***
Человека, стоящего за спиной герцога, Тэхён узнаёт сразу. Этот слуга из Сатмара всегда навевал на ещё юного воспитанника семьи Мин чистейший ужас. Строгий, внимательный, воистину вездесущий, ложь чувствующий за версту. Не удивительно, что именно его прислали в столицу на помощь господину. — Тэхён, ты меня слушаешь? — голос герцога настойчиво пробивается сквозь череду мыслей. — Да, Ваша светлость, — не согласный с решением учителя юноша, неохотно повторяет прежде сказанное — Необходимо наведаться к служителю Чону и ненавязчиво допросить… — Дорогой, вероятно ты не осознаёшь всей опасности ситуации… — не успевает альфа набрать воздуха в грудь, чтобы пролить на Кима поток нравоучений, как его прерывают. — Осознаю, но по прежнему считаю, что могу быть Вам полезен и здесь! Вновь являет себя юношеская обида, она вырывается наружу с едким словом и резким взглядом, как непокорный поток, готовый сокрушить все на своем пути. Обида, удерживаемая простым: «Я забочусь о тебе!» — Знаю, — понуро свесив голову, бормочет Тэхён. — Перед отъездом не желаешь поговорить о том, что тревожит? Глупо было рассчитывать, что учитель забудет. Будь он бессердечным или безразличным, возможно, но герцог Мин не такой натуры. Молодой альфа не торопится ему отвечать, а лишь буравит взглядом сложенные на коленях руки. Он, взвешивая каждый шаг, тревожно постукивает указательным пальцем по ноге. Он колеблется. — Значит, не желаешь? — считывая каждую эмоцию, следователь понятливо кивает. — Тебе виднее. Однако помни, скрывая что-то от меня, ты не становишься сильнее! — выражение его лица меняется, вновь приобретая былую сосредоточенность. — В таком случае у меня есть ещё одна новость. Мужчина приказывает слуге, о котором легко позабыть, столь бесшумно его присутствие, пригласить посетителя, ожидающего за дверью. Через мгновение Госпожа Пак походкой невесомой по кабинету плывёт белым лебедем. Однако светлый образ девушки нисколько не сочетается с суровостью, что тяжелым шлейфом тянется за ней. — Ваша светлость, а она здесь зачем? — не скрывая удивления юноша шепчет, но оказывается услышанным. — Я тоже безмерно рада видеть Вас! — фыркнув недовольно, а после бросив в сторону Тэхёна пару дерзких фраз, но уже на немецком, госпожа Пак приветливо кланяется перед следователем — Ваша светлость, — Вся в отца. — Это невыносимо… Марта самодовольно глядит из-под ресниц на покрасневшего альфу. Тот замер, от возмущения едва ли не кипит, лишь испепеляет взором наглое создание. Их дуэль прерывают. — Тэхён, дорогой, госпожа Пак едет с тобой! — в ответ на это заявление по кабинету разносится двугласное «Что?». — Позвольте, господин, — юноша оторопело высказывается. — Омеге в этой поездке не место! — он, помрачнев, хмурится. Непонимание и несогласие открыто читаются на лице. — Ваша светлость, — не менее возмущённая Марта тут же добавляет — Я Вам уже говорила прежде, что никуда не собираюсь… — Господин Мин, это абсурд! Глупость… — Не поеду! Молодые люди вновь сходятся в схватке. Стремясь отвоевать себе долю внимания со стороны следователя. Они, слушать друг друга не желая, наперебой высказываются. Взгляды их полны беспокойства, а речь решительности и напряжения. Герцога едва ли не перетягивают между собой, словно крестьяне лишнюю корку хлеба. — Хватит, немедленно прекратите! — не сдержавшись, мужчина вскрикивает — Подобное непозволительно, Вы… — гневно тычет пальцем в госпожу Пак, — У Вас нет выбора! Его сиятельство велели отправить Вас в Сатмар немедленно и без обсуждений! — рука альфы содрогается, когда он прикрикивает на девушку, что пусть виновато, но всё так же гордо держит удар, взгляду не посмев опустить, в отличии от Тэхёна. Ученик, пристыженный учителем, голову опускает, — Не позорь меня! — знает, что эта фраза предназначена уже ему. Голос герцога резко охладел, сам он напряжён, разочарованно осматривает молодых людей. — Госпожа Пак, оставьте нас, собирайте вещи, завтра на рассвете отправитесь в путь, — следователь сухо выдаёт указания. — И даже не вздумайте сопротивляться. Если будет необходимость, я Вас силой усажу в повозку в сознательном или бессознательном состоянии, это понятно? На что девушка только одаривает герцога нечитаемым взглядом, безмолвно разворачивается на каблучках и покидает кабинет, звонко хлопнув дверью. Дыхание замка, перекрикиваемое прежде его обитателями, набирает силу. Потрескивание огня в камине, вой ветра, заблудившегося в коридорах, короткие и скорые шаги слуг — всё вдруг скопом стало наигрывать тяжёлую какофонию. Чувство неловкости и вины неприятно дополняют её. — Простите, — единственное, на что решается Тэхён. Он впервые ощущает гнев глубокоуважаемого человека на себе. — Знаешь в чём твоя проблема? — не приняв извинений вопрошает Мин. — Требуешь особенного отношения, но ведёшь себя, как глупец, — Мин говорит сурово, однако каждое его слово взвешено. Тэхён молчит, терпит в сердце разгорающуюся бурю разнообразных эмоций: стыда, печали и неуверенности. Взгляд его бродит по комнате, в поисках опоры, но вместо этого натыкается лишь на стены, немые свидетели его недавней оплошности. — У тебя нет кровных врагов, никто не замышляет коварных планов против тебя и зла не желает. Всё, что происходит с тобой, происходит из-за твоей исключительной глупости, юношеского высокомерия и неумения отвечать за сказанное и содеянное! Просить прощение — легко, а ты попробуй взять ответственность за то, что сотворил! — Тэхён слушает, в глубине души понимая, к чему клонит учитель. — Госпожа Пак что тебе сделала, что ваше общение с самого знакомства не задалось? Чонгук чем грешен перед тобой? Служка теперь, словно неприкаянный, ходит и всё норовит сбежать от тебя? Почему так происходит, задумайся! Все твои деяния однажды возвратятся и молись Господу, чтобы вынести их хватило сил! — в завершении альфа устало добавляет — Я бы на твоём месте сперва во всём разобрался. И научился иногда доверять близким. Кабинет следователя остаётся позади. После состоявшегося разговора голова кружится, словно после торжественного полонеза, сердце тяжелят более необъяснимые чувства. Юноша ощущает себя растоптанным. Чести его никто не принижал, гнев учителя праведен, а от того еще паршивей. Шаги несут Тэхёна вперёд, а мысли тянут к учителю, голос которого совсем недавно был пропитан осязаемым разочарованием.***
Короткими перебежками и только так Чонгук теперь перемещается по замку. Будь его воля, не покидал бы графских покоев ни на минуту, стал бы затворником в компании умалишённого убийцы. В один момент он стал единственным из господ, чьё общество не пронизано страхом, единственным, к кому не испытывается ядовитого презрения. Возможность наткнуться в коридорах на графа Кима, его зловещего слугу или на капризного господина, который вдруг беспричинно обозлился, пугает до дрожи. Лишь одно упоминание о них пробуждает отвращение к себе, к этому месту, к жизни. Чонгук, стремясь остаться незамеченным, оглядывается по сторонам и юркает из кухни. Бутыль с травяным отваром согревает ладони, она тесно прижата к груди. После смерти маркиза ждать тепла приходится лишь от бездушных предметов, да и те ласковей порой бывают, чем люди вокруг. Над отваром Чонгук корпел несколько часов, на маленьком огне варил сушёные травы, оставлял их настояться, чтобы в итоге собрать в паре бокалов максимум уникальных свойств. Теперь омега с головы до ног окутан ароматом душицы и пустырника. Так же пахла его покойная матушка. Неясна природа той заботы, которую Чонгук проявляет к графу, однако о ней он предпочитает лишний раз не размышлять. Достаточно вреда доставляет злая, жгучая тяга к ученику следователя Мина. Словно в дрёме, он не замечает, как почти добирается до комнат заключённого. Остаётся лишь завернуть за угол и дойти до крайней двери, но юноша остаётся припечатанным к месту. Ему навстречу выходит граф Ким. — Здравствуй, Чонгук, — перед самым носом служки красуется леденящим душу блеском гроздь жёлтых цитринов. Ими украшена крупная брошь на белоснежном жабо господина. Он переводит взгляд выше, на широкую улыбку графа, который без сомнений наслаждается ситуацией. — Как поживает мой беглец? Хорошо живётся в одних комнатах с убийцей? Слова не находятся, ни храбрые, ни пугливые, остаётся унизительно молчать, внимательно наблюдая за фигурой напротив. — Где же твой дерзкий язычок? Или граф Пак не выдержал и укоротил его тебе? — Чонгук сглатывает вставший в горле ком из злости, сильнее вжимает в себя хрупкую бутыль. — Одно хорошо, милый, ты наконец научился молчать. Надеюсь… — мужчина наклоняется, так чтобы его шёпот досягаем был лишь для одной пары ушей — Ты помнишь, что если вдруг захочется поболтать со следователем об одном да о другом, — как бы невзначай объясняется. — То ему непременно станет известно о всех твоих подлых деяниях? Служка поверить не в силах, что человек, чья суть подобна первородному злу, может безнаказанно топтаться по миру. И даже Господу нет дела до растерзанных им душ. Сердце сжимается в приступе боли и гнева от царящей несправедливости. — Помнишь? — уже свирепо повторяется граф, занеся ладонь над омегой. Чонгук кивает, от безысходности, от чувства вины перед покойным другом и от силы данного самому себе обещания — меч правосудия раскрошится в схватке, но до последнего будет защищать тех, кого взял под опеку. — Вот и славно, милый, ты главное молчи, молчи… — занесённая прежде в преддверии удара ладонь, сейчас покровительственно опускается на щёку юноши с угрожающими поглаживаниями. — А деньги можешь оставить себе, разрешаю. Со стороны вдруг раздаётся неловкий, сухой кашель. Вечно пустующие коридоры северного крыла отчего-то стали самым посещаемым местом в замке. Чонгук ловит холодный, пустой взгляд юного господина. — Приветствую Вас, мой милый друг, какими судьбами? — граф отступает в сторону, руки прячет за спиной. — Заканчиваю дела перед отъездом, а Вы? — Тэхён не выглядит злым или подозрительным, на его лице нет ни единой эмоции, которая могла бы ввести в ступор, однако старший альфа всё равно несколько мнётся на месте перед ответом. — Хотел навестить заключённого, а меня не впустили, — приправляет он слова свои долей сожаления. — Невольно, вот и не впустили. Но если что-то важное, то обратитесь к господину Мину. Заметил, Вы теперь в хороших отношениях. — Нет, что Вы, ничего важного. Просто хотелось побеседовать со старым другом, да и только, — Тэхён безразлично пожимает плечами. — Я пожалуй пойду. — Как изволите, — голос звучит настолько отчуждённым, что граф Ким перед уходом на миг замерает, не понимая дивных изменений в некогда беспечном, ярком взгляде. Выжидая, когда мужчина скроется из виду, альфа и омега, окруженные пугающим молчанием, словно два незнакомца, стоят друг перед другом. — Мне тоже пора, не могу его сиятельство оставлять на долго, — поскорее сбежать, скрыться — единственное, чего сейчас желает Чонгук, но сухое, повелевающее «Задержись!» врезается в спину. — Да, господин, — юноша смиренно остаётся, свесив голову, но не ожидает следующего. — Отойдём, — Тэхён хватает его за предплечье и уводит вперёд. — Отпустите, пожалуйста, — от боли в руке, служка сопротивление оказывает — Господин, Вы причиняете мне боль! — но тщетно, альфа не слушает и волочет за собой, вдоль однообразных дверей, ведущих в пустующие комнаты. Он толкает одну, другую и движется дальше, не ослабляя хватки, пока не находит ту, что не заперта, — Нет-нет, отпустите! — после Чонгука толкают в темноту. Наученный жизнью во мраке взгляд скоро привыкает к обстановке. В коморке, в которой служка становится заложником, нет ничего, кроме голых стен, пыльного воздуха и тёмного, пугающего силуэта альфы. — Что происходит? Что Вам нужно? — спрашивает, не без ужаса в голосе. — Ваши шутки переходят всякие грани разумного! Господин? — омега пятится назад, в неизвестность. — Что тебя объединяет с графом Кимом, с этим мерзавцем? — вопрос раздавшийся так внезапно вдруг объясняет многое. Так вот чем обусловлена отстранённость господина — Видишь ли, вот уже не первый раз я застигаю вас в коридоре, тихо перешёптывающимися о чём-то. Понимаешь, какого рода подозрения эти встречи навевают? Чонгук уводит взгляд в сторону, туда, где даже сквозь темноту комнаты невозможно будет разглядеть разочарования в паре мрачных зелёных глаз. — Спелся с ним? — ядовито цедит сквозь зубы альфа фразу, пропитанную болью предательства. Ох, как же служке хочется очиститься от грязи, с которой он возился годами, но что толку, ежели теперь он и есть грязь. Его слова, поступки. Ведь он своими руками отравил Дольского, он принял золото Кима, он подал яд на стол следователю. — Сперва думал, ты возлёг с ним… — Тэхён подступает ближе, будто хищник. — Но твоя дрянная душонка оказалась куда более пропащей, — альфа оказывается настолько близко, что его злобное шипение перебивает трепет встревоженного сердца. Свою порочную суть не смыть слезами, потому остаётся лишь проявить остатки храбрости. — Даже если возлёг бы, то какое господин имел бы к тому отношение? — не успевает Чонгук продолжить, как вдруг резкая, тупая боль охватывает затылок. Выпустить с выдохом измученный крик не удаётся, шею сжимает крепкая мужская ладонь. Он, выпучив глаза, лишь чётко ощущает тёплую струйку крови, что стекает за ворот рубахи. — Ты… — альфа с большей яростью вдавливает служку в стену, — Скрывать от следователя твои мерзкие проступки мне дорогого стоило, а ты продолжаешь своим поганым языком трепать? — Не сдерживайтесь больше, — хрипло выдавливает из себя Чонгук, обрамляя измученное лицо кривой улыбкой. Он на пределе, вот-вот сорвётся. — Ударьте сильнее, чтобы я Вас окончательно возненавидел! — пусть забьёт до смерти, но прекратит наивные грёзы пазника о небе. — Чонгук, повинуйся! Чонгук, смотри мне в глаза! Чонгук, сделай мне подарок! Чонгук, следи! Чонгук, предай! Чонгук, молчи! Не-на-ви-жу! — в отчаянии голос звучит, как молот, наносящий беспощадные удары. Омега не в силах остановиться, он срывается на крик — Ненавижу! Вас и всех Вам подобных! Ваши глаза полны лицемерия, ваши души — отравлены истинной гордыней! Ненавижу вас, как ненавижу само зло. Будь проклят тот день, когда я появился на свет! — Замолчи, — юноша поражён непониманием, хватка его слабеет. — Просто… Просто скажи, что это всё не правда, — мольбы ударяются о пустые стены, остаются проигнорированными, — Ты ведь не мог так поступить, ты не такой. — И снова, Чонгук, замолчи, — это начинает утомлять. — Соври, Чонгук. Не забывай, кто ты, Чонгук… Но я не забывал, никогда! — порыв эмоций обезаруживает противника. — Я — грязь под вашими ногами! Я — падоль! Вот я какой! — в памяти всплывают ещё тысячи уродливых кличек, данных ему, как щенку без рода и племени, — Но я осознаю свою суть. А вы? Скрываете свои злостные личины под масками! — эта ненависть, пылающая, но подавляемая, с годами медленно растекается по робкой душе, словно ядовитый табачный дым. Невинное дитя — ничтожество по рождению, унижаемый и угнетаемый, рос свидетелем лицемерия благородных господ. Ненависть к ним, к породителям порока, похоти и гордыни, взростала и крепла. А после, словно огонь в камине, воспылала в омежьем сердце, пока он служил оным и сгорал изнутри от безмолвного презрения к их гнусной сущности. — О, подлые божьи создания! Безнравственные и безжалостные играете с жизнями невинных, мне тошно! — выкрикивает в темноту напротив. — Значит, так ты обо мне весь час мыслил? — жалостливо вопрошает Тэхён, отступая назад. — А Вы думали может быть иначе? — искренне усмехается служка — Мы разные, Я — никто, а Вы — дурак! «Ведёшь себя, как глупец!» — Думал… — Что я после первой же улыбки отрекусь от всего и устремлюсь в Ваши объятия? Вас ведь именно мысль о том, что я возлягу с другим, особенно встревожила, господин? — голос юноши смягчается. — Господин… Ким Тэхён, — он лаской привлекает к осознанию прописных истин, с наслаждением шепчет имя, что запретнее райского плода, — Ваши чувства — всего лишь жадность да желание. Чонгук протянув руку, касается слегка колючей щеки, ощущает собравшееся напряжение. Молчаливо умирает от непозволительной близости. — Мальчик с персиками никогда не проявлял к Вам исключительной заботы. Он лишь служил короне и выживал, а остальное — марево… — прислужник ненароком касается подрагивающих губ. Скромно подушечками пальцев запоминает лицо, которое желает более никогда не увидеть. — Уезжайте, а я облегчу терзания Вашей совести. — Каким образом? — Вы такой глупый, — омега отказывает себе в возможности постоять так еще на одно мгновение дольше, он вновь прижимает к груди уже едва тёплую бутыль, отходит назад, к двери. — Нужно было послушать разум и явиться к его светлости с повинной, как поступил я. — Он всё знал? — Я не настолько плох, чтобы сознательно кого-то обрекать на страдания. Но это будет нашей с Вами единственной тайной. — Единственной? — юноша, чьи обычные чувства превосходства и уверенности в себе рушатся, словно башня из песчаных камушков, прячет свою уязвимость в ладонях, подрагивает от жгучей вины, стекающей по щекам. — Так будет лучше, — теперь, когда наконец появляется возможность сбежать, омега прикладывает усилия, чтобы открыть дверь. Он в правильности этого решения сильнее всего убеждает себя. — Прощайте, — в свете, пробравшемся из коридоров, Чонгук последний раз наблюдает за осунувшимся альфой. Тот, будто прислушавшись, не отрывает ладоней от лица, облегчив служке путь к отступлению. Между ними не существовало ничего, кроме неопределенности, а ей свойственно быть губительной. Только невежда самонадеянно положится на лучший из исходов. Сведущий же всегда полон сомнений, потому самостоятельно принимает решения во избежании худшего. Пазник уходит, зная, что должен разорвать этот уз, даже если сердце его болит неправильной болью. Чонгук за весь свой не долгий путь до графских покоев не оборачивается ни единого раза. Он ощущает себя мотыльком, погасившим наконец пламя свечи. Он избавил себя от манящей опасности, но от чего же так горестно? Чужой золотой острог встречает юношу теплом камина, ароматом сгорающих в нём сосновых дров и можжевелового масла, им граф Пак пользуется перед сном. — Ты где запропастился? Уж было думали, что-то случилось, — мужчина необычайно рано забирается в постель, даже не отужинав. Служка молчаливо проходит вглубь комнаты, где хлопочет Привес. Она зажигает около кровати господина дополнительные свечи и передаёт тому в руки книгу, по прежнему с опаской. Чонгук забывает о формальностях. Погружённый мыслями в свою беду, он расхаживает по покоям в поисках бокала. Наполняет его отваром после и предлагает заключённому. — Холодно? — дрожь, овладевшая телом омеги, и приступы скорби, сдерживаемые за безразличием, всё грозящиеся вырваться наружу, не остаются незамеченными. Граф, обеспокоенный его состоянием, заглядывает в глаза, стремится отыскать причину подобного поведения. Чонгук только коротко кивает. Он ощущает гнетущий, тяжелый груз, но перед господином старается сохранить фасад привычной службы. — Что это? — граф Пак, сморщив нос, принюхивается к напитку. — Отвар душицы и пустырника, — служка держится в стороне, уводит взгляд. Кулаки его невольно сжимаются от невозможности выплеснуть тот поток, что прерывает дыхание, содрогает тело. — Ты часом не захворал? — с особой заботой допытывается омега. — Просто замёрз, — лжёт и рвано выдыхает из себя остатки силы. — Пейте отвар, Ваше сиятельство, он полезный. — Дитя, подойди к камину, обогрейся! Уж больно видеть тебя таким бледным, на смертника похож, — голос господина сочится теплом и чуткостью. Он наблюдает за Чонгуком и только, когда тот опускается на колени перед камином, подносит к губам бокал. Совершив пару глотков, мужчина, несколько поёживается, но после залпом допивает чудотворное варево. — Господь милосердный, как же терпко! — восклицает он привередливо. — Будешь каждый день нам эти напитки подавать? — Каждый день и при каждом приёме пищи, — служка окаменелой фигуркой сидит перед камином, его взгляд тускло скользит по пламени, обдающем лицо и руки едва ли терпимым жаром. — Господин сегодня в крайне хорошем расположении духа. — На диво приятный день выдался, — омега удовлетворённо потягивается в постели. — А завтра будет ещё лучше, Герцог Мин обещал вновь вывести на прогулку в парк! Однако прогулка будет ранней. Полагаем, нам позволят напоследок увидеться с дочерью! — Очень рад за Вас, — с трудом он подбирает слова, не изуродованные завистью. Глаза пекут не то от огня, не то от собравшихся капель горьких слёз. Ему тоже есть, с кем попрощаться. Из-за пазухи омега достаёт деревянную птицу. Могущественный турул в руках мастера расправил крылья, оперился, окреп. Каждый жест, каждая линия были продуманы в мельчайших подробностях, только взгляд у птицы так и остался пустым, безжизненным. Чонгук в этом взгляде свою муку читает и всхлипывает едва-едва. — Всё правильно… — вторит он себе шёпотом и рукавом утирает хлюпающий нос. А после, пока сожаления не взяли над ним верх, кидает резную птицу прямиком к игривым языкам пламени. — Чонгук? — заподозривший неладное граф, настороженно обращается к юноше — Ты плачешь? Сил отрицать очевидное более не остаётся и омега поддавшись чувствам срывается на отчаянные завывания. — Голубушка, что же ты? — мужчина выбирается из кровати в одной рубахе и спустя мгновение оседает на холодные половицы около прислужника. — Чонгук? Тот сгорбился нещадно, его тело изогнулось будто под тяжестью горя. Слёзы смешиваются с раздирающими рыданиями. Его грудь колышится волнами отчаяния, а каждый вдох сопровождается тяжелым, неуправляемым всхлипом и спутанным бормотанием. — Я… всё правильно… — Ну-ну, милый, поплачь! Разговоры потом, — ладонь графа ласково опускается на спину юноше, который позволяет себе просто рыдать, отпуская весь тот беспорядок, заполонивший сердце. Господин нежно прижимает его к себе с невыразимой тоской и сочувствием. Дарит столь необходимое тепло прикосновений и окутывает ароматом можжевельника. А в камине, охваченный пламенем, сгорает турул, крылья его чернеют, но взгляд обретает ясность.