Чувство, будто снова в груди бьётся сердце
Я тебе открою смерти нежной дверцу
Мы покинем мир живых, нам здесь нет места
© Green Apelsin — Труп невесты
…А как отгремела война, так настало время возвращаться домой. Долго шла дружина по курящимся руинам, по разорённым сёлам, по остовам лагерей да застав, от самых земель вражеских, покорённых, и до своих полей выжженных, трупами устланных, лошадьми развороченных. Царский сын возвращался с ними, возмужавший за этот год, последний царев сын. Братьев схоронил и нёс весть горестную к терема крыльцу, понурив златовласую голову. И конёк его, белый что молоко, чуя ношу тяжкую хозяеву, смирным и послушным был. Долго ли коротко шли, а завела дорога-змея их в коварную чащу тёмного леса. Небо померкло, туманная мгла спугнула солнце. Делать нечего, пришлось останавливаться на ночлег. Приказал Царевич костры разводить, людей на все стороны разослал за хворостиной, сам привязал конька к старинной осине, снял седло и положил его под голову, лёг, а в плащ как в одеяло завернулся. Шапку — горностаем отороченную, красную, островерхую, — на лоб надвинул, вьющиеся волосы на ресницы упали. Не шёл сон в чаще этой, как ни ворочался с боку на бок. Уже и воины в круг расселись, костры заполыхали, потянулась протяжная солдатская песня, а Ваня был сам не свой. Под боком притаился отцовский меч, лишь единожды кровью вражеской напоенный, да и то не в бою, а в казни. Это всё старшие его в битву не отпускали, не давали славу добыть. Ну и пусть он их на деревянных мечах ни разу не опрокидывал на лопатки, пусть смеялись только братья над его худобой, да руками нежными… негоже царскому сыну без славы возвращаться. Старшие братья, храбрые да славные сгинули, а он, неумелый безусый отрок, вернулся. Сберегли, да вот только легче было бы, когда б Ваня остался лежать там, в поле, под курганом. Так занимали его тяжёлые мысли, пока вокруг дружина не повалилась от усталости. Костёр поутих, огонь лениво вылизывал прутья, стеля дым над спящими. Часовые привалились к деревьям, позёвывая. Приглядевшись, Ваня заметил, что и они уснули. То показалось ему подозрительным, но от усталости и его веки слипались. Подавив зевок, он потянул дым с зеленоватым отливом и спешно зажал нос воротником кафтана. Узнал едва кислящий дух снотворной колдовской травки. Но как воины собрали её с хворостом… Как не заметили?.. Ответом послужили размеренные шаги, крадущиеся по шуршащему ковру леса. Ваня оглядел своих воинов, боясь лишний раз вдохнуть, но те забылись крепким сном. Вскакивать и бросаться на врага в одиночку безрассудно, страх пронимает, держит похолодевшие руки. Ваня напомнил себе, что к царю-отцу должен вернуться хоть один сын. Скрепя сердце, прикрыл веки, притворяясь спящим, да из-под ресниц следя за силуэтом меж деревьев. Колдун, — а это не мог быть никто иной, иначе как незаметно подложил им снотравку в уголья, — пришёл один. В долгополом чёрном кафтане, шелковым кушаком подпоясанным, ступал так, будто каждую пядь леса знал, длинную шею вытянул, за капюшоном лица не видно. По спине у Вани пробежали мурашки, когда он переступил через поваленный ствол и сошёл на поляну, по-хозяйски проходя между спящих и вглядываясь в смирные лица. Высокий, худощавый, в осанке и плавных движениях есть что-то пугающее, будто под тканью тёмное колдовство клубится, сплетает тугие мышцы, сургучом капает с острых ногтей. Колдун поднял голову и обернулся на него. Ваня дышать вовсе перестал, ничего не слыша за стуком сердца, кроме шагов. Пожухлые листья смялись под подошвами остроносых сапог, перед глазами блеснули пряжки и вышивка, полы тяжёлых одежд. Он подошёл совсем близко, вроде как обо всём догадался. Ваня чуть не вскрикнул, различив узор на голени: золотой нитью там были вышиты черепа и кости. Пляшущие скелеты. Колдун опустился перед ним, и Ваня закрыл глаза, чувствуя его внимательный взгляд, зябкой дрожью забравшийся за шиворот. Веяло от него могильным холодом, мёртвой магией. Ване потребовались все силы, чтобы не вскрикнуть, когда ему отогнули ворот кафтана, открывая взгляду лицо. Щеки докоснулась шершавая кожа, большим пальцем провёл по скуле, приподнимая его голову за челюсть. Показалось, что дыхание у того изменилось, стало тише… Заметил ли? Руки у Вани подрагивали против воли, совсем близко к рукояти меча. Холод большим пальцем спустился к уголку рта, будто в ожидании, что он выдаст обман, провел по нижней губе, нажимая… Жилка на шее от страха дёрнулась, дыхание грозило сорваться, обернуться вскриком. Тот наклонился ниже, воздух задрожал, Ваня коснулся рукояти, чувствуя, как его покидает воля, сменяясь чистым ужасом. Но под подошвой хрустнула ветка, спугнув это наваждение. Колдун отпрянул, отпустил его и поднялся. Похоже, Ване всё же удалось его обмануть, или то снотравка в костре начала догорать, раз он ещё раз окинул его беглым взглядом и развернулся на каблуках. Ваня снова едва приоткрыл веки. На его долгополом кафтане не осталось ни пылинки, ни листика, а вот лицо, где он касался, саднило и морозило. Колдун пошёл к сумкам, но только откинул попону, оглядев содержимое. Ничего не тронул. Так и ушёл. Растворился в лесных тенях, как не был. Ваня ещё долго после этого лежал неподвижно, пока дым снотравки не взял своё, и сон не настиг его.***
Последние вёрсты до дома Ваня вспоминал эту ночь, гадал, что за человек их усыпил и зачем. Уже показались над деревьями маковки теремов, в хмурое небо уткнувшиеся, первый двор раскрыл ворота перед ними, а дружина всё тревожно прислушивалась. — Царевич, — обратился к Ване старый сотник Яр, спрятав ужимку недовольства в соль с перцем усы, рассыпав морщинки от тяжёлых чёрных глаз. До последней битвы думал, что обращаться будет так к старшему его брату. — Мнится мне, недоброе сбылось. Ваня и сам почувствовал, что другой стала дорога к дому. Тоска схватила сердце. Он побледнел от нехорошего предчувствия, но конька пустил из шага в рысь. Оттягивать встречу с бедой было ещё больней. Когда выехали они к частоколу терема, то увидели, что на постовых другие кафтаны. Не алые придворные, а серые с белой оторочкой. Ваня схватился за рукоять, но Яр вовремя поспел, остановил его руку. — Не заводи драки, Ванюш, а ну как точены их копья, как стрелы на тетивах щерятся… убьют! — Враг на наших воротах стоит, — выдохнул Ваня. — А нам куда деваться? А ну назад повернём, пока не заметили… Но створки ворот разъехались, пропуская единственного всадника, закутанного в чёрное. Посыльный безоружным подъехал к ним с Яром, смотря сквозь прорезь в ткани. Раскланявшись, говорил, что ждёт их царь, только имени не сказал. Переглянулись, да делать нечего, поехали. Подъезжая под бревенчатые знакомые стены, Ваня косился наверх: а ну положит кто-то из чужаков стрелу на тетиву, или копьё на него наставит… Но обошлось, отворились им ворота, город встретил дружину вытянувшимися лицами зевак и вдов. Женщины оттаскивали детей из-под копыт. Ваня пробежал глазами по впалым щекам, застиранным платьям, сухим пальцам на древках серпов и вил. Взор застила влажная пелена, он поднял голову на маковки терема, приказывая себе держать лицо. Уж ему-то не пристало выказывать своего горя. Война отобрала у земли плодородие, кормильцев у семей, надежду у бедняков. Но он вернулся, он сможет что-то сделать с голодом. Хоть старшие бы, конечно, справились стократ лучше. На крыльце терема ждали слуги, и только. Сердце Вани пропустило удар, под низким небом собралась влага близкого дождя. Спешившись, он взбежал по ступеням, к седобородому советнику, схватил его за плечи. — Где отец? — голос сорвался. — Лежит уж с весны, Ванюш. За место него тут князь этот… Похолодев, Ваня побежал в горницу, по скрипучим, устеленным коврами ступеням, по тенистым коридорам со сводчатыми потолками, мимо резных дверей и извитых колонн, расписных стен и длинных лавок, до самых отцовых покоев. Двери оказались закрыты, по обе стороны стояла охрана. — Пусти, — решительно шагнул на них Ваня, но перед ним с лязгом скрестились бердыши. — Не велено пущать абы кого, — глухо донеслось из-под шлема. — Абы кого?! — выкрикнул Ваня ему в лицо. — Да перед тобой сын царский! Второй страж пренебрежительно хмыкнул: — Наш царь — Кощей, ему ты не сын. У него сыновей нет, потому как бессмертный он. Отступив на шаг, Ваня уставился на скрещенные перед ним бердыши. На место замешательства и тревоги пришёл гнев. Ваня кинулся на оружие и замолотил кулаком в двери, стражники тут же оттащили его, но по ту сторону послышались гулкие шаги. Он уже было собрался поприветствовать отца, как на пороге распахнутых дверей выросла фигура в чёрном кафтане, один вид которой заставил Ваню попятиться. — Господарь, простите ради богов, — пролепетал стражник, вытягиваясь в струнку перед своим государём. — Неугомонный малец, буйный, абы кого царь вырастил… — Последний, стало быть, — протянул Кощей, будто ветер поднял сухие листья. Ваня почувствовал, как по спине пробегают мурашки. Он узнал его, хоть и не видел тогда бледного, иссушенного лица, принадлежащего не старику, но и не средних лет мужчине. Весь из острых углов, точно срубленный из кости. Чёрные с проседью волосы он гладко стягивал к затылку, отпуская лететь за ним траурным дымом. Кощей будто был вне всякого времени, даже глаза — два осколка грязного льда, — были острее меча Мораны. — Пришёл повидаться с отцом? — Где он? — голос должен был быть твёрже, но Ваня ещё не мог справиться с тем, что настойчиво твердила ему память. Колдун и Кощей были одним и тем же человеком. Тот же тугой чёрный кафтан, те же остроносые, расшитые золотом высокие сапоги. — На Калиновом мосту, бредёт и бредёт сквозь туман, берега не видит, — проговорил как просвистел стылый ветер в скалах, эхом отражаясь, вгоняя в дрожь. Ваня попятился, чувствуя близость тёмного колдовства. Но взгляд Кощея, или то почудилось ему, но едва смягчился. — Потому я здесь. Что хмуришься? Схоронил ты братьев своих, Царевич, подарил их сырой земле? Холод схватил Ваню, впиваясь когтями в горло. Вспомнил, как треплет ветер стяг на поле брани, ленту волос на рукояти меча привязанную. Да над курганом ветер золу сеет. Глаза застило влагой, губы гневно поджались. — Знаю, — по голосу Кощея, так тот веселился. — Их кости — Мораны тебе подарок, да царство их тебе в приданое, — и отчего-то залился смехом, перезвоном льдинок. — Пусти к отцу, — прошептал он, шагая навстречу колдуну, цепляясь за жесткий кафтан и запрокидывая голову к острой линии челюсти. — Схватить его, — просто приказал тот, глядя сверху вниз. Пальцы Вани обмерли, похолодели, когда стража силом отцепила его от Кощея, точно котёнка. — Заприте на вышке, да глаз не спускайте. После дам указания, кого к нему пускать. — Ты не можешь… — слабо запротестовал он, отбиваясь. Да почему это не может?.. Когда у него — целый терем людей, а у Вани — только усталая дружина на дворе, до которой не докричишься. — Цыц, — заткнул его стражник. Поволокли его прочь, а Ваня всё сверлил взглядом удаляющуюся фигуру колдуна. Как свернули на лестницу к терему, так он пуще прежнего сжал зубы, яростью раззадоренный, да с тяжкой тоской на понурившихся плечах. Когда за ним хлопнули двери, так повалился на пол, сжимая кафтан на месте ножен. Не достал из себя ни слезинки. Только, скорчившись до боли, вскочил, кинулся к сундуку, раскидал чужие тряпки, всё рубахи какие-то короткие да ночнушки, свернул ширму, разломав о колено, подсвечники в окна повыкидывал, где решётки позволили. В двери ударился пустой сундук, следом поспела табуретка, да щеколда выдержала. — Не запрёшь! — крикнул в пустоту. — Не заткнёшь. Не быть тебе царём. Вечером слуги нашли Ваню спящим в одежде, прижимающим к груди острый обломок деревяшки.***
Когда двери отворились, Ваня сразу кинулся на незваного гостя, повалил его на пол, да приготовился заколоть. Но под ним возьми да окажись девица. Не из красных, кожа сизым отливает, тонкие губы мертвенно-синие, чёрным подведены, уголки рта жирными точками-синячками, длинные ресницы — паучьи лапки, достают до угловатых бровей. — Ну-ка слезь с меня, не то заколдую, — невозмутимо отвечала малость посеревшая девушка. Чёрная коса у неё выбилась из-под зелёного, в цвет глазам, платка. Вьющиеся прядки прилипли к высокому лбу. — А ты ещё кто? — приставил ей к горлу обломок от ширмы. — Пришла мне зубы заговаривать? — Василисой звать, у Кощея в ученицах хожу, колдовское ремесло постигаю, — та говорила степенно, будто каждый день ей угрожали. — А к тебе, Ваня, пришла, чтобы ты тут с голоду не помер. Ты ему ещё понадобишься, нечего из себя невесть кого строить. — Ага. Отравить, стало быть, решили. Но с девушки слез, даже деревяшку свою отбросил. И с запозданием понял, что комната убрана дочиста, а за Василисой заходят ещё девки в платьях попроще, уже с подносами. И запах за ними по пятам идёт стряпни и сладостей. — И что, этот ваш колдун мне в какой из пирогов отравы подсыпал, или во все? — Да чтоб Кощей когда-то сам к готовке притронулся, — фыркнула Василиса, движением головы откидывая косу за спину. — Ему со всеми его владениями да потребностями жён десять надо, и то — что-нибудь да проглядят. Когда служанки вышли, та первая села за стол и вгрызлась в пирог. И так ела, что Ваня не смог остаться в стороне, присоединился. Сперва корочку попробовал, потом вовсе забылся, опомнился только когда студень доедал. — Я говорю, — продолжила Василиса, цедя себе в кружку горячего из самовара, — у него отсюда до Лысой Горы земли, и всё-то какие-то они невзрачные. То лес дремучий, то топи мёртвые, вот и ходят про него легенды всякие, дескать, он с мертвецами хороводит, да со Змеем якшается. А мой батя, стало быть, названный, меня ему отдал, чтобы уму-разуму набралась. Ты, говорит, у меня Премудрая, тебя он не попортит, как прочих Прекрасных, выкрутишься. Да пока что-то выкручиваться не пришлось… Думаю, в чём дело, а он тебя похитил. Большие зелёные глаза хитро на него зыркнули, по-змеиному прищурились. — Никто меня не похищал, я здесь дома, — насупился Ваня. — Лучше скажи, что он тут забыл. — Царь его пригласил, — сюпнула Василиса чай, от горячего набираясь живого румянца. Даже нежить напоминать перестала. — Хворь проняла старика, да чуть совсем не прикончила. Кощей его нашёл, за ногу к столбу на нашем берегу привязал, так тот пока верёвку не размотает, так до конца моста не дойдёт. А пока мотает, время у нас есть. — Так что теперь, мне ему благодарным быть? — Стало быть. — К чёрту, — ударил пустой кружкой о стол, вскакивая и принимаясь мерять шагами комнату. — Или думает, я его замысел не понял? Ни одного нашего человека в тереме нет. А один проговорился. Твой Кощей переворот задумал, сам о царском месте грезит. Василиса медленно поднялась из-за стола, держась за присборенную скатерть. — Ваня, если ты ещё не понял, я — друг тебе. И я бы сказала, если бы тебе что-то угрожало. — Тогда скажи, как мне его одолеть. Если и правда друг. Девушка скрестила на груди руки, шумно выдохнула, смотря за окно за резной колоннадой гульбища. Солнце вышло из-за туч, уронило лучи из прорех на ковёр тайги, сразу за полями да излучиной реки. Василиса указала туда, куда падал свет. — Видишь гору? На ней стоит дуб столетний. В ветвях того дуба цепями прикован сундук. В сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо. В яйце Игла — смерть кощеева. С несколько мгновений Ваня смотрел то на неё, то на пирожки, подозревая в них начинку из мухоморов. — Шутишь надо мной? — Раньше заклинания были другими. Или ты думал понимать это буквально? Пожав плечами, Василиса развернулась, простукав по дверному косяку сложный сигнал. Перед ней отворились створки, хмурый стражник при виде Вани стиснул рукоять бердыша. Только кисточка чёрной косы соскользнула с дверной ручки, как створка наглухо закрылась, упала щеколда. — Как мне это поможет, — хмыкнул Ваня, возвращаясь взглядом к окну. — Когда из светлицы-то выйти не могу.