной Гавани принято встречать гостей исключительно с топором в руках, — сказала она, выходя на полянку. Дэйгун рубил дрова — раздетый до пояса, с потемневшими от пота ремешками на волосах и на узких запястьях. Поленница за спиной была выше его роста — такого запаса хватит и до следующей весны. Ее слова застали Дэйгуна врасплох, прямо на замахе, — куда делся его эльфийский острый слух? — он покачнулся, но устоял, глядя прямо на нее. Без удивления, без радости, но со спокойным пониманием, что все происходит именно так, как и должно быть. Дон шагнула вперед — он повторил ее движение. Она не побежала — и он не побежал. Продолжал учиться у нее? Если так, то Дон могла только пожалеть, что он выбрал себе такой образец для подражания. Она наконец обняла его, зарылась лицом во влажные волосы возле шеи. Все тот же вечный аромат мха и болотной воды, и чего-то еще, чем пахло только тело Дэйгуна. Дон едва удержалась, чтобы не слизнуть каплю с его ключицы. Нет, довольно было проторенных путей — до сих пор они заводили ее только в глухие тупики. И все же она взяла его лицо в свои руки, всмотрелась — заново узнавая, запоминая. — Я рад, что ты наконец решила вернуться. — Наконец? Прошло всего несколько месяцев. Для эльфа это должно быть немного. — Это время показалось мне довольно долгим. Вот и все, что сказал Дэйгун. Но он не отнял руку, когда они сели рядом на спиленное дерево. Впереди, за цветущими кустами, белели очертания недостроенного дома: дощатая стена, светлый квадрат окна — крыши еще не было. Пока трудно было понять, насколько велика будет новая «резиденция Фарлонга», как значилось на покосившемся старом указателе. — Для тебя найдется комната, когда ты появишься здесь в следующий раз, — он будто читал ее мысли. — Дэйгун… — Я всегда знал это так же, как знал, что ты жива. Только мое место здесь. Твой друг бежит от жизни, как это делаю я, но ты выбираешь путь своей матери. И так же, как она, можешь возвращаться ко мне в любое время. — Тоже беременная от неизвестного мужчины ребенком, которого тебе придется растить? Это была чрезмерно злая шутка, но Дэйгун никогда не был силен в человеческом юморе. Поразмыслив, он кивнул. — Надеюсь, в следующий раз я буду больше к этому подготовлен. — О, Латандер... — Дон уткнулась лицом в ладони. — Почему-то мне казалось, что все получится не так неловко. Я хотела сказать… Про Акачи, задумавшего перевернуть мироздание ради единственной женщины, отвлекшей его мысли от Миркула? Про Бишопа, который мог в свое удовольствие трахать племянницу Дункана Фарлонга, но попался на крючок, когда не смог заполучить ее для себя полностью? Про свои собственные гордыню и упрямство, с которыми не осталось места для нежности и понимания? Она могла бы просто толкнуть Дэйгуна на траву, вовлекая в любовную игру. Они оба настолько привыкли к тому, что телам говорить проще, чем языкам, что почти отвыкли разговаривать. И это стало еще одним удивительным открытием, что голос плоти каждый слышит по-разному. — Да, я убегаю, — Дон наконец отважилась встретиться с ним взглядом. — Хочу бесцельно слоняться по миру, пока мне не станет скучно и я не захочу остепениться. Не знаю, сколько времени это займет. — С твоим человеческим веком едва ли это затянется на десятилетия, — возможно, Дэйгун все же разбирался в злых шутках больше, чем хотел показать. Или просто был честен. — Тем более. — Это будет совсем другое ожидание, даже если ты решишь больше не возвращаться сюда. Или придешь, но не захочешь видеть меня в своей постели. Я просто хочу, чтобы у тебя все было… Он замялся, столь очевидно смущенный, что Дон поцеловала его в лоб, прежде чем снова переплести их пальцы. Бедный Дэйгун, он тоже так привык говорить и думать о плохом, что боялся даже простого слова. — В этом даже не сомневайся. Теперь у меня все будет хорошо.