***
Ночь снова наступила слишком быстро, а на Отабека накатил холод. Он намеренно искал способы от него избавиться, но никогда не знал точных методов, даже когда вписался в местную компанию, стал зарабатывать деньги и что-то понимать в жизни. Когда-то давно, в детстве, ему нравилась ночь, уютная, искренняя и свободная, но теперь она сулила только сожаления и холод. Каждую ночь в городе становилось очень холодно. Клуб был шумным, и ночь в нём была вечная, но оттого не такая острая, и даже немного разбавленная яркими цветами. Алкоголь мало вставлял, но Отабек уже стал в каком-то смысле привязанным к кислому, терпкому его вкусу, и брал его всегда потому, что так было принято. Что было принято, то направляло и облегчало. И сейчас оно направляло на привычный сценарий. Выпить, высмотреть и добавить в список знакомств контакт. Когда-то Отабеку стягивало виски от таких возможностей — стереть границы между собой и богачом, шлюхой, музыкантом или иным авторитетом, потому что в клубах и полумраках все равны и одинаково беспомощны, особенно когда одни. А у Отабека отсутствовал страх темноты и одиночества, он только очень не любил холод, но смирился и с ним, потому что не научился от него избавляться. Иногда его сильно тянуло к людям — он, вероятно, считал, что с ними станет полегче. Но легче никогда не становилось. Наоборот, иногда становилось не просто холодно, а даже морозно. Отабек увидел, как ходит призраком тот Юра из-за стойки, и сразу подсказал себе, что это не просто так. Ведь человек странное существо — он никогда не становится глух к надеждам, сколько бы безнадежными и обманчивыми они ни были. Он не спрашивал себя, как запомнил его, не спрашивал, зачем пошёл к нему, потому что объяснения этому не было. Отабек знакомился с теми, кто был полезен, а те, кто был неполезен, то есть не был связан с ним по работе или по некоторым убеждениям, олицетворяли надежды, которые всегда рушились на расстоянии примерно трёх шагов. Так было и сейчас, и Отабек подумал: «К чёрту», а потом заметил, что Юра был пьян так, как всегда напивались все вокруг в этом клубе и в этот час. А час был сравним глубокой ночи, и клуб располагался так, чтобы к нему стекались все скрытные и очень уставшие люди. Юра был очень молод и очень пьян, очень доверчив, поскольку закрыл глаза, и очень одинок, потому что не вписывался он ни в свою рабочую обстановку, ни в клубную толпу. Отабек зачем-то подумал: «Это то, что надо», хотя лишние проблемы были ему совсем не нужны. Юра был не совсем привлекательным в общепринятом плане. В тренде были обтекаемость, понятность и привычность. Юра же был угловатым, взрывоопасным и с усложнённым лицом человека, который рановато пережил некоторое дерьмо. Человеку любопытному обязательно захотелось бы переварить Юру вместе со всеми косточками, но людей, любопытных до других людей, почти не осталось. Был только Отабек. Всегда оказывалось так, что Отабек оставался трезвее всех из компании, даже если плохо стоял на ногах и не мог распутать язык. Сейчас он отрезвел от чувства голода и вновь накатившего холода, причём холод объяснялся тем, что к Юре надо было как-то подойти, а голод — тем, что надо было как-то подойти к Юре. Люд танцевал, но почему-то никто не задевал Отабека. Этому можно было порадоваться или погрустить — поскольку барьер между ним и внешним миром, казалось, работал даже на подсознательных уровнях. У Юры были закрыты глаза, и двигался он мало, скорее улавливал колебания вокруг и слегка их отражал. — Привет, — сказал Отабек, и голос его бесследно утонул в туго сплетённом внешнем шуме. Юра обратил на него внимание, наткнувшись, и они смотрели друг на друга — двое холодных, отстранённых и очень уставших людей, в один момент ударившихся коленями, поскольку сменился диджей. Затем Отабек взял Юре пина коладу и сидел рядом, пока Юра молча цедил коктейль через трубочку. Бармен оказался знакомым — теперь у Отабека вообще везде были знакомые. Отабек забрал у него бутылку кокосового рома и долил в Юрин стакан. Голос у Юры оказался чище и сильнее, чем у Отабека, — он шёл как бы не из груди, а из головы и горла, и препятствий ему чинилось костями меньше, но Отабек всё равно понять его не мог, только внимательно смотрел. У Юры были светлые глаза и трезвые зрачки, чуть влажные губы и острые линии скул и челюсти. Юра, видимо, запомнил его тоже и сбежать не пытался. Руки у него были тонкие, но тяжёлые, как будто вместо обычного скелета в нём спрятали титановый каркас, и Отабек почему-то подумал, что этот человек вполне мог бы его убить прямо сейчас, и он не стал бы сопротивляться. Потому что смысла сопротивляться не было. Его дело вполне мог бы завершить кто-то другой, а без его работы, глядишь, три-четыре человека могли бы не умереть от передоза на этой неделе. Музыку сделали изысканной ровно настолько, чтобы она изящно обтекала уши и ни на ноту не проникала в мозг, так что голова ощущалась как бы обёрнутой в толстое тяжёлое одеяло. Плечи Отабека обхватили чужие руки, они же притягивали его к земле, чтобы он никуда не делся, не завертелся башкой в вихре зависимости от бухла и шмали, вихре этой глупой музыки, холодной темноты и духоты многолюдности. Они с Юрой плохо говорили и друг от друга внутренне шарахались, хотя и валились на плечи, пока ждали автомобиль. Юра почему-то на него не смотрел, да и Отабек в ответ не очень, но, пару раз выхватив чужой бледный профиль с курносым носом и обветренными губами, поджатыми и сложенными в перевернутую улыбку, он вдруг почувствовал себя не собой — сначала очень старым и очень ответственным, а потом совершенно, до зелени, молодым и неопытным, как когда впервые оказался в притоне и по глупости смешал с шампанским шот. С той лишь разницей, что теперь он не блевал.***
Когда-то он мечтал о тепле и думал, что завод тепла — в руках и телах иных людей, в горячительном, в деньгах, еде. Он пытался обнаружить что-то потаённое в физической красоте и в том, что принято называть интеллектом, сравнивал образованность с хитростью, а потом с умом и с тем, что люди сокровенно называли «глубиной», и всё встречал с некоторой озадаченностью, потому что едва ли представлял себе это так. Почти всё, с чем он сталкивался, казалось ему не первозданным творением, не истинным явлением, а повтором, китайской копией, субститутом и эрзацем настоящего. Он считал, что где-то пропустил нужный поворот на шоссе жизни, и поэтому теперь отсутствовал на этой земле какой-то своей частью, оттого взялись его холодность и отстранённость, которые часто отталкивали людей и на которые часто сетовал Джей-Джей. Джей-Джей — этот друг его зелёных лет, который как-то плавно и незаметно для Отабека нашёл свой жизненный поворот, сведший его к порнухе, грязным деньгам и каждодневной заплесневелой вечеринке. Самыми настоящими, самым ощущаемыми для Отабека стали дурь, воспоминания, музыка, секс и бездомные животные. Дурь, как и водится, искусственно подкрашивала жизнь — мир через стакан оказался куда интереснее, а с травой забивать на всё хер стало веселее. Более того, зависимости дали ему билет в совершенно новую жизнь, не ту серую-окраинную-провинциальную, а неоновую-бурлящую, порой пышущую и обжигающую практически живым огнём, воняющую бензином, гандонами, цитрусами и сладкой травой. Музыка так же делала эту жизнь более объёмной и чувствительной, так что Отабеку иногда казалось, что именно через музыку людям и нужно общаться, по крайней мере в семье и браке, потому что все остальные слова оказывались ошибкой, большим и недостойным пиздежом. Бездомные животные, понятное дело, стали ему тотемами, его воплощениями, одновременно будущим, прошлым и настоящим его образом — каждый раз, встречая кошку или собаку на улице и присаживаясь рядом для общения, он не мог точно сказать, кто в процессе оказывался более обманутым — зверь или же он. Секс совершенно ожидаемо стал плохой и краткосрочной заменой всему главному в жизни — заменой общению, семье, дружбе, настоящей близости; на короткое время Отабек вылепливал себе ощущение понятости и нужности и играл с ним, и для этой игры всего-то потребовалось родиться с большим членом. Воспоминания оставались самой странной частью пережёвываемой им мыслительной пищи, поскольку относили его ближе к чему-то астральному, порой, казалось, даже ему изначально не принадлежащему. Он вспоминал отцовские, закидываемые матери в форточку свёртки — это символ его панельного детства; вспоминал костры в полуразрушенной церкви и блюющих от заглоченной в полчаса водки одноклассников — это символ его полубродяжного отрочества; затем вспоминал десятки рядов ракушечных гаражей, которые напоминали лабиринты Фавна, но на самом деле были загонами Султана, местного авторитета, который подобрал его с улицы, взял из техникума и жалости, благодаря знакомству с проторговавшимся и затем опустившимся папашей — и это был символ его заложенной, проданной молодости. Теперь у Отабека был новый район, новый номер, спрятанный в стенке полудохлый сейф и, конечно, два широких монитора, с которых Отабек уже второй час наблюдал за съёмками очередного тухлого порнофильма. Актрису подкрасили так, чтобы её обыкновенное лицо не терялось в кадре. Для фильмов массового удовлетворения старались подбирать таких особей, которые обладали выдающимися чертами — пышный зад, укладывающиеся в кудри волосы, удобные для фальшивых наклеенных ресниц глаза. Отабек мог понять, зачем. Когда всего много и когда это всё «много» тычется тебе во весь угол обзора, пульс просто не может не ускориться, обычное животное возбуждение просто не может не прийти, член просто не может проигнорировать зов течных сук и поднимается — поднимается как будто с кряхтением, но ведь поднимается. Ночью у Отабека будет новый заход в притон, минус первый этаж с зеленоватым длинным коридором и пустой комнатой. В комнате будут ждать девушки и его друзья, перед которыми он давно уже перестал испытывать какой-либо стыд. Отабеку обрадуются — и пацаны, и девочки; потому что Отабек всегда, как ёбанный Дед Мороз, принесёт радость и подарки. Сахарную пудру, витаминки, ленту презиков, благословение и несколько сортов. Он ёбанный Дед Мороз, а Джей-Джей — его выебанная Снегурочка, которая будет трахать блондиночку в штанах, потому что побоится спалить разверзнутый, как чёрная дыра, анус; его помолвочное кольцо замаскируется очередным перстнем среди десятка колец и ни у кого не вызовет вопросов. И пока Отабек, закинув руку за голову, препоручит заботу о своём полупроснувшемся желании мокрым мягким женским губам, мысли его будут блуждать далеко — он задумается о том, что на всё про всё осталось две недели, что нужно дооформить последнюю поставку кабульского героина и что ему хочется, чтобы ему снова навалились на плечи и спрятали длинные прохладные пальцы ему за ворот. Девочки будут очень стараться из-за знания, что попали в хорошую компанию, у которой есть власть, деньги и качественная дурь, и Отабек, понимая и предчувствуя это, с научным интересом следил за приготовлениями актрисы — за тем, как она взбивала медные кудри, скинув халат, переодевалась в кружевное бельё и цепляла к подтяжкам чулки. Затем черноволосая смуглянка помогала ей накрасить глаза и губы, а Отабек думал: кому и когда чулки показались привлекательными? Какой толк в них, в карминовых губах и кукольных ресницах, если самое возбуждающее — это чистое свежее молодое тело, не запачканное и не истёртое сотней рук? Отабеку было бы не важно, насколько чисто оно выбрито и как много на нём случайных синяков, царапин и мозолей. Ему было бы наплевать на то, мужское оно или женское. Если бы это было самое подлинное, самое естественное, самое чистое, близкое, понятное тело — он бы извинил ему любое несоответствие трендам и сам протащился бы за ним на коленях. За съёмками наблюдал админ Фельцман, и его хриплые тихие переговоры с надзирательницей Барановской едва улавливались микрофоном на окне, а микрофон на кресле заглушался выстуженными и крайне профессиональными стонами актрисы. Отабек хладнокровно вдохнул самокрутку и проверил, идёт ли запись. Её расшифровка заберёт его время до позднего вечера, затем он отошлёт данные на улицу Седьмого октября и выйдет в ночной переулок для того, чтобы отпраздновать свой день рождения. Кругом — одни тыквы вместо голов, только не рыжие, сплошное переодевание, призраки гуляют по улицам, и их костюмы так хороши, что никто и правда их не замечает, не видит и не слышит. Маски уже считаются старомодными, но некоторые люди по старой привычке кичатся разнообразием своего лицевого гардероба. Сейчас пошла мода на красные носы. Отабек их едва ли понимает, но если и понимает, то ни за что не признаётся, только его и не спрашивают. В полной мере он уверен лишь в том, что он промежуточная стадия. Какой для своего самовыражения выбрать наряд — не знает. Вероятно, до самого конца обойдётся прикидом диллера, по которому его безошибочно выцепливают из толпы — не потому, что привлекает, а потому, что обещает. Вокруг слишком много кожи, красоты, модных тряпок и причёсок, так же достаточно симпатичных лиц и выхоленных тел; Отабек никогда не знал, как вырываться вперёд в этих условиях совершенной конкуренции. Своё он брал лишь тем, что долго, долго, долго ждал, затем подвергался некоторому риску и выпесочивал своё уникальное предложение. Его законом было отсутствие рекламы и лишних слов — в эпоху информационной перегрузки, мозгового перегрева такая тишина оглушала.***
Одна была крупной азиаткой с замечательными тёплыми раскосыми глазами, вторая — латиноамериканкой с силуэтом, напоминавшим грушу, так что бельевое бежевое платье на её заднице потрескивало, когда она присаживалась. Их подружкой оказалась вертлявая маленькая блондинка с лягушачьим ртом, и её с двух сторон уже обступили Джей-Джей и Алмаз, а Отабек с привычным смирением повёл глазами вдоль толпы. Все казались ему симпатичными и одинаково тусклыми. — Какую берёшь? — спросил у него Арион (фамилия у него была — Кузнецов, а отчество — Фёдорович, и мать частенько обманывалась в своих ожиданиях насчёт сына). Отабек молча приподнял стакан с пина коладой и зажатую между пальцами свёрнутую бумажку. Круг в равной мере отдалённых и знакомых лиц раскуривал индийского друга. У Отабека в нагрудном кармане грелась пачка нала, а Джей-Джей снюхивал дорожку из критически низкого декольте блондинки. Его на удивление легко отнесло, голову повело. Вместо мозгов внутри закружился дым плотными клубами, так что Отабек расслабился на кресле, повернулся к ходившей волнами, двигавшейся в ритме ускоренного пульса толпе, и замер так, погрузившись в полудрёму. Его трясли и что-то требовали — внимания, слюнообмена, коктейля с мартини и грейпфрутовым соком, от которого Отабека всегда воротило, потому что он вспоминал мать, тошнотворный апельсиновый Нурофен и свой бронхит с температурой под сорок. У шлюхи было знакомое лицо, кукольные ресницы и голубые цветные линзы, которые в пятнах прыгающего неона казались оладьями, криво налепленными на радужки. Ещё у неё упруго покачивалась в глубоком вырезе грудь, а подол обтягивающего платья грозил обнажить её голый зад — то, что на ней не было белья, Отабек понял, когда его безвольную ладонь сунули под подол и обтёрли об неё мокрую вагину. Для того, чтобы в очередной раз вымарать член о порнозвезду, Отабеку требовалось сильно догнаться — он беспорядочно заливал в себя ряд наполовину уцелевших шотов, закусывал косяком и чьими-то дерьмовыми анекдотами. Совсем скоро мир вокруг превратился в карусель — одни большие американские горки, состоящие из чужих разгорячённых тел, неловко и неразумно расставленных, мешающих ему кресел, идиотских трёх ступенек и целого лабиринта, который состоял из длинного коридора и двух десятков дверей по обе стороны. У Отабека царила совершенная, абсолютная пустота в голове, схожая с толстой застывшей плёнкой на поверхности болота. Изредка на ней пузырями вздувались и лопались обрывки осознаваемых действий — вот я вышел. Вот нашёл комнату. Наткнулся на чьи-то мокрые изнанки. Идиотство. Она попросила Мальборо, а не дурь, и он оставил на сбитом одеяле наполовину полную пачку, а сам ушёл — предварительно впечатавшись в косяк двери и запнувшись о порог. Ему шли навстречу двое со знакомыми лицами. Хотя в таком состоянии все ему были друзьями, даже те, кого он собирался без сожаления и лишних мыслей сдать октябристам или, того хуже, опоить лубянским кофе — ровно по тому алгоритму, который дадут сверху; однако именно с этими знакомыми он побратался, обменялся биологическими уликами и ещё поймал острых улыбок в спину. Оставленное им полчаса назад кресло оказалось намного уютнее, чем зелёный коридор и полупустой отельный номер. Голова приходила в норму, хотя Отабек знал, что следовало проветриться, потому что доверять тут было некому. Лучшим дельцом для Отабека оказался менеджер «Миланы Андреевны», приёмный сынок Фельцмана, мутный парень, то ли сошедший с иконы, то ли вышедший с района вроде Мудиловки, где славянские гопники лузгают подсолнухи, дикие абрикосы и случайно забредших проходимцев. Он стоял призраком на окраине толпы и морозил его странным взглядом — как самая настоящая змея, кобра, Нагайна, Василиск, Каа, такой же сложный и запоясанный, как Уроборос и Йормунганд; белая змея, чей кусочек мяса, по казахским поверьям, дарует мудрость богов. Отабек опомнился.***
— Что ты тут делаешь? — спросил он и протянул сигарету — первую из только что открытой пачки. — Не курю, — отказался Юра, лаконично выстрелив Отабеку в лоб. — Я пришёл, чтобы забрать отсюда кое-кого. Отабек промолчал, заняв себя щелчками выдохшейся зажигалки. — Кацуки, может, слышал? — продолжил Юра. — Сегодня устроил на площадке истерику. Сорвал съёмки, а потом свалил. — Вот как, — отозвался Отабек и поднёс пальцы с подрагивающей сигаретой ко рту. Он окинул быстрым, но внимательным взглядом чужой силуэт — прямые тёмные джинсы, чёрная водолазка, всё закрыто наглухо, кроме короны естественно светлых волос и чистого лица. — М-да, — сказал в ответ Юра, косясь на него, но больше в сторону входа в клуб. — Поискать его? — А ты всех тут знаешь? — Многих. Юра промолчал, только озадаченно засопел. — Октябрь? — с долей надежды спросил Отабек. — Что? Вроде ноябрь уже. Клубок сигаретного дыма вместе с паром вылетел изо рта и распоясался где-то над головой. Его снёс порыв холодного ветра вместе с долей тумана из Отабековой головы. — У тебя плохая работа, — сказал он. Юра враждебно на него покосился. — Лучшая, которую могли мне предложить. На это Отабек пожал плечом. — Ты ведь не сраный курьер? — М. Иногда кто-то вроде курьера. — Кто? Отабек ответил ему таким же цепким взглядом. — Сам ведь знаешь. — Продай мне что-нибудь. Отабек усмехнулся на его подростковую дурость. — Зачем? — Затем, что я заебался. А вам всем несправедливо весело. Хочу тоже. — Не слишком весело, — не согласился он. — Тебе не понравится. Ты не такой. Юра фыркнул на него по-кошачьи и съязвил: — Тебе знать неоткуда, кто я такой. Отабек промолчал, снова окидывая его взглядом и растирая бычок о железную изгородь, отделявшую широкую магистраль от узкого тротуара. Над ними провисало железное брюхо огромного моста, с которого доносился грохот несущихся поездов самых поздних (или уже самых ранних) рейсов. — У меня есть кое-что надёжнее. Бесплатно. Юра уставился на него с напряжённым интересом. — Иди сюда. — Нет, — тут же последовал отказ. — Я не помню, как тебя зовут, ты барыга, а я не шлюха. — Отабек, — он протянул руку. Юра болезненно сморщился, и Отабек не удержал смешок. — Адекватный я. — Ага, конечно. Но руку пожал и назвался Юрой — как будто его не запомнили с первой встречи. Отабек подтянул его за ладонь к себе и приобнял за талию так, чтобы стоять лицом к магистрали и чтобы Юра стоял к ней спиной. Тело под плотным слоем одежды было тёплым и напряжённым, а ещё хрупко-стройным, и руки Отабека хватило на кольцо вокруг чужого торса. — Зачем? — спросил Юра с холодом и строгостью. — Просто. — Просто ты тёлку в баре склеишь. — Ты не такой. Просто тёплый. С замолчавшими железными путями стало пронзительно тихо, даже заложило уши. Ноздри резал морозный воздух, уже ноябрьский. Юра немного помешкался, но сам потом обнял его за плечи и спрятал холодные пальцы ему за ворот, так что вдоль позвоночника прокатилась дрожь. — Нифига не тёплый, — резюмировал Юра. Отабека пришибло, придавило к земле ощущение, что он сейчас испортит и испачкает его, изуродует и поранит своим пьянством, пошлостью и близостью к смерти. — Сколько тебе лет? — Восемнадцать, — и шёпотом добавил: — Весной. — Когда-когда? Юра недовольно вздохнул и признался: — Ну. Первого марта. Не твои проблемы. С документами у меня всё ок. — Настоящий весенний. Что ты забыл в своём доме терпимости? — Всё там в порядке… — Терпимо, — не удержался от подкола Отабек. Юра усилил хватку на его загривке. — Всё как у людей, — огрызнулся он. — Везде так — пот, грязь, ебля и бабло. — Ещё смерть и наркота. — Не просто наркота, а зависимость. От чего угодно. От кого угодно. — Ты видел когда-нибудь хорошую жизнь, Юр? Юра помолчал, потом выдохнул ему в ухо невыносимо тёплый воздух. — Видел. Было такое. — Где? — Далеко за городом. В городе не видел ничего хорошего — только какие-то капканы везде, и на каждом шагу с тебя сдирают деньги. А денег нет. — И сдирают одежду. — С меня пока ничего никто не сдирал, — ревностно возразил Юра, а Отабеку душу волоком подтащило к нему под ноги. — Я видел хорошую жизнь, — сказал он, чтобы отвлечься. — Где? — На улицах. В основном там было двое или трое. Пара, родители и ребёнок или человек и животное. Это закрытые частные миры со своим внутренним распорядком, в них заглянуть не получится. — Как-то скучно. — Зато надёжно. Один в поле не воин, вот что я точно знаю. — Почему это? — Быстро загоняешь себя в пятый угол. Тяжело. Нужно, чтобы кто-нибудь отрезвил. — У тебя, наверное, вытрезвителей много. — У меня — никого. Дверь притона так широко раскрылась, что с грохотом влетела в стену, и Юра отвернулся от неё к магистрали, чтобы переждать выплывший поток пота, тумана и алкогольных паров. Он был чуть выше, так что острой скулой вжался в Отабеков висок. — Тебе не кажутся эти новые автомобили глупыми? — спросил он. — Они похожи на консервные банки. — Кажутся, — согласился Отабек. — Поэтому у меня старомодный байк. — А кожаный костюм? — По настроению. — По настроению старомодного БДСМ-щика? Отабек не успел сдержать смешок и за это сжал Юрины рёбра до хруста. Тепло от настоящей, осмысленной физической близости с живым человеком растеклось от груди по всему телу. — Мне всего двадцать два. Сегодня исполнилось. Уже вчера. — Ну и дурак. — Почему? — Потому что прозябаешь здесь, хотя мог бы… Или?.. — Последний раз я виделся с семьёй пару лет назад. А теперь это даже нежелательно. Я пошёл не по тому пути, разочаровал их. Особенно мать. — Отказались от тебя? — Нет. Пытались наставить на путь истинный. Водили в храм — а у меня аллергия на ладан. — Правда что ли? — Не совсем. Нужны были деньги и связи. — Ты торчишь? Отабек отстранился немного и внимательно взглянул на Юру. — Не совсем, — сказал он. — А похож? — Не очень, — Юра дёрнул плечом. — Но за распространение тебя можно по одному виду загрести.***
Юра озадаченно повертел в руках кусок заплесневелого сыра и оглянулся на него, стоявшего в проходе. Отабек виновато моргнул. На его телефон накапали финальные аргументы плана в текстовых сообщениях по 150 символов каждое. Про Юру Плисецкого ничего сказано не было, потому что его не успели внести в реестр работников с его идиотскими купленными поддельными документами на Юру Артуровича, и Отабек внутренне сжался — теперь пичкать себя взрывчаткой или сбрасываться после завершения всех дел с моста не казалось самой лучшей идеей; потому что Юра в третий раз оказался в Отабековой отвратительно неуютной, необустроенной квартире, в четвёртый раз подержал его за руки и в пятый раз обнял. — Ты знаешь, — сказал Отабек, отвлекая Юру от попыток приготовить ужин, — мне всегда казалось, что в моей жизни нет смысла. — Мне тоже кажется, что в моей нет смысла, — согласился тот и попытался прорубить острием ножа чёрствый хлеб. — Почему? — Сначала ты скажи. — М. Ну, потому что я перевалочный пункт. Мои дела всегда можно передать другому, более активному, сообразительному или оригинальному, а я за эту жизнь ничем и не зацеплюсь. Юра скептически на него взглянул. — А ты почему так думаешь? — спросил Отабек и отложил телефон, в последний раз на него взглянув. — Потому что я занимаюсь хуйней, — открыто и громко признался Юра; гирлянды картофельных очисток падали у него из рук в пустое помоечное ведро. — Как умер деда и я переехал в ебучий город, так потом и я умер как личность. И теперь мои жизненные стремления — шарахаться по притонам, вести бухучёт в порно-студиях, жрать хуйню и мечтать о кошке. Всё. Финита ля комедия. — Я люблю кошек, — улыбнулся Отабек. И добавил: — Ты себя неправильно и строго судишь. — Ты тоже себя херово оцениваешь, — ответил Юра. — Сходи купи грибов и яблок. Отабек принёс ему семёрочкин пакет и удалился в свою комнату с мониторами. Джей-Джей всё валялся в комнате, где Отабек установил прослушку и камеру, и порой Отабеку казалось, что его приятель там откинулся, и можно было бы не церемониться и не выжидать подходящего момента. Но загвоздка была ещё и в том, что неделя близкого знакомства с Юрой никакой ясности в жизнь Отабека не внесла — наоборот, скорее омрачила и ввела в терзания, несравнимые с прежним его прозябанием в притоне и алкогольном угаре. Он ждал. Юра доготовил ужин и пришёл к нему — он широко раскрыл двери, так что жёлтый свет из кухни долетал до спальни и окрашивал Юрино внезапно обнажившееся тело в расплавленное золото. Отабек позабыл на время о моральных дилеммах — ему впервые удалось ощутить чистое удовольствие, здоровое, тягучее, ширящееся внутри, как огненно-раскалённый шар, пекущее так невыносимо, что хотелось кусаться, сжимать и привязывать к себе на морские узлы. Потолок и кровать гуляли, как карусель, круглая вертящаяся огромная качель, и было знакомое ощущение, что сердце, разгонясь, порвёт внутри тросы и слетит с орбиты. Этому Отабек был бы рад, потому что смерть всегда казалась ему сравнительно лёгким и быстрым способом избавиться от проблем — Алтыну положен был самовыпил, как старшему, так, по единственному пункту наследства, и младшему. Но теперь что-то шло не так, и Отабека тащило по этому лавовому озеру удовольствия всё дальше и дальше, и он чувствовал себя живым как никогда. Было ощущение, что Отабека никто прежде никогда не трогал, а если кто и касался, то лет пять назад, и это было последнее объятие матери, а теперь его наконец коснулся желанный человек, сравнимый функциональным набором с Евой — или, если быть точнее, с Адамом. Впрочем, Юра оказался таким мобильным и универсальным, что сошёл бы скорее за змея-искусителя, который, натолкнув на грех, не исчез, а остался помогать глубже падать в бездну. — Прогнись, — Юра пытался просить, но у него выходили приказы, и Отабек думал, что это пришла его расплата за все издевательства над людьми, которые встречались ему на жизненном пути. Перед глазами раскачивалось широкое окно, и с высоты его этажа было видно, что на город быстро спустилась ночь, и сеть электричества опутала его — небоскрёб напротив его дома стал напоминать стеклянную ёлочную игрушку, и так наверняка случалось каждый вечер прежде, но он заметил только сейчас, когда над ним нависло тонкое изящное тело, в которое будто вместо обычных костей вставили титановый каркас. Это была то ли кара, то ли благословение — не то благословение, которое нёс вместе с губительным удовольствием Отабек, а другое, зарождающее, тонизирующее, как электрошок, только порционный и растянутый после прохождения первой кульминации на долгий-долгий сеанс вторичного рождения, второго пришествия и второго пика, схожего с извержением вулкана, внутреннего вулкана, вместо лавы извергающего слёзы и безудержную брань. Юра трогал его много и без капли стыда, как будто они и в самом деле были одним существом, и он изучал часть себя через Отабека — он гладил волосы, целовал в лоб и всюду кусал, долго вёл руками вдоль тела, и казалось, что за его длинными белыми ладонями оставались борозды ожогов. — Ты знаешь, что происходит? — спросил Отабек. Юра покачал головой, и он убрал пряди светлых волос ему за уши. — Это, видимо, не сон. — За тобой придут, — сказал Юра, — загребут за хранение и распространение, лет на двадцать. — Меня крышуют, — ответил Отабек. — Ага, и на самом деле ты звездный воитель, которого по рабочей задаче закинуло в самую дерьмовую из всех возможных городских окраин, где он случайно скурился. — Не скурился. Жив ещё. Знаешь, я догадываюсь, что происходит. — Поделись, что ли, догадками. — Один раз у меня был очень плохой приход, и мне привиделось, что это не первая моя жизнь, что в каждой эпохе я рождался заново и везде исполнял роль посредника. Или помощника. В общем, всегда был героем второго плана, но тем не менее рождался и выполнял свою функцию, и за это мне позволяли никогда не уходить из этого мира окончательно. — Кажется, ты очень любишь жизнь. — А вдруг сейчас у меня очередной приход? — Хватит, ты же не нарик, как Джей-Джей. — Это правда. Дотронься до меня... Это, видимо, не сон. — Это не сон. — Нужно сделать то, что мне поручили. Ты знаешь, некоторые жизненные детонации имеют схему очень интересных карточных домиков, и сейчас нужно запустить импульс. На самом деле жизнь больше похожа на бисерную змею. Потому что всё друг с другом связано и всё друг за другом подтягивается.