Не место для сказки

Трепал ветер обагрённый, изорванный стяг, сеял золу с макушек свежих курганов, вилась на ветру лента волос, на рукояти меча повязанная. Брёл как в забытьи он среди зелёных холмов, тропы под ногами сплетались в морские узлы. Вышел на распутье, поднял глаза, упираясь взглядом в рубленые буквы на граните. «Направо пойдёшь, недругов встретишь. Налево повернёшь, несчастным будешь. А коли прямо путь держать будешь, так погибель свою сыщешь». Ваня сморгнул морок сна, но и на косом потолке те строки отпечатались. А за стенами всю ночь гремели сапоги, стража по галерее расхаживала, сменялись постовые на смотрильне. Не оставляли его ни на минуту. Он поднялся с измятой перины, ноги в сапоги спустил. Те уж стоптались, вышивка на них выцвела, бисер поотрывался, нитки взлохматились. Запахнулся в свой поднадоевший кафтан, в поле им же самим стократ подшитый: и от того, что вечно неловок был в обращении с одеждой, и от того, что схуднул за год на чужбине. Когда-то был алым, с яркими синими разговорами, что находили пару с синевой глаз. Выстиралась ткань, поистёрлась, один блёклый след прежних красок остался с ним. Застегнул круглые пуговицы под самое горло, морщась своему отражению в маленьком зеркале: ни следа прежнего холёного румянца, лишь мрачная решимость под тяжёлыми веками, горькая ужимка бледных губ. Одни волосы ещё блестят золотом, непослушными вихрами вылезая из-за ушей, творя беспорядок. Не удивительно, что вчера за ним не признали царевича. — Отворяй, — ударил кулаком в двери. — С колдуном говорить хочу. — Не велено отворять, — прогнусавил стражник, зевая. — Ни свет ни заря, он, поди, ещё из девок не выпутался. — Старый он у вас для девок, — едко процедил Ваня, отвешивая двери пинок. — Тогда пусть сам приходит. У меня для него кол наточен. Осиновый. После скрестил ноги на лавке, отвернувшись от дверей и принявшись смотреть на то место, куда указывала Василиса, да обдумывать план побега. Дом свой он знал, так что единственной препоной остались дверь да посты стражи. Коли тут вояки за Кощея, через гридницу ему не сбежать, изловят только так. Стало быть, миновать горницу, выскочить в окно, пробежать по коньку, захватив щит, чтобы с гульбища не обстреляли, да и к крыльцу. Там до ворот недалеко. Хорошо бы ещё в конюшню кого-то подрядить, чтобы конька отвязали: совсем не по пути, а погнаться могут. Не знал Ваня, остались ли дома знакомые мальчишки, или всех уж война забрала. Так он коротал время, вертя в руках свою деревяшку, которую и спящим отобрать не позволил. А Кощей и впрямь явился. Огласил стуком каблуков подкованных залы, приближаясь неспешной хозяйской походкой. Без надобности красться, когда дичь взаперти. Разомкнула оружия стража, отворились двери. — Кол точишь, значит, — в ужимке послышалась издёвка, Ваня обернулся. Тот перехватил деревяшку перед своим лицом, в кулаке та разлетелась в щепки. — Ну что за гостеприимство, юноша? Что я сделал?.. Даже не дрогнул, лишь всколыхнулись полы тяжёлого кафтана, сверкнули серебром разговоры, изогнутые точно рёбра. — Отведи к отцу, — скрестил руки на груди Ваня. — И не держи тут в неволе. Уж если вздумал от нас избавиться, царский род пресечь, так не томи, убей. — Я Васе наказал тебя вразумить, — усмехнулся тот, будто льдинка надтреснула. — Да видно не возымела действия на тебя моя ученица. Что ж, придётся её высечь. Ваня пожал плечами, мол, нисколь его девчонка не заботит. Да кольнуло тревожное чувство, что, раз Василиса с колдовством съякшалась, то и на него за этакий подарок может порчу навести. Проклянёт ещё, чего хуже. — Пошли, — согласился колдун, разворачиваясь на каблуках. Ваня оторопел, но поспешил следом. — Ежели мёртвых не боишься. Стража из-под шлемов косилась с недобрым прищуром, но слова сказать не смела, как только проходили перед ними сперва колдун, затем приосанившийся царевич, не удержавшийся, чтоб не сплюнуть на окованный железом сапог. Прошли они пронизанную светом горницу, людный да расписной второй этаж под теремом, свернули в прохладные сени, ныряя в смолистый сумрак сплетённых коридоров и лестниц. Ваня притормозил, не слыша собственных шагов в вязкой тьме, раньше здесь не обретавшейся. Огляделся, выдыхая облачко пара на воротник. Чужие, притаившиеся за полумраком комнаты да залы, проступающие очертаниями сводчатых колоннад, дыхнули загробным холодом, волосы захрустели инеем. Он потерял Кощея из виду, пробегая арку за аркой и не видя ни одного знакомого угла.       Вокруг — белые расписные стены, затянутые плотной изморозью окна, запертые наглухо высоченные двери, под ногами лёд скрипит да трещинками из-под подошв разбегается, снежными прожилками уходит в синюю глубь. И темно, хоть глаз выколи. Только снег и дарит тусклый холодный свет. И за окнами будто буря воет и носится… Ваня дышал паром, свои перепуганные отражения в сосульках ловил, сжимал себя за плечи, встряхивая. А ну заснул и никак проснуться не может… Вдалеке проступил высокий чёрный силуэт. От такого — сразу в дрожь, бежать и бежать загнанной дичью. Наваливается на него, под сводами своего дворца не помещаясь, зубоскалит из-под мрака голый клыкастый череп, пересверкивают каменья в мантии. Но то — просто морок. Лёд и отблески витражей. А перед ним тот же Кощей, да только Ваня больше не верит. Колдун держит притворённой дверь. Былой морок — всего лишь тень. Ваня проскальзывает мимо него в комнату, на мгновение замирая на пороге. Здесь пусто и холодно, хоть и пол устилают пёстрые ковры, и сложены отрезы тканей на богато украшенных сундуках. — Не хуже, чем был, — произносит Кощей, когда он опускается рядом с лежащим на широкой лавке царём. Против воли на глаза наворачиваются слёзы, Ваня сжимает холодную отцовскую руку, покоящуюся на груди за позолоченной мантией. Лицо его спокойное, глаза глубоко запали, черты иссушены, борода клочьями торчит, и много в ней уже серебра. Ком стоит в горле от горечи. Тишину нарушает скрип двери, вздох. — Мастер, вы говорили, что живым сюда нельзя, — шепчет Василиса, шорохом юбок проходя к колдуну и передавая склянки звонкого стекла, — что некромантия не терпит… — В былые времена я взывал к душам и среди толпы, — голос у того был что ветер над снежной равниной. — Это просто снижает шансы на успех. Но один живой ничего не сделает. — Он послал за вами? — обернулся Ваня, справившись едва с тем, что грудь отца не вздымается. — Перед тем, как… — Вытерпел почти до срока, — кивнул Кощей. — Всего на пару часов опоздали, хоть и неслись сломя голову. Видимо, знал, что так будет. Потому и послал не за лекарями. — Оно странно, потому как должен был знать, что мастер берёт взамен, — тенью вторила Василиса. — Но, если колдовство наше не возымеет успеха, ни гроша не отнимем. — Значит, ты на чужом горе наживаешься, — невесело усмехнулся Ваня, оборачиваясь и смотря тому в глаза. Кощей опасно прищурился, поджались тонкие губы. — Потому и земель у тебя не счесть, и дворец по ту сторону яви богато разукрашен, и собой недурен, что учениц к тебе посылают. И сверх всех этих даров ты хочешь царство наше к рукам прибрать. — Не царство, Ванюш. От его голоса холод спустился по шее, дыхание упало звонкими снежинками, инеем по вороту. Василиса тревожно глянула из-под платка, ни дыша, ни пытаясь согреть белых ладоней хоть для виду, чтобы за живую сойти. Ваня поднялся и направился к двери. Схватился за ручку в колючем инее, зажмурившись, когда та не поддалась ослабевшей руке. — Веди обратно. К… живым. — Вась, проводи, — коротко бросил Кощей, откупоривая пробку на одной из склянок и окуная в узкое горлышко кисть. Ученица его поспешила к Ване. В тереме он лёг на лавку, отвернувшись к стене, дыханием согревая озябшие руки. Что же пообещал ему отец взамен? И почему доверился… Неужто смерть так страшна, что перед её лицом даже колдуна в своём доме стерпеть можно?..

***

Вместо Василисы к обедне явился сам Кощей, да Ваня его не сразу заметил. Вновь отворившиеся двери пустили вереницу девушек c полными подносами, а одна катила хмельной бочонок. Стук да звон скрыли поступь ног крадущейся погибели. Девки посмеивались, виляя вокруг колдуна, тот их несильно похлопывал по мягким задам, выгоняя прочь. Ваня задумчиво прихлёбывал суп, когда рядом с ним скрипнула скамья. — Чего пришёл, — процедил с набитым ртом, вымачивая в бульоне хлебный мякиш. — Так и не сказал, что тебе отец мой пообещал, если не царство. — То, что мне обычно и отдают в уплату, — протянул тот. — Да не верю, что такой толковый парень, как ты, и не понял ещё. Выпьем, Вань? Он проследил, как через борта кружки переваливается пенная шапка, высматривая, когда тот яд подливать вздумает. — Я всё уже про тебя понял, — на всякий случай сказал Ваня, принимая ту из увенчанной перстнями руки, да потягивая хмель. Мягкая горечь и лёд приятно перекатывались на языке, не то что солдатское пойло, что дружина цедила на привалах, а ему едва лизнуть давала. Этот-то бочонок весь был для него. Ваня усмехнулся, зажимая рот рукавом, протянул пустую кружку. — С Васькой так же получилось. Отец её названный, морской царь, жизни не знал, как схоронил жёнушку. Про меня как прознал, так весть мне донесли мавки, мол, собирайся, Кощей, на морское дно. Только не одна была дочь у него, от каждой реки взял по красавице. Расплатился, прохвост, сам того не заметив. Вроде с настоящим Васиным отцом так же получилось. Тогда право неожиданности, нынче — простая сделка. Одна дорогая сердцу душа за другую, столь же любимую. Хотя правило это, конечно, как и прочие, никогда в точности ещё не было соблюдено. — Так это что, — язык увяз в словах, внезапным осознанием подмороженных, — тебе меня пообещали?.. — Ну да, Ваня. Младшего сына, голову златую да буйную, нрав своевольный да шелковый, шейку… — Ваня отбил его руку, докоснувшуюся мертвенным холодом, замерев перед паскудной улыбкой, добела раскалённым льдом, — …белую, лебединую. Так тебя расписал, что я коней извёл, пока добрался, всё не верил. Знал бы, что один вернёшься, пожалел бы старик… такую драгоценность. И, закрепляя слова свои, бросил на стол письмо, с подписью отцовской, рукой нетвёрдой человека при смерти. «царскою волей отдан на милость царю Кощею…» Ваня попятился прочь, не спуская с него глаз, за рёбрами громко ухало сердце. Всё казалось ему шуткой, злобной насмешкой судьбы. Не после стольких бед. Колдун смотрел, любуясь, смакуя густой мёд его страха. Не совладать с таким, не справиться, только упираться спиной в стену в слепой надежде провалиться сквозь землю. Тот поднялся со скамьи, вытянулся под косой потолок, тени к углам простирая. Занял собой весь терем, из мрака и смерти сотканный, перешагнул скамью, жалостно скрипнула под ним половица, так что Ваня вздрогнул, сжимаясь и жмурясь. Колдун пристукнул каблуками о порог. А после вышел, претворив за собой двери. И даже тогда Ваня всё не мог оторваться от стены, перестать сжимать кулаки. От шумного сердца удара к удару понимая, что надо ему во что бы то ни стало бежать за смертью кощеевой.

***

Потому, когда двор уснул, он вдруг заохал, запричитал под дверью, что не может, умирает. Стражники с перепугу рассорились, отворять или за колдуном бежать, но Ваня как вскрикнул, так сняли щеколду, заглянули. Тут же царевич выскочил в коридор и был таков. В погоню неслись тяжёлые подкованные сапожищи, да где им, пришлым, было его изловить в сплетении коридоров да залов. Помня о мраке, что вёл во владения кощеевы, Ваня избегал подозрительно тёмные сени, путая преследователей и сам едва не плутая в четырёх стенах. Но как-то оказался на дворе, под шалью сумерек рванул к стене, где не было огней часовых. Побежал сразу туда, куда смотрели окна его вышки, на маневры не размениваясь, боясь из виду гору потерять. Конюх как раз вёл неоседланную лошадку, на днях объезженную. Зевнул, заозирался, не разумея, откуда крики и гвалт. Ваня вскочил на неё, ударил пятками бока. Лошадка нехотя пошла рысью, фыркая. Стража у ворот попробовала перегородить ему путь, но он умудрился разогнать ленивую кобылку в галоп. Мужичьё отпрянуло из-под копыт, выпуская его из стен маленького кремля. Пока Ваня несся мимо городских изб, в спину слышал ругань и тяжёлое дыхание непоспевающей погони. А оглянувшись, притормозив на крутой спине моста, заметил высокий чёрный силуэт среди поместных. Кощей. Стоял над суетой, без сомнений и с такого расстояния ему в глаза глядя. На мгновение замерев, встряхнулся и поехал к дальнему берегу. Пускай попробует его остановить.

***

Чаща выросла как из ниоткуда, громадная в темноте, склонились к нему вековые корявые ели. Лошадь испуганно заржала на опушке, и Ваня спешился, хлопнул её по крупу. Бросив его тайге на потеху, кобыла убежала в поле. А ему ничего не оставалось, кроме как пойти в бурелом искать тропу. Никогда он не мог упрекнуть себя в трусости, но сейчас, во тьме, полной отзвуков и шорохов ворочающегося во сне леса, он ощутил себя на виду у всех чудищ, слепо бредущим прямо им в лапы. Сминались под ногами раскидистые папоротники, крошилась под пальцами трухлявая кора, выдыхали пар и сырой смрад давленные грибы, спускались с еловых веток пауки. Он шёл, едва различая дорогу. Запоздало Ваня понял, что не знает, куда идти. И что просвет за спиной давно проглотила ночь. Земля взбиралась в гору. Ветер скрипел тугими сучьями, корни сплетались в узлы, нарывами выбухая из-под палой хвои. Над головой хлопнули крылья, и, сперва Ваня не поверил, но донёсся певучий женский голос. Распелся до высоких нот, замедляя в полёте кружащие листья. Дрожь пробрала до костей. Мохнатые когтистые лапы переступили над ним, на плечи посыпалась труха. Он осмелился запрокинуть голову. — Что делаешь в чаще лесной в тёмную пору, добрый молодец? — пропела Сирин, покачиваясь взад-вперёд и белозубо улыбаясь. Сверкал над белым овалом лица кокошник в каменьях. — Или погибель свою ищешь? — Не стану я тебе отвечать, — буркнул Ваня, продолжая путь туда, куда спиной сидела птица, будто защищая от пришлых секреты чащи. — Что ж ты, Царевич, вовсе не боишься разгневать тех, кто лесом этим правит?.. Поворачивай назад, пока можешь. Странно, что та не уговаривала его пойти за ней, как её товарки-морские девы. Знак того, что он на верном пути. Снова хлопнули крылья, подняли палую листву, что пришлось заслонить лицо от ветра. Когда Ваня опустил руку, то ахнул, какая птица оказалась большой, закрыв собой тропу. Крылья расправила, и те вороным и сизым отливали, как и неприбранные мягкие волосы в листве и перьях, обрамляющие круглое лицо. Под обнажённой грудью за множеством ожерелий молочная кожа переходила в оперение, лапы украшали орлиные загнутые когти. Наклонилась к нему, заглядывая в полные страха глаза, легонько докоснулась мягкими губами кончика его носа. — Не ходи туда, Вань, — прошептала, перед тем как во рту мелькнули клыки. Ваня отскочил, чуть не попав в щёлкнувший капкан челюстей. А Сирин белозубо рассмеялась, сделала шаг навстречу… Он пожалел, что нет у него никакого оружия. Да разве помогло бы оно против птицы в два его роста?.. — Не ходи, не гневи леса. Старое колдовство там живёт, не любит оно чужаков. — Сирин, прошу, — птица наступала, шея её плавно змеилась в его направлении, губы приоткрылись, ряд острых зубов голодно огладил язык. — Не жить мне, если я не пройду к вековому дубу, смерть кощееву не найду. Та склонила голову, раздумывая. После нахохлилась, встряхнулась, воздела крыло в страдальческом жесте, бросила раздражённо: — Где ж вы раньше-то были, когда он ещё тьмы не глотнул сполна, когда супротив него ещё помогала сталь да смекалка людская… — плечи её опустились, затаённая грусть пустила морщинки в уголки больших печальных глаз. Но брови сомкнулись, народилась потаённая ярость. Птица нахохлилась, отпрянула, смерила его недоверчивым взглядом. — Смерть его скрыта в этом лесу, то верно. Но сможешь ли ты её достать… Что ж ты, Ваня, секрет какой знаешь, раз с пустыми руками за ней идёшь? — А как станется, если знаю, — вскинулся он, чуть осмелев. — Даже если не знаю, другого выхода всё равно нет. Родной отец меня ему запродал. Невольник теперь я в собственном доме, и нет мне жизни, пока Кощею нет смерти. Сирин сложила крылья, качая головой. Прошёл мимо неё Ваня, уже ясно различая перед собой тропу, что взбиралась на гребень холма. — Будь осторожен, — тихое донеслось ему вслед. — Следуй верному пути.